Нашли Птаху, нашли деревни Жемчужину и Черемуху. Какой же это был маленький отрезок на карте!
— Увеличим масштаб в десять раз! — распорядился Вовка.
Все расчеты произвел он. А Катя рисовала изгибы Птахи между деревнями. Потом нанесла на карту все памятные места: Ершовое озеро, Дозорную сосну, Каменного солдата, Березовый остров, пещеру Летучих мышей.
— А вот здесь, — сказал Вовка, — поляна Схватки!
Витя и Катя, конечно, согласились.
Поля, леса, камыши, кустарники — все изобразила Катя на карте. Около Дозорной сосны она нарисовала маленькую лошадь, около озера — рыбку, возле острова — тоненькую березку, возле пещеры — летучую мышь. Мышь получилась не очень-то здорово.
— Я ее взаправдашнюю не видела, — сказала Катя в свое оправдание.
Около поляны Схватки решили нарисовать наган, и изобразил его Вовка. Наган был немного похож на пушку. Карта вышла великолепная.
— Где же она будет висеть? — спросил Вовка.
— Мы подарим ее Кате! — сказал Витя.
И Катя благодарно взглянула на него.
А Витя подумал, что он знает теперь много ее тайн: и про комету, и про собаку с двумя головами, и про сорок, которые разговаривают человеческими голосами, и про то, что Катя собирается сочинять сказки, как писатель Андерсен.
Витя был взбудоражен и взволнован и просто не хотелось верить, что через два дня надо уезжать из Жемчужины.
Вдруг он подумал, неизвестно почему: «Надо рассказать Кате о Зое». Но рассказать не смог. И очень смутился от этого.
«Но зачем рассказывать?» — угомонил он себя. Однако чувство было такое, будто Витя в чем-то виноват перед Катей. И перед Зоей тоже, странно!..
27. Эврика!
Шел пятый день сенокоса. Теперь собирали душистое, свежее сено в скирды — высокие, квадратные, с двухэтажный дом. Народу работало много, и работа была веселая, дружная.
Ребята — Вовка, Катя и Витя — тоже работали со всеми: граблями подгребали сено к скирдам.
Приближался полдень. И вот тогда это случилось.
— Смотрите! — крикнул кто-то. — Матвей Иваныч идет!
— Где?
— Как это идет? — заволновались кругом.
— Да вон, вон!
— Правда, Матвей Иваныч! — прошептала Катя и толкнула Витю в бок. — Смотри.
С бугра, от дороги, опираясь на палку, тяжело шагал к скирдам сена грузный человек, и в его фигуре Витя узнал Матвея Ивановича.
«Он же больной, — подумал Витя. — Ему нельзя ходить!» Мимо ребят, навстречу своему председателю, уже бежали люди. Бросив работу, бежали все: Федя, Илья, тетя Нина, повариха Емельяниха, прямо задыхаясь от своего огромного живота. Бежали другие мужчины и женщины. У всех были радостные, взволнованные лица. Что-то подхватило Витю, жаркие чувства — восторг, боль, счастье — наполнили его. Рядом бежали Вовка и Катя.
Матвея Ивановича обступили.
— Иваныч, ну, как ты, родной?
— Зачем пришел?
— Сердце-то, сердце как?
— Смотри, совсем здоровый наш Иваныч!
Люди шумели, улыбались друг другу, что-то говорили и — Витя видел — были счастливы…
Матвей Иванович сел на ворох сена, говорил тихо и, вроде бы, совсем некстати:
— Спасибо, спасибо…
И его больное лицо с синими кругами под глазами было счастливым. Нет, не все лицо — глаза. Молодые, зоркие, подернутые предательской влагой глаза были счастливыми. Витя ни у кого никогда не видел таких глаз — счастье просто заполняло их.
И Витя подумал, что он все может сделать для этого человека, даже умереть за него, если надо. Только бы жил он, только бы не болело его уставшее сердце, только бы всегда был он на этой земле, с этими людьми.
Наверно, и другие думали и чувствовали так же. Протолкалась, раньше никем не замеченная, медсестра в белом халате — Витя сразу узнал ее — и плачущим голосом завела:
— Убежал! Прямо из палаты убежал! Я только до кухни, а они… Прихожу — нету. И дед Антон одежду выдал! Вокруг заволновались, зашумели.
— Матвей Иваныч! Вам же нельзя двигаться! — продолжала сестра все тем же плачущим голосом. — У вас же постельный режим!
— Ничего, Таня, ничего, — слабо говорил Матвей Иванович. — Я здесь быстрее отдышусь. Ты смотри, какой простор кругом! И сеном пахнет. А у тебя там одни лекарства да склянки.
И опять вокруг заулыбались, закивали головами.
— Верно!
— Воздуха одного попьешь — и уже здоров!
— Да мы Иваныча нашего в один момент на ноги поставим, — сказала Емельяниха. — Сейчас я ему сливок да кашки гречневой с сальцем.
— Точно! Обед как раз!
— Ты с нами, Иваныч, пополудничай.
— Уж не обижай нас!
— А я что? Ведь голодный на их больничных харчах.
Илья и Федя подхватили Матвея Иваныча под руки и осторожно повели к полевому стану.
Емельяниха припустилась вперед, чтобы все приготовить. За двинувшейся толпой семенила медсестра, как белая курочка, и причитала.
