– Куда поедешь?
– Да вот туда бы или хотя бы…
– Нет, туда нельзя, туда тоже…
– Ну, давайте к дальним родственникам в Тьмутаракань и без дискуссий.
Затем связываются с наблюдательной комиссией, с органами опеки и выписывают документы в разрешенную глухомань. Приезжаешь – надо трудоустраиваться, уж куда примут. На хорошую работу не рассчитывай, сидевших обычно сторонятся, и в целом справедливо. Может, грузчиком возьмут или на скотобойню. А если нет, то за тунеядство могут и привлечь!
Да и деньги тоже надо где-то брать. В общем, живи и радуйся, что свободен, если сможешь!
За время моего отсутствия мать фиктивно разошлась с отцом, и все это ради решения жилищного вопроса, уж больно плохоньким было жилище на Дмитровской. Как участники войны, они обеспечивались отдельными квартирами, и отец к сорокалетию Победы уже успел получить однокомнатную на Фестивальной, а мама пребывала в состоянии ожидания. Ее квартира на Зеленоградской улице появилась в 1986 году, туда я и съехал от отца. Интересно, что если после первого срока я максимально рвался погулять, то сейчас фактически днями торчал дома, не хотелось никуда идти и ни с кем общаться. И где-то через неделю моей вольной жизни на Фестивальную нагрянули из милиции с проверкой. Я находился дома, открыл дверь и… получил первое и последнее предупреждение. Звучало весьма убедительно, и я поклялся участковому завтра же уехать за 101-й километр. Что и сделал.
Куда ехать, мне было абсолютно все равно, поэтому я выбрал город Александров – самый близкий из тех, где разрешалось жить. В душную электричку, набитую дачниками и запоздалыми грибниками, я уселся в весьма скверном настроении. Шел дождик, за окном мелькали унылые пейзажи родной страны и проносились незатейливые названия станций… Черт, как же все по-дурацки у меня в жизни складывается!
Проведя в пути положенные два или даже два с половиной часа, я оказался в весьма глухой провинции. Вроде вот центр города, а через два шага уже частный сектор – маленькие домишки с палисадниками и покосившимися заборами. Именно здесь я надумал снять временное жилье, здесь я и бродил, посматривая по сторонам. Для Александрова это типичная картина: многие освобождающиеся, имеющие денежные средства, стремятся прописаться и жить на съемной жилплощади, а не в какой-нибудь задрипаной общаге одного из местных заводов. Искал я недолго – на лавочке перед вполне милым домиком на завалинке сидела полная дама бальзаковского возраста и читала какую-то книжицу:
– Добрый день. Не подскажете ли, где здесь можно комнатку снять?
– А, только освободился? По какой сидел?
Да, мой интеллигентный вид ей все «рассказал», а валютная статья понравилась, дама неплохо разбиралась в тонкостях УК. И понимала, что с такой статьей соленья из погреба не воруют. Оказалось, что ее сын здесь же, в Александрове, отбывал небольшой срок на стройках народного хозяйства или, в просторечии, «на химии». Получалось, в чем-то родственная душа. Дама предложила жить у нее. В домике три большие комнаты, сени, кухонька, удобства, понятное дело, во дворе. Но летом все выглядело вполне мило: садик, беседка, высокий забор и игривая собачонка. Я выдал аванс-задаток и уехал в Москву, пообещав вернуться через неделю. Я действительно приехал, сходил в паспортный стол, заявил о себе в местном отделении милиции. Они запросили надзорные документы, и, пока шла переписка, меня никто не проверял, пожил два-три дня и уехал. Потом вернулся и пытался устроиться на работу. Условия труда на картонном заводе меня просто поразили, хуже, чем в любой зоне, два года – и на кладбище, и я отправился на местную деревообрабатывающую фабрику, а куда еще возьмут с двумя судимостями? Мой опыт в Мордовской зоне их заинтересовал. Я сказал, что приеду не сразу, на что услышал равнодушное: «Когда приедешь, тогда и приедешь».
Однако переезжать в эту дыру из Москвы ох как не хотелось. И я завис у родителей, прятался, не открывал дверь проверяющему участковому.
Валюта во мне уже вызывала конкретный страх, да и вообще с подпольным бизнесом снова завязываться не хотелось. Какие-то деньги я привез из Мордовии, их вполне хватало, чтобы нормально одеться, ходить в костюмах от «Большевички» я физиологически не мог.
Тем временем я потихоньку оклемался, принарядился в модные джинсы, яркую рубашку и отправился на поиски развлечений. Но развлекаться я предпочел не в Москве, с большой опасностью нарваться на неприятности, а на море. И с приятелем Давидом в конце сентября я махнул в Гагры. Отдыхающих там оставалось совсем немного, но погода стояла еще весьма теплая. Тепло и приветливо ласкало меня море, которое я не видел много лет и из которого практически не вылезал. Сочные и вкусные фрукты словно просили: ну съешь меня. Девушки…
Мой же дружок, сильно пьющий, особо не увлекался ни морем, ни фруктами. Он не мог проходить мимо дешевого и отличного местного вина и очень укоризненно смотрел на меня, если я отказывался составить ему компанию. И для меня, хотя и потреблял, наверное, раза в два меньше, вечный праздник закончился инфарктом. Кое-как подлечившись в местной больнице, я перебрался в Москву. Но, несмотря на это предостережение сердца, кутить не перестал.
