Такие прогулки от Маленького дома к Большому и обратно Антон совершал дважды — за полчаса до обеда и за пять минут.
Сохрани бог опоздать! Если сигналы Антона заставали Нясеньку, сестрёнку Машу и меня где-то далеко, а полверсты считалось не близко, мы мчались во всю прыть.
Накрывал Антон всегда в определённом, шедшем с давних лет порядке. Бучальский фаянсовый сервиз был белый, с темно-синим узором — мелкие точки и черточки. У каждого прибора ставились три тарелки — глубокая, мелкая и маленькая для хлеба. При каждом приборе, слева от мелкой тарелки, лежала вилка, справа — нож и ложка, все серебряное, с вензелем — соединенными вместе буквами — «A» и «M» — Анна и Михаил Голицыны. Моя мать выходила замуж бесприданницей, что тогда считалось нехорошо, и это серебро — по двадцать четыре ложки, столовые, десертные, чайные, да еще вилки и ножи были единственными ценностями, которые моя мать принесла в голицыиский дом, а ей их подарили дальние родственники — П. Ф. и А. П. Самарины, владевшие соседним с Бучалками имением Молоденки и не имевшие своих детей.
На каждом приборе лежала салфетка, свернутая валиком и стянутая колечком. У всех нас были свои колечки, у родителей — серебряные, у остальных — костяные, с разными узорами.
На одном конце стола место оставалось пустым. Его займет отец, когда приедет в отпуск, на другом конце садилась мать, я рядом с нею, потом тётя Саша, потом сестрёнка Маша. Другую сторону стола займут мои старшие сёстры Лина и Соня и старший брат Владимир, когда после экзаменов приедут в Бучалки.
Посреди стола в тарелочках лежали кружочки алой редиски в сметане, кружочки огурцов, стояли прозрачные кувшины с только что принесённым из ледника чудесным бучальским квасом и другие прозрачные кувшины-мухоловки: в них тоже наливался квас, и мухи, попадая через отверстие, бродили по его стенкам туда и сюда.
Какие были супы — позабыл. А вторые блюда — птица, мясо, овощи — подавались под разными соусами, изготовленные заправским мастером кулинарии Степаном Егоровичем. Часто подавались овощи, нынче совсем необычные, выращенные на нашем огороде,— спаржа, брюссельская и савойская капуста, земляная груша, кольраби; помидоры тогда считались редкостью.
После обеда Антон поставил на стол самовар, медный, блестевший, как солнце, и совсем круглый, как шар. Он аппетитно пыхтел. Мать начала разливать чай, Антон разносил чашки.
И тут меня начало клонить ко сну. И хоть времени было не более четырех часов, меня и Машу повели наверх спать. Да, конечно, с дороги и с беготни я сильно устал.
На второй этаж вела лестница с перилами. Там были четыре комнаты — детская, спальня родителей, спальня тети Саши и спальня сестры Сони.
Пришла мать, она хотела, чтобы я прочитал вечернюю молитву, да какое там, я готов был заснуть стоя. Она помогла мне раздеться, напялила на меня длинную ночную рубашку, и голова моя камнем упала на подушку, сквозь сон я ощутил, как она меня перекрестила и ушла...
А вскочил я на рассвете, начал прыгать, разбудил сестру Машу, мы начали кидаться думками. Думка — это очень маленькая подушка, которую подкладывают под щеку и очень её любят. Наверное, уже будучи взрослым, я расстался со своей милой думочкой, и то потому, что другие засмеяли.
Нясенька начала ворчать. Конечно, она была недовольна — полагалось вставать в полвосьмого, а дети, такие противные, вскочили на два часа раньше. «Противный» было любимое Нясенькино бранное словцо.
Пришла мать в длинном лиловом халате, с волосами, ниспадающими по плечам. Нясенька сразу начала на меня жаловаться — эдакий непоседа. Мать молча положила руку мне на голову и посмотрела на меня своими светло-голубыми и такими грустными глазами. Я сразу стих, и мне стало очень стыдно.
Мать сказала, что после завтрака мы пойдем гулять, чтобы я скорее одевался.
Я запрыгал, не дожидаясь Нясенькиной помощи, стал напяливать на себя штанишки, рубашонку, юбочку. Я не оговорился, да, да, меня одевали, как девочку, в короткую юбку, и волосы я носил длинные, с шелковой ленточкой, распущенные по плечам. Я знал, когда мне минет шесть лет, мои кудри остригут, но штаны я буду носить короткие до восьми лет.
Пришлось мне терпеливо ждать, пока Нясенька не расчешет мои ненавистные кудри, которыми моя мать всегда любовалась.
По утрам полагалось сырое молоко, холодное, с погреба, от наших бучальских коров. Тогда ни о каком заразном бруцеллёзе и не слыхивали и все пили только сырое, густое, очень вкусное. Закусывали яичком всмятку и ещё чёрным хлебом с маслом, тоже бучальским. Молочная ферма находилась в деревне Ипаковке, по ту сторону реки Таболы, всего в двух верстах.
...Прошли мимо Большого дома, вышли за ограду барской усадьбы и очутились в бучальской слободе Поповке.
