— Сердце вам беречь надо, Матвей Иванович, — почему-то сердито сказал Федя.
— Молчи! — налетел на него председатель и шутливо толкнул в бок. — Не сглазь! Нет у меня сердца! Уж и не помню, как это все бывает.
— До поры до времени, — хмуро сказал Федя.
— Молчи, тебе говорят! Ты что ко мне прицепился! — Матвей Иванович за поддержкой обратился к Вите: — Ты не знаешь, какая его муха укусила?
Витя от смущения покраснел. А Матвей Иванович совсем развеселился, стал насвистывать какой-то мотивчик. Потом спросил у Феди уже серьезно:
— Не знаешь, где шифера достать?
— Не знаю, — буркнул Федя.
— Совсем немного. Обещал бабке Евдокии избу перекрыть. И вот, представь, нигде нет. А надо. Солдатка, вдова. А раз обещал — сделай.
Федя на этот раз промолчал. Витя видел, что он чем-то расстроен.
Впереди показалась деревня Зипуново: широкая зеленая улица, избы в садах; у околицы был пруд, тускло поблескивающий, и в нем белыми точками плавали утки.
— А что у Матвеевых? — спросил Федя.
— Да Нинка в город нацелилась, — вздохнул Матвей Иванович. — Лучшая-то телятница. Представляешь?
Федя взволновался:
— Чего это она? Ведь какую группу ей дали. Телятки — один к одному.
— Вот и я думаю: что стряслось? Подъедем вместе. Авторитетней получится. — Витя увидел, что Матвей Иванович в чем-то очень неуверен.
Проехали немного по улице и остановились у старой избы под соломой. Дверь была открыта и там, в избе, слышались возбужденные женские голоса.
— А мне можно? — спросил Витя.
— Даже обязательно, — сказал Матвей Иванович. — Смотри, дачник. Познавай, так сказать, сельскую жизнь. — Председатель, непонятно отчего, стал сердитым.
В избе все было вверх дном: раскиданы вещи, стол завален посудой и стаканами, а на середине комнаты стоял большой деревянный чемодан, на него давила коленями девушка, вся красная, потная, растрепанная, и старалась закрыть крышку, которая никак не поддавалась. Вокруг чемодана и девушки суетилась женщина вся заплаканная, и причитала:
— Бесстыжая, непутевая! Мать пожалей! Где мне с хозяйством управиться? А людям чего скажем? Суседям? — Она увидела вошедших и, не меняя интонации голоса и темпа, продолжала: — Вот, Матвей Иваныч, поглядитя: мать родную бросает, колхоз, город ей подавай! Постыдилась бы людей, глаза твои бессовестные! Вот возьму вожжи…
— Ты погоди, Петровна, — сказал Матвей Иваныч и сел на лавку. Федя сел рядом, а Витя не решился, остался стоять в дверях и было ему неловко, совестно как-то. И он сам не знал, почему.
— Уеду и все, — девушка села на свой чемодан, который под ней трыкнул. — Не удержите.
— А я тебя и держать не буду, — сказал Матвей Иванович. — На кой нам такие? Летуны. Верно, Федя? — Федя кивнул. — Что от таких проку? Если бегут, как предатели с поля боя. Приходи завтра в правление, все документы оформим. — Председатель сделал движение, вроде собираясь подняться. И тут девушка заплакала.
— А что бригадирка цепляется… — сквозь всхлипывания говорила она. — И телят мне специально лучших дали — на рекорд иду… И на ее место мечу. Эту… карьеру делаю. А за ней и другие…
— Кто же это? — спросил Матвей Иванович.
— Все старые… — Девушка перестала всхлипывать.
— Это они твоей молодости завидуют, — сказал председатель. — Сколько, Нина, тебе лет?
— Семнадцать.
— Семнадцать… Ну, с бригадиром твоим я поговорю. Чудачка. Поругались — и сразу в город?
