После завтрака Лизавета Сергеевна призвала к себе младших детей и напрямик спросила, как они узнали о возвращении Nikolas? Дети замялись, переглядываясь, затем Аннет не выдержала и выпалила:
— Маменька, ты только не сердись, но мы знали, что Nikolas здесь.
— Как?!
— Это только я и Петя, ей-Богу, маменька, больше никто!
— Рассказывайте.
Слушая их сбивчивую, путаную речь, Лизавета Сергеевна в который уже раз подумала с сожалением: «Как мало мы, родители, знаем о своих детях! Они живут какой-то своей, сложной жизнью, и получается, мы ничего о ней не знаем…»
Дети, перебивая и дополняя друг друга, поведали следующее. Когда разъехалась молодежь, и в доме поселилась тишина, они заскучали. Маменька постоянно была занята и чем-то озабочена, Маша сердилась на Крауза и занималась только им, кузены играли в карты… и все так. Аннет как-то упросила Петю поиграть с ней в прятки на втором этаже и в поисках удобного места нарушила негласный запрет — вошла в маменькину спальню. Она очень удивилась, обнаружив там спящую в креслах Палашу. Бесшумно прокравшись мимо нее, Аннет спряталась за ширму. Тут она услышала какие-то звуки со стороны кровати. За пологом, который был задернут, явно кто-то скрывался. Это, конечно, не могла быть маменька: девочка только что встретила ее в гостиной. Заинтригованная и испуганная Аннет осторожно приоткрыла полог и застыла от изумления. Менее всего она готова была видеть здесь Мещерского. Nikolas смотрел на нее улыбающимися глазами, но был страшно бледен, а грудь его — перевязана. Будучи вполне сообразительным ребенком, Аннет обо всем догадалась. Nikolas приложил палец к губам, призывая молчать. Девочка кивнула головой и, гордая, что несет с собой взрослый секрет, выскользнула из комнаты.
Но оказалось, что обладать секретом одной — трудно и совсем неинтересно. И вот однажды, когда Петя в очередной раз попенял Мещерскому за его несвоевременное исчезновение, она не выдержала и, заставив Петю побожиться, что не продаст, открыла свою тайну. Петя, конечно, тут же захотел увидеть Мещерского своими глазами и убедиться, что это не розыгрыш, на которые Аннет была большая мастерица. Они выбрали момент, когда все оказались заняты, и проникли в маменькину спальню. Nikolas обрадовался Пете. потому что скучал по нему. С тех пор дети часто навещали больного, скрашивая его одиночество и заточение.
— И вы мне ничего не сказали! — с горьким упреком воскликнула Лизавета Сергеевна.
— Маменька, прости нас, мы хотели, — серьезно ответил Петя, — но Nikolas просил ничего не говорить, потому что это тебя расстроит.
— Ах, этот Nikolas…
Дети были полны раскаяния и сожаления, она видела это, и отпустила их с Богом, больше ничего не сказав. Однако при первом удобном случае выговорила Мещерскому:
— Вы втянули детей в интригу!
— Это получилось совершенно случайно! Лиза, не сердись, не смотри на меня так холодно, — он попытался обнять даму, но Лизавета Сергеевна, испуганно оглянувшись по сторонам, выскользнула из его рук.
— Мещерский, вы невыносимы, — сказала она с безопасного расстояния. В голосе дамы уже не чувствовалось напряжения, она едва сдерживала улыбку. — С вами невозможно говорить серьезно.
— Так лучше поцелуй! — Nikolas опять приблизился так, что Лизавете Сергеевне пришлось спасаться за роялем (это происходило в гостиной). Затем последовала беготня за креслами, когда же Мещерский настиг свою жертву, открылась дверь, и в гостиную заглянула Маша. Она удивленно спросила:
— Что вы делаете? Я слышала такой шум.
— Разучиваем танец, — нашелся Nikolas. — Я показываю вашей маменьке фигуры польского. Вот так, мадам, чуть-чуть ближе, обнимите меня…
Маша исчезла. Лизавета Сергеевна свалилась в кресла от хохота. Мещерский воспользовался этой брешью в обороне и украл нежнейший поцелуй.
— Подите прочь, коварный повеса. Вы ввергнете меня в беду, — говорила дама, — А ну как вздумается сейчас кому-нибудь войти, что сочините вы на сей раз?
Мещерский и тут нашелся:
— Что вам стало плохо, и я решил ослабить шнуровку, вот здесь… И вот здесь…
— Нет, вы окончательно несносны, — Лизавета Сергеевна спаслась бегством. Оглянувшись посмотреть, нет ли погони, она увидела, как Мещерский, страшно побледнев и схватившись за грудь, оседает в креслах.
— Что? Что? — немедленно бросилась к нему Лизавета Сергеевна.
— Дышать… трудно, — еле выговорил Nikolas и потерял сознание.
Мужественная дама немедленно послала за доктором, его нашли не сразу, за это время Лизавета Сергеевна пережила все стадии отчаяния и страха, пытаясь привести юношу в чувство. Явившийся доктор дал ему нюхательной соли, растер виски, озабоченно прослушал пульс.
— Что это я, как кисейная барышня… — с трудом проговорил Мещерский, едва очнулся.
— Молчите же! — сердито прикрикнула Лизавета Сергеевна. — Это все ваши преждевременные купания, беготня.