Витя шел рядом с Матвеем Ивановичем и думал…
Вечером разразилась гроза. Хлестал тяжелый дождь, часто вспыхивали молнии, и тогда листья на деревьях за стеклами террасы казались белыми. И дорожка, которая вела к калитке, тоже была белой. Вспыхнет молния, и за деревьями, за забором виден далекий край неба. После молний все погружалось в темноту, и гром сотрясал землю.
Лампочка на столе горела неровно, мигала.
В комнате папа и мама укладывали вещи.
А Витя сидел за столом, прислушивался к грозе и писал в своем дневнике:
«4 июля.
Эврика! Я нашел! Теперь я знаю, что мне нужно, чтобы быть счастливым. Я хочу быть таким, как Матвей Иванович. Чтобы у меня была любимая работа и чтобы — и это самое главное! — меня любили и уважали люди. Как его. Я знаю: это очень трудно — чтобы так. Но я буду стараться. Всю жизнь. Потому что для счастья — это самое главное. Все остальное — потом. Завтра мы уезжаем из Жемчужины. Почему так тревожно? И непонятно как-то. Даже плакать хочется».
«Даже плакать хочется» Витя жирно зачеркнул и написал под конец:
«Кажется, я, в самом деле, стал совсем взрослым. Скоро мне исполнится четырнадцать лет».
28. До свидания, Жемчужина!
На следующий день Витя прощался с Жемчужиной. И получился этот день какой-то суетливый, пестрый, что-то надо было делать, укладывать, увязывать. И некогда было подумать обо всем.
О чем подумать? Витя и сам не мог понять, только было такое ощущение, что надо побыть одному, и подумать, подумать…
«Неужели прошел только месяц? — удивлялся Витя, укладывая свои вещи. — Кажется, прожита здесь большая-большая жизнь».
И что-то очень важное, принципиальное случилось с Витей в этой жизни.
Что?
Помогая маме связывать матрац, Витя подумал:
«Как быстро, просто мгновенно промелькнул этот месяц! Кажется — только вчера приехали».
Потом он побежал за сарай высыпать мусор и тут увидел, что день пасмурный, собирается дождь; пахнет крапивой; вдалеке видна Птаха, дальний зелено-дымный лес; куры переговариваются за бревнами; над самой землей — черные стремительные ласточки…
И сердце сжалось: «Я уеду, и все это будет здесь без меня».
В комнате Витя остановился перед зеркалом. Никого не было рядом, и Витя долго себя рассматривал.
Из зеркала на Витю смотрел загорелый мальчик — даже брови стали светлыми. Серьезный. И немного незнакомый. Что-то появилось в нем новое, в этом Вите Сметанине.
— Витька, — закричал на дворе Вовка. — Пошли на Птаху! Последний раз покупаешься.
Витя отскочил от зеркала и с тоской подумал: «Последний раз!»
— Здравствуй, Витя! — сказала Катя. Она пришла вместе с Вовкой.
И Витя увидел, что Катя грустная, тихая. И избегает Витиного взгляда.
«Она не хочет, чтобы я уезжал!» — с ужасом подумал Витя. И дальше не стал об этом думать — испугался.
— Скорее возвращайся! — крикнула им вслед мама. — В четыре часа Матвей Иваныч обещал машину прислать.
На Птахе было безлюдно, потому что испортилась погода, и вода похолоднела.
«Последний раз! Последний раз!» — повторялось само собой при каждом взмахе руки.
Потом пошли к дедушке Игнату — прощаться.
Дедушка Игнат угостил ребят жареной рыбой и крепким чаем, а Вите сказал:
— Есть в тебе серьезность к жизни. Молодец! Вот так, мил-человек, и живи: примечай все со вниманием, не торопись, но и лени волю не давай. Так и придешь к своему огоньку.
— К какому огоньку? — не понял Витя.
— Ну, к жизненному определению. К цели, если по-вашему. Нету, мил-друзья, жизни без цели. А это тебе подарок от меня. На память.
И дедушка Игнат протянул Вите крохотного козленка, вырезанного из дерева.
Очень потешный был этот козленок — веселый и глупенький.
— Спасибо! — прошептал Витя.
Попрощались за руку, и дедушка Игнат сказал:
— Приезжай к нам на следующее лето.
— А теперь куда? — спросил Вовка, когда уже шли к деревне.
— В церковь, — сказал Витя.
…Опять смотрели на ребят суровые, совсем живые лики. И особенно внимательно смотрел на Витю бог, как будто что-то спрашивал. Но теперь-то Витя знал смысл этих суровых вопрошающих и страждущих лиц.
Катя ходила по каменному полу на цыпочках и шептала:
— Как необычайно! Вот необычайно-то!
— А-а-а! — заорал Вовка. Никак он не может без этого орания.
Под куполом церкви появилась большая серая птица, переваливаясь с крыла на крыло, стала летать там и кричала тревожно и жалобно:
— Крл! Крл!
Возвращались мимо кладбища, и Катя сказала серьезно, даже требовательно:
— Ты не видел их могилу. Пойдем.
Могила была за аккуратной металлической оградой, стоял обелиск со звездочкой. На обелиске надпись: «Анна Петровна Турина — 1921–1943. Леночка Турина — 1939–1943». Около обелиска лежали цветы — ярко-красные георгины, совсем свежие, в капельках росы.
— Это он их сегодня принес, — тихо сказала Катя.
И Витя представил, как Матвей Иванович, совсем еще больной, приходил сюда с георгинами — к своей жене и к своей дочери.