ьной нагрузкой и частными ситуациями.
— Что есть для меня?
Ханна положила папки на стол.
— Поименный список всех служащих и пациентов с приложением основных данных.
— Это было быстро. Я не ждал даже шести часов, — ответил Пуласки. – Медицинские записи есть?
— Директор Вульф не выдает их на вынос.
Врачебная тайна! Пуласки придется надавить на прокурора. Ему необходимы карточки больных, в частности, карта больного Наташи Соммер.
— О скольких людях мы говорим? – спросил Пуласки.
— Двадцать врачей, четырнадцать терапевтов, двадцать санитаров и медицинских сестер, пять социальных работников, семьдесят пациентов и примерно десять человек обслуживающего персонала.
Хорошо запоминается! Пуласки открыл первую папку и раскинул на столе листы как игральные карты. Сто сорок человек. Фукс сказал бы о ста сорока свидетелях.
Пуласки считал по-другому.
Для него это были сто сорок подозреваемых.
Проверка досье ни к чему не привела. Наибольшее количество людей из прислуги: вахтеры, поварихи, садовники, электрики, уборщицы, жили поблизости от учреждения, в Дёлице, Кнаутхайне или Гросдеубене и уже минимум как по десять лет были заняты в «Каменном колоколе». С врачами-специалистами и терапевтами обстояло также. Большинство уже владели инвентарным имуществом. Напротив, у воспитателей и медсестер господствовали приход и уход. Казалось, в этой области было принято переходить из одного учреждения в другое, потому что перегорали.
Медицинский директор занимал особое положение. Насколько мог отследить Пуласки, он появлялся после каждых выборов нового директора. Представление этой должности было полностью событием политической важности и Пуласки совсем не хотел размышлять об этом, чтобы в нем не поднялась желчь.
После того, как он закрыл папку, Вальтер посвятил себя листам с основными данными пациентов, которые были значительно показательнее. Он бегло просматривал возраст, имена, места рождения и карты болезни семидесяти пациентов и рассматривал их фотографии. Большинству пациентов было меньше двадцати пяти и они были женщины. Все носили больничную одежду в синий горошек – девушки платья, мужчины брюки и рубашки. Ни джинсов, ни пуловеров, толстовок или костюмов для занятий бегом от «Каритас» или «Красного креста». Индивидуальности места не было.
Как оказалось, «Каменный колокол» был специальной клиникой для жертв плохого обращения при рассеянном расстройстве личности. Почти только пациенты длительной терапии. Едва ли кто-то находился в учреждении меньше пяти лет. Несмотря на солнечные лучи, у Пуласки по спине пробежал холодок. Он снова подумал о последних строках Наташи.
«Стены приближаются. Я больше не выдержу в этой комнате. Всегда есть другие, которые по ночам приходят ко мне. Промежутки становятся короче. Они приходят снова и снова. В темноте. Эти страдания!»
Обратная сторона записки звучала более показательно.
«Я виновата в том, что они должны все это делать со мной. Я всегда пытаюсь быть хорошей, но внутри себя я злая, грязная шлюха».
В принципе, каждый в учреждении был достаточно достойным доверия, чтобы достаточно близко подойти к Наташе и убить ее. Убийца должен был сначала напоить девушку бутылкой джина, чтобы затем управиться с двумя шприцами. Майка, судебный медик, узнает при вскрытии, ввела ли себе Наташа сначала болеутоляющее и затем наглоталась джина или убийца сначала напоил ее и сделал послушной, чтобы потом дать шприцы.
В двери постучали. Пуласки посмотрел вверх. В помещение вошла привлекательная женщина средних лет. Она не выглядела как адвокат.
— Вы хотели со мной поговорить?
Пуласки вопросительно на нее посмотрел.
— Я хотел?
— Доктор Соня Виллхальм, я… была терапевтом Наташи.
Пуласки поднялся.
— Пожалуйста, присаживайтесь.
Она остановилась. Когда женщина отворотила нос, Пуласки понял. Он посмотрел на полную пепельницу. Сразу две зажженные сигареты дымились рядом.
– Мы можем поговорить в саду, — предложил он. – Мне не помешает пройтись.
Она осмотрела его критическим взглядом.
— Определенно, нет.
Доктор Виллхальм напоминала ему