— Ну что ж, — задумчиво проговорил Крауз, — после такой раны можно ожидать чего угодно. Боюсь, как бы не было осложнений. Вам надо поберечься, милостивый государь, если хотите окончательно излечиться. Потерпите уж.
Вряд ли он имел в виду то, о чем подумала, покраснев. Лизавета Сергеевна: она мысленно божилась, что те несколько оставшихся до отъезда дней будет беречь его покой и здоровье, как зеницу ока. Препроводив Nikolas в его комнату, она обсудила с доктором возможность участия Мещерского в намеченном пикнике.
— Если коляска достаточно покойна, почему бы нет. Ему надо чаще бывать на свежем воздухе, — ответил Крауз.
Пока идут сборы, Лизавета Сергеевна предложила доктору выпить кофе. Они расположились в гостиной.
— Я давно собираюсь спросить вас, но все недосуг, что у вас теперь с Машей, после той истории? Вам удалось ее успокоить, судя по всему.
Крауз побарабанил пальцами по столику, затем рассказал:
_ Вы знаете, какая у Марьи Владимировны деликатная природа: чуть что — в обиду. Увидев нас тогда в вашем будуаре, она, конечно, подумала самое худшее. А мне, как назло, ничего убедительного не пришло в голову, чтобы соврать. Да и не умею я. Марья Владимировна не желала меня слушать, кричала, что больше не хочет видеть меня в доме, и потребовала, чтобы я немедля уехал. Я подчинился. После мне принесли письмо, в коем Марья Владимировна выражала сожаление о происшедшем и просила вернуться. Мы больше не обращались к этой истории, но днями она меня снова спросила, что же было тогда. Я не знал, что ей отвечать, и Марья Владимировна явно собирается надуться, а это очень некстати, вы понимаете.
— Я думаю, Иван Карлович, теперь можно все рассказать о Nikolas. Меж вами не должно быть неясности, иначе нельзя идти под венец. Тем более что младшие дети давно все знают. Было наивностью полагать, что они глупее нас.
— Итак, — без лишних вопросов подвел итог Крауз, — я теперь же иду к Марье Владимировне и рассказываю ей обо всем. Мерси, мадам, это очень облегчит мне жизнь. — Поцеловав даме руку, он очень скоро удалился.
Сборы, наконец, закончились, и два экипажа двинулись по проселочной дороге. Стоял один из самых любимых августовских дней, когда небо звенит синевой, солнце не жжет, а нежно ласкает, и ветер зовет далеко-далеко…
Все были веселы, пели, смеялись, только Nikolas слегка бледнел, если коляска прыгала на ухабах, и Лизавета Сергеевна грустнела, примечая это. Речь зашла об охоте: проезжали поле, знаменитое мелкой живностью и крупными птицами. Бывало, из-под ног выпархивали грузные тетерки, а то и тяжелые глухари взмывали вверх и прятались на деревьях. В глазах Мещерского зажегся азартный огонек:
— Какова здесь охота зимой?
— В любое время прекрасная, — ответила Лизавета Сергеевна. — Если случалось жить в эту пору в Приютино, покойный муж не вылезал из седла по осени, а зимой любил ходить в лес с проводником.
Выгрузились у одного из многочисленных озер. Петя с кузенами бросился в лес за хворостом и дровами для костра, девочки занялись корзинками с провизией, расстилали скатерть, доставали бутылки вина.
— Только умоляю: никаких купаний! — громко сказала Лизавета Сергеевна. — В эту пору вода уже не прогревается, как бы вам не казалось жарко.
Впрочем. никто, кажется, и не покушался. Потянуло дымком, хлопнула пробка от шампанского, закуски были разложены на импровизированном столе. Дети бегали, шалили, смеялись, а Лизавета Сергеевна наблюдала за ними в какой-то блаженной полудреме, укрывшись зонтиком и покачиваясь в плетеном кресле. «Остановись, мгновенье!» — думала она вслед за Гете. Мещерский возлежал на ковре, под который Тимошка напихал наломанного саморучно лапника, от сырости и холода. Потягивая вино, Мещерский не сводил глаз с дремлющей женщины. От этого взгляда исходило столько любования, нежности и тепла, что в его лучах она чувствовала себя необыкновенно уютно и спокойно.
Из коляски достали гитару, Nikolas перебирал струны, настраивая ее, и, не успели ему запретить это делать, запел вполголоса какой-то трогательный романс. Ему не хватало дыхания, но само произведение не требовало больших усилий; благодаря этой сдержанности в манере исполнения появилось нечто чувственное, трепетное. Он не отрывал глаз от растроганной дамы, адресуя именно ей простые, незатейливые слова старого романса.
Безусловно, все почувствовали, что между этими двумя людьми происходит нечто значительное, но Лизавету Сергеевну уже не беспокоило, какое впечатление она производит. Волна музыки и любви подхватила ее и несла в неизвестность… Очнулась она, когда доктор подал ей гитару с просьбой тоже что-нибудь исполнить. Вино ли тому причиной или эта волна, но голос молодой женщины звенел чудесными переливами, легко и свободно. Когда все стихло, Мещерский взволнованно произнес:
— Так, наверное, ангелы поют в раю.
После Лизавета Сергеевна обратила внимание, что Крауз с Машей удалились на берег озера, Маша внимательно слушает жениха. Дети задумчиво расселись вокруг костра и выпекали картофель. Время от времени кто-нибудь со сладким вздохом произносил «Хорошо!» и опять замолкал. Все чувствовали, что лето кончилось…