Там крестьянских изб не было, а стояли в два ряда добротные дома, крытые не соломой, а железом. В одном ряду находились школа, мастерская, «больничка», церковь и дома, принадлежавшие дворовым. Дворовые — это барские слуги и их семьи. В отличие от крестьян у них не было земли, только что маленькие участки вокруг домов, они жили на жалованье, которое получали от господ, и питались с господского стола. Вот дом кучера Василия, далее — лакея Антона, ключницы Веры Никифоровны, не помню, кем служил её муж, ещё дом Сергея Акимовича — приказчика, брата нашей Нясеньки. А на другой стороне улицы стояли дома духовенства, жили один священник, другой, потом дьякон, пономарь. Оттого-то слобода и называлась Поповкой.
Нам предстояло идти в «больничку» и в мастерскую, в те два расположенных рядом по нижней стороне Поповки длинных дома в несколько окошек, под зелеными железными крышами...
Я ненадолго отвлекусь от своего рассказа и хочу отступить на несколько лет назад, в самый конец прошлого XIX века.
Родители мои поженились в 1899 году, моя мать Анна Сергеевна происходила из древнего, но сильно обедневшего рода Лопухиных. Может быть, читатели знают, что первой женой царя Петра была Евдокия Лопухина, которую он бросил и заточил в монастыре города Суздаля. Мой дед Лопухин Сергей Алексеевич был судейским чиновником, на свое жалованье купил маленькое именьице в Тульской губернии, всего 26 десятин. И было у него одиннадцать человек детей, моя мать — вторая по старшинству. Оттого-то и вышла она замуж бесприданницей.
Отец мой Михаил Владимирович служил тогда в Епифанском уезде и жил в селе Бучалки, в имении, принадлежавшем его богатому дяде князю Александру Михайловичу Голицыну. Он привез молодую жену в Бучалки, и они поселились в Большом доме, неуютном, холодном. Тоскливо было моей матери, когда её муж уезжал по делам службы в Епифань или в Тулу, и она оставалась вдвоём с горничной. А на дворе завывала метель. Она вспоминала, каким шумным был родительский дом, как её любили братья и сестры.
Надо найти какое-либо полезное дело. Она стала заходить в крестьянские избы. И ужаснулась, как бедно жили бывшие голицынские крепостные. Избы под соломенной крышей, с земляными полами, много детей; одетые в лохмотья, они копошились вместе с курами, телятами, поросятами, питались плохо, часто болели, многие из них умирали.
И моя мать поняла: надо помогать женщинам, в ту пору их звали «бабы». У них по зимам было много свободного времени — только что воду принести и накормить детей и скотину.
Не моя мать придумала. А жили тогда в Москве богатые фабриканты Якунчиковы, их текстильная фабрика была в нынешнем Наро-фоминске. Сам Якунчиков пожертвовал много денег на постройку здания консерватории в Москве, а жена его сына Мария Федоровна в их тамбовском имении устроила кустарную мастерскую; не сама, конечно, а нанятая заведующая раздавала по окрестным деревням готовые женские и детские льняные платья. И бабы в зимний досуг красивыми узорами, цветными нитками по вороту, рукавам и подолу вышивали, сдавали заведующей, получали деньги, словом, заимели заработок; потом эти расшитые платья продавались с большим успехом.
Некоторые барыни тоже организовали в своих имениях такие мастерские, кое-кто из них и для себя получал немалую выгоду. Организовала мастерскую и моя мать.
Моей матери советовали брать часть выручки себе, она с негодованием отказывалась — всё шло крестьянкам.
В эту мастерскую и привела она меня. Валентина Александровна — заведующая, погладила мои кудри и сказала, как я вырос за зиму. Мы стали рассматривать образцы новых узоров, взятых с крестьянских вышитых полотенец из Вологодской губернии. Валентина Александровна показала нам очень красивые льняные платья, их собирались упаковать и отправить в Америку.
Мы распрощались и направились к соседнему, такому же длинному дому— «больничке». Откуда такое название — не знаю. В том доме помещался детский приют для самых маленьких детей-сирот. Моя мать его организовала на доходы с бучальского имения.
Моя мать обменялась несколькими словами с воспитательницей и вошла внутрь дома. И там застряла. Я ждал, ждал, от нетерпения захныкал. Ко мне подошла воспитательница, стала меня успокаивать, что мамашенька твоя скоро придет, подожди немного...
С тех пор прошло очень много лет. И только теперь, задумав писать эту книгу, я начал расспрашивать тех, кто знал когда-то моих родителей. И они мне рассказали, когда у моей матери рождались дети, у нее оставалось много молока, и она ежедневно потихоньку ходила в приют и кормила там новорожденных сирот. Я могу с гордостью за нее сказать: она спасала их жизнь. А почему она ходила потихоньку? Да её засмеяли бы другие барыни, какие, чтобы не портить фигуру, нанимали кормилиц.
Читатель, наверное, заметил, как много народу обслуживало нашу семыо! Вот появилась подняня Лёна, а еще в отдельной избушке, недалеко от Большого дома, жили садовник Михей и его жена Мавра-прачка, и у них был сын Камама. Его так прозвали, потому что в раннем детстве он все плакал и звал свою мать. А еще был садовник и был огородник. Не помню, как их звали.