В столице я начал встречаться с девушкой, с которой познакомился на юге. Имени не помню. Может, Оля? И еще с одной – то ли Нина, то ли Вика. И еще с Наташей с Беговой, ныне женой моего друга. И, когда через полтора месяца я угодил в больницу со вторым инфарктом, однажды меня посетили одновременно две верные подруги. В палате произошла небольшая, но отвратительная сцена ревности, одна из немногих в моей жизни. Но и после второго инфаркта я не остепенился: уж больно сильно изголодался по праздникам за столько лет в неволе. Кутил напропалую. При этом я успешно продолжал уклоняться от попыток милиции вычислить меня, на квартирах родителей появлялся редко, что-то снимал, иногда у подружек и друзей зависал. Но все равно не особо спокойно себя чувствовал, вздрагивал от каждого настойчивого звонка в дверь.
В начале февраля 1986-го я познакомился с двумя веселыми девчонками, мы пошли в ресторан, а после его закрытия я вместе с двумя бутылками шампанского отправился к ним в гости, куда-то в район Останкинского телецентра. А тогда, надо заметить, вся страна жила в ожидании очередного съезда партии, в столице постоянно проводились милицейские рейды и облавы, попались и мы: около метро «Рижская» нас остановили взмахом жезла. Всем пассажирам такси предложили показать документы. Документы обнаружились лишь у одной из девушек. Нас заставили расплатиться с водителем и доставили в ближайшее отделение милиции. Вскоре девчонок отпустили, а меня оставили, ибо я без утайки назвал свое имя, и после пробивки наверняка установили, что я числюсь поднадзорным. До утра я просидел в местном «обезьяннике» в компании с какими-то бродягами и алкашами. Мне было хреново, хотя, казалось бы, ко всему уже привык, но опять недоразумения, огорчения, опять слезы родителей. Привлечь, конечно, не смогут, но кровь попортят. И от этих мыслей мне стало плохо с сердцем, очень плохо. Вызвали скорую, госпитализировали в больницу, вкололи массу всего оживляющего. Утром пришел врач, посмотрел и говорит:
– Ну, лежите, больной, отдыхайте, все обследуем, а там видно будет.
Через три часа он заглянул ко мне снова и выдавил сквозь зубы, уставясь глазами в пол:
– Мы вас вынуждены выписать…
– Но я же плохо себя чувствую, почему?
– Такая ситуация сложилась, не могу все рассказать… Но оставить вас не в моей власти. Не волнуйтесь и собирайте вещи.
Ничего себе – не волнуйтесь! Где это видано, чтобы больного за дверь больницы выставлять? И я испугался не на шутку. Когда же я оделся, меня отвели в какой-то пустой кабинет с пожелтевшими плакатами устройства внутренних органов. Я долго ждал, и вот заходят двое, представляются следователями и говорят после расспросов:
– Ты злостно нарушил паспортный режим, мы тебе делаем предупреждение и берем подписку. Еще раз приедешь в столицу – посадим.
– Да я только вчера приехал…
– Врешь. Где билет???
– Ну ладно, сейчас прямо и поеду…
Но меня не отпускали, чего-то ждали. Потом сказали: «Поедешь с нами». Посадили в черную «Волгу» и куда-то повезли: я зажат посередине заднего сидения, двое здоровяков по бокам и водитель. Я пытался завязать разговор, но безуспешно. Машина проехала ВДНХ, мне стало интересно:
– Куда везете?
– Сам увидишь.
И вот мы выехали за пределы столицы, сопровождающие сначала упорно молчали, а потом снова начали грозить:
– Еще раз появишься, гаденыш, сразу под наши молотки попадешь. Тут тебе в больнице не помогут… Уяснил?
На этот раз уяснил. Все это проходило в рамках кампании очистки столицы перед съездом КПСС от подозрительных элементов, а именно таким я и являлся – госпреступником.
Проскочили несколько подмосковных городков, стали приближаться к Владимирской области, на сотом километре остановились, прижавшись к обочине, стали звонить кому-то. Вскоре с другой стороны подъехала «Волга»-близнец, и прошла передача особо опасного преступника владимирским властям. На прощание один из московских ментов отвесил мне обидный пиндаль грязным ботинком.
Меня повезли в городской отдел Александрова, опять последовали допросы, заполнили карточки и объявили надзор. Раз в неделю требовалось приходить отмечаться, а каждый день после десяти вечера как цуцику сидеть дома и ждать проверки. Утром следующего дня я позвонил на мебельную фабрику и трудоустроился на должность старшего мастера. И стал ходить туда, какую-то ерунду из дерева делать. 400 человек лениво работали дедовскими методами, даже производство корпусов для телевизоров куда лучше налажено было.