Нина вдруг заплакала навзрыд и еле выдавила:
— Митя написал… Не вернется. После армии в городе останется, на завод хочет…
— Вот оно что. — Матвей Иванович стал хмурым. — А ты, значит, за ним?
— Он там себе городскую найдет, ученую. В очках…
Федя не выдержал, засмеялся. Матвей Иванович недовольно посмотрел на него.
— Вот тебе, Нина, учиться-то надо. Чтоб любую городскую за пояс заткнуть.
— А где? Где учиться? — красное лицо Нины стало злорадным, она прямо посмотрела на председателя, и Витя увидел, что у нее удивительные глаза: глубокие, черные, жаркие. Прямо страшно в них глядеть. — Учиться в нашем телятнике?
— Сколько у тебя классов? — спокойно, тихо спросил Матвей Иванович.
— Ну, девять…
— Вот что, Нина. Давай договоримся так. Кончай в вечерней десятилетку.
— Это в Жемчужину пешком бегать? — перебила Нина.
— Я уже кумекал. — Председатель незаметно подмигнул Феде, а Витя увидел. — Пять вас тут, вечерников, в Зипуново и в Стрельцах. Организуем вам машину. Будет и отвозить и привозить.
— А не обманете?
— Я тебя когда-нибудь обманывал? — Нина промолчала. — Ты слушай дальше. Кончишь десятилетку, определим тебя в сельскохозяйственный институт. По рекомендации колхоза. Без всякого конкурса поступишь. Сама станешь не хуже городской, — и ученой и, глядишь, очки носить придется. А Митька твой, если парень толковый, оценит тебя. Еще приедет домой, будет вокруг волчком виться. Да как такую дивчину не любить, а, дачник?
Витя буйно покраснел. Нина зарделась тоже, и лицо ее было счастливое.
— Так договорились, Нина? — Матвей Иванович поднялся с лавки.
— Договорились…
До телеги их провожала Нинина мать, быстро семенила рядом и приговаривала:
— Ой, спасибочки, ой, спасибочки-то, Иваныч!
Распрощались и поехали.
Матвей Иванович молчал, хмурился, потом сказал:
— Дети ведь еще совсем. А заботы взрослые… Ты, Федя, куда?
— К свинарям думаю заглянуть.
— Добре. Останови. На сепаратор заверну. Что-то там у Мехеева со второй установкой не ладится.
— Да мы подвезем!
— Не надо, я здесь по стежке, — сказал Матвей Иванович. — А ты завтра с утра подъезжай в правление, прямо к наряду. Надо прикинуть, как у нас с сухими кормами.
— Хорошо. Стой, Пепел!
Матвей Иванович спрыгнул с телеги, тяжело зашагал по тропинке, которая петляла по ярко-зеленому картофельному полю. И что-то одинокое, даже трагическое почудилось Вите в большой, сильной фигуре этого человека.
Пепел взял рысью. Даже ветер засвистел в ушах.
— Запомни его, Виктор, — опять заговорил Федя. — Запомни на всю жизнь. На таких, как наш Матвей Иванович, мир стоит. Вот что ему надо? В Ленинграде квартира, старая мать, пенсия за ранение. Жил бы себе и в потолок поплевывал. А он с нами, с нашими бедами. Сердце больное, инфаркт перенес, врачи говорят — постельный режим. А он третий год без отпуска. Дом ему построили — новому агроному отдал. Сам каморку снимает. Чудак? — зло спросил Федя, будто спорил с кем-то. — Придет время — таким чудакам памятники поставят.
— Почему же он в Ленинград не уезжает? — спросил Витя.
— Почему? Потому что людей любит. Потому что душа у него ленинская. Потому что коммунист он по сердцу, а не только по партийному билету. В прошлом году в нашей школе в десятом классе на выпускном экзамене сочинение писали. Была свободная тема: «Имя тебе — коммунист». Ну, учителя думали — напишут о знаменитых деятелях, о литературных героях. Так из восемнадцати человек двенадцать о Матвее Ивановиче написали. Стой, Пепел, приехали!
