– Беру! – поспешила Кривендиха. – Може, Валерик женится…
– Так подберет девку под платье, – договорила Варюся.
Она открыла дверцу шкафа, превратив ее в ширму. Платье, шурша, упало к ногам. Варя вышла, накинув на себя пальтецо. Протянула Кривендихе невесомый файдешиновый комок.
– Ой, Варя, шо ж ты его мнешь? Такое ж платье, як облачко на небе… – Кривендиха встряхнула платьице, сложила. – Зараз сбегаю за сотельной.
Она поспешно исчезла.
– Ну, конфисковал? Отвернись, переодягаться в дорогу буду!
– За тобой заедут? – спросил лейтенант.
– То забота, чи хочешь знать, кто заедет? Не с ним еду, Ваня.
– И куда?
– На Кудыкину речку, где вода память смывает!
Быстро переодевшись, она посмотрела в зеркало на внутренней стороне дверцы. Увидела чужое отражение: молодую женщину, собранную в дорогу, короткий жакетик, прочную шерстяную юбку, расклешенную, чтобы не стеснять шаг и позволять взбираться на подножки и в кузова машин. Волосы, конечно, длинны. Мокеевна права: «время насекомое». Но пусть останутся!
Причесалась перламутровым гнутым гребнем. Быстро, умело закрутила сноп волос вокруг головы, воткнула заколки.
– Я готова, Ваня! – обернулась. – Шо ждешь: отпустить или заарестовать? Мне все одно.
Вышла из-за дверцы – лейтенанта не увидела. На столе сияла скрынька. Варя вышла на крыльцо. Сказала в темноту глухарским говорком, которого раньше Иван не слышал: старалась выглядеть городской, нетутошней.
– Спасибо, лейтенант! Чуешь воздух? Верес зацвел. Ничего не буде мне так жалко, як нашего вереса. С лесных прогалин тяне… Який запашистый! Дитем бегала на Микитову прогалину, каталась по вересу. Он пруткий, як божий матрас, держит, до земли не пускае… Такое было щастя! Ваня! – она боролась со слезой. – Любить хочется! Ой як хочется! Шоб ждать до вечера… на стол накрывать… постель расстилать… целовать в губы… дите колыхать и думать про ще одно… лучше б некрасивая была и голоса не было… як у Тоськи… може, беда стороной прошла бы, на шо я ей была бы нужная?
Иван, не шевелясь, слушал Варю у калитки, в тени вишен.
20
Кривендиха, запыхавшись, вбежала в хату. Валерик, одетый, откинулся на лежаке. Смотрел в потолок.
– Всего за сотельну, – Кривендиха рылась в миснике, погромыхивая тарелками. – Такое сотворяется: там мешки с грошами, тут распродаж… Голова кругом! А ты лежишь, теряешь час. Замлел?
– Думаю.
– От думы добра не бывает.
– Мамо, на флоте учат думать. Шоб культуру повышать.
– Э… а куда ж я гроши попрятала? – Кривендиха стала рыскать по всей хате, осматривая полки, приоткрывая все скатерочки и накидки, поднимая и ставя на место горшки с цветами, шаря рукой в запечном ущелье…
– Ой, мамо, складываете вы гроши бумажка к бумажке, а потом сунете куда попало, – сказал Валерик. – Сами говорили, Яшке два червонца скормили с картошкой. А зачем гроши в мешок с картошкой совать?
– Помолчи! – суетилась Кривендиха. – Ты на флоте на всем готовом, а тут горбатишься за кажну копеечку. Встань, под матрасом подивлюсь!
21
Председатель оторвался от плетня, дождавшись, когда лейтенант поравняется с ним. Выступил из темноты.
– Ну, шо, где цацки?
– Нету, – ответил Иван.
– И ты их не видел?
– Нет.
– Яцко говорит, драгоценности точно пойдут по статье «клад». Гончарню надо отстраивать.
– Жалко! – вздохнул Иван. – Но так получается.
– Плохо у тебя получается. Жалостливый ты до баб, хоть фронтовик. Еще не поздно, сам могу забрать. Понял? – Глумский поправил ремень карабина и решительно зашагал к хате Вари.
– Постой, Харитоныч!
– Я у плетня постоял. Характер у тебя дюже на баб слабый!
22
– Гнаток, а где он? – Варя шарила в ватнике дурня. – Тебе ключ давали?
Гнат, улыбаясь, достал из кармана звонок, подергал, позвенел.
– Да не это! Ключ где, ключ? – она покрутила пальцами, изображая поврот ключа в замке.
Гнат рассмеялся и повторил ее движение.
– Потерял? – Она протянула скрыньку Гнату. – Открой! Ты черта разломаешь! Пальцы вон – луженые!
Гнат поиграл шкатулкой, покручивая ее и мыча что-то веселое.
– Ой, Гнат! Вот! – она показала, как, поддев крышку, потянуть вверх.
Гнат замычал, закивал: понял! Взял скрыньку в огромную, черную от въевшейся грязи лапу. Его крючкообразные пальцы поддели крышку.
– Ну вот… Тяни, тяни!
Крышка со скрипом отходит, одолевая сопротивление замка, и, наконец, соскакивает с внутреннего крючка…
23
Пилотка лейтенанта и фуражка председателя вдруг улетают в сад. Глумского отбрасывает на Ивана, и оба они плюхаются на чей-то плетень, который пружинисто подается назад и, наконец, трескается.
Хата Вари наполняется ярким желтым светом. Вылетают окна, рушится часть стены, гонтовая крыша взлетает в воздух и словно растворяется, открыв дорогу пламени. Несутся вверх и во все стороны какие-то ошметки, осколки стекол, медленно оседают в искрящемся воздухе куски материи, в которых уже не узнать ни блузок, ни платьев, ни скатертей…
Выпотрошенный взрывом ивовый сундук, хлопая полусорванной крышкой, опускается медленно, как парашют. Исчезнувшие в небе обломки гонта вдруг вспыхивают на высотном ветру. Перья от перин и подушек с опозданием поднимаются в потоке горячего воздуха, выбивающемся из костра, который бушует среди трех уцелевших стен. Даже листву с ближайших вишен обил и высушил удар раскаленного воздуха.
Иван и Глумский, придя в себя, бегут к месту взрыва, но у калитки останавливаются, закрыв лица от жара и выкрикивая бессмысленные слова:
– Что случилось?
– Як це? Шо такое?
Васька, прибежав к майдану, лупит ломиком в било. Как будто с утра не переставал. Вокруг лейтенанта и Глумского падает и тлеет горящий гонт. Искрящийся пепел опускается на головы, они смахивают его. Глумский отступает, тянет за собой Ивана.
– Не погасить! И некому. В погреба залезли, решили, бомбежка.
Олена первой появляется у горящей хаты. Платок ее сбился, приоткрыв изуродованную шрамом половину лица. Она прикрывается рукой то ли от жара, то ли от посторонних глаз. Не понять, плачет или смеется.
– От и уехала Варюся. От всех, казала, уеду, от всех! От и уехала!
У калитки лежит угол рамы от свадебного портрета и кусок холста, с которого смотрят строгие начальственные очи Сидора Панасыча.
Иван поднимает перламутровый гребень. Смотрит вверх. Поток горячего воздуха, не унимаясь, уносит всякую мелочь. Туда, туда, в высоту улетает душа, голос, жизнь…
Олена обнимает горячий столб, оставшийся без улетевшей калитки.
– Варюся, Варюся, сама я тебе смерть принесла, своими руками… яка ж ты красива була… як же ты спивала… на счастя ты родилась, на счастя, а де ж оно, то счастя? Де ты, Варюся, может, чуешь меня?
Иван протягивает ей гребень. Она берет его и начинает рыдать по-настоящему, по-бабьи.
Серафима, а с ней Тося мчатся к огню. Девушка останавливается, увидев, что лейтенант жив. Отблески пламени играют на ее мокрых щеках.
Появляются глухарчане, один за другим. Кривендиха застыла, держа в руке сотенную бумажку: отыскала, наконец, свои сокровища. Валерик, открыв рот, глядит, как исчезают в пламени остатки Вариной хаты. Стальная фикса светится, как залетевший в глубину зева огонек.
24
Сидели в конторе: как ни переживай, а предстояло серьезное дело. Глумский достал из-под половицы бутылку, но передумал, сунул обратно.
– Как же я не догадался, – вдруг простонал Иван. – Изобретатель, химик… Мину-лягушку смастерил. Должен был догадаться! Дистанционно, веревкой, проверить. Или на детонацию!
– Наверно, три кила, не меньше, – пробормотал о своем председатель, глядя на разоренную контору. – Если б то вправду были ценности, это сколько ж ты добра у колхоза забрал!
– О чем ты, Харитоныч? Какие ценности! Не подумал я! Ну, Варюсю-то за что? Он же с ней… Ведь Ясонькой называл! Она ж красивая… пела! Ну, может, Климарь чего сказал. Может, он думал, что я открою скрыньку. Так и она могла быть со мной… Ее за что? Она ж ему служила!
– Иван! Он сотни людей замучил, шо ему такие рассуждения. А вот то, шо ты мог три кила цацек вот так отдать, то я не понимаю.
– Замолчи, Харитоныч. А то удушу!
– Ух и силен ты в своих бабских чувствах!
– А ты что, Тараса рожал – без бабы обошелся?
– Не обошелся. Я Марьку любил. Как меня стали… ну, неприятности… она в Гуте сошлась с одним. Года не вытерпела. Так что не надо мне про баб!
– А где она сейчас?
– Не знаю. Тараса мне бросила. Верил ей, а она кукушка объявилась.
Глумский не выдержал, скрипнул половицей, снова достал бутылку, налили по трошки. Выпили в очередь: нашелся лишь один стакан.
– Ты вот что, – сказал Глумский. – Беги до Тоськи. Она там переживает без тебя. Может, у вас все хорошо будет, не как у других. Дай-то Бог!
25
Тося, приникнув к плечу лейтенанта, не давала ему сделать хотя бы шаг. Близость его тела давала ей ощущение покоя. Унималась внутренняя дрожь. Слишком много событий произошло за последние дни, и будущее, даже самое ближайшее, угрожало новыми бедами.
Буркан вился у ног. Экономный фитиль лампы лишь рассеивал полумрак. Масляно блестело оружие – «сударев» на столе и «дегтярь» у стены.
– Я сегодня уйду, – сказал Иван. – Вернусь завтра. Ты не волнуйся.
Она отстранилась, словно стараясь запомнить черты его лица. Пыталась что-то сказать, но тщетно. Слова, не успевая воплотиться в звуке, тонули в глубине ее существа.
Буркан гавкнул. Дремавший кот вскочил на этажерку с книгами. Пустая чернильница-непроливашка упала на пол. В окно постучали. Лицо Тоси исказил страх.
Лейтенант усадил ее на стул, на спинке которого висела его гимнастерка с наградами. Взял автомат. Отвел затвор назад и осторожно отпустил, ставя на боевой взвод. Приоткрыл дверь в сенях.