В этот день были они еще на двух фермах, в свинарнике, в курином царстве тети Нины, но Витя был рассеян, и смотрел и не смотрел, и слушал и не слушал. Он думал о Матвее Ивановиче Турине, председателе колхоза «Авангард», и что-то очень важное копилось в нем, созревало, но еще не находило выражения в четких мыслях.
19. «Альбатрос» уходит в плавание
И вот «Альбатрос» готов. Голубая, легкая, остроносая лодка.
— Ну, мил-друзья, — сказал дедушка Игнат, — попробуем, как она ходит. Пора бакены зажигать.
— Будем бороздить моря и океаны! — заорал Вовка.
Уже начинался вечер. «Альбатроса» опустили на воду. Вовка, Катя и Витя забрались в лодку, дедушка Игнат сел на весла.
Витя сидел сзади и смотрел, как уходит, отодвигается берег, как вода воронками закручивается за бортом.
Завтра с утра начинается путешествие! Трое отважных — Витя, Вовка, Катя и две собаки, надо полагать, тоже отважные, Альт и Сильва — отправятся вниз по узкой Птахе изучать неведомые места.
С мамой получилось все очень легко. — В этом, конечно, заслуга папы: убеждал, спорил, доказывал. И — победил.
— Отправляйся, — сказала она. — Если заболеешь, сломаешь себе шею — на мою помощь не рассчитывай. — И вдруг схватила Витю за шею, прижала к себе. — Сынок, будь там осторожен. Прошу тебя! — И еле сдержала слезы. Вот чудачка!
— Да что ты, мама! — растерялся Витя. — Всего два дня! Папа подмигнул Вите:
— Мужайтесь! Разлуки нам еще предстоят. — И тоже погрустнел немного.
— Легкая на ходу, — сказал дедушка Игнат. — Ну, кто теперь на весла?
Выяснилось, что Витя не умеет грести. На весла сел Вовка.
— Ничего, — солидно бросил он Вите. — Научу. Будешь грести, как настоящий моряк.
Дедушка Игнат зажег первый бакен.
Хорошо плыть по тихой вечереющей реке! Легким туманом курится вода; всплеснет большая рыба, и плавные круги расходятся в стороны. Слышно, как птицы летят над водой, хлопая крыльями.
— Утки, — спокойно сказал дедушка Игнат.
— Дикие? — удивился Витя.
— А то какие же. У домашних свободы в крыльях нету. Лёт для них не по силам.
— Мне б крылья, — вздохнула Катя. — Так бы и полетела в неведомые страны.
— И чего болтает? — буркнул Вовка.
Слышно, как сверху идет катер, шлепая по воде плицами, слышен его басовитый гудок — он долгим эхом летит над Птахой. Поскрипывают весла в уключинах, срываются с весел тяжелые капли.
Дедушка Игнат зажигает огонь в бакене, лодка отплывает, а красный или зеленый глаз покачивается на сонной воде, — все дальше, дальше.
В Жемчужине тоже загораются неяркие огни, дымки курятся, горланят вечерние петухи.
— Красиво? — спросил дедушка Игнат.
— Красиво! — радостно сказала Катя.
— Скажу я вам, ребятки… — Старик помолчал, стал, вроде бы, строгим. — Есть одно наипервейшее правило. Усвоил его — и на душе счастье поселится. Ох, много людей еще это правило не соблюдают. А суть его в чем? Красоту надо беречь на нашей земле. И ту, что природа сотворила, и ту, что руками человеческими сделана. Беречь и приумножать. Вон, глядите, церковь. — И все посмотрели на смутную громаду церкви, возвышающуюся на холме. — Стоит она глухая, неведомая людям. По неразумению нашему неведомая. А сокрыта в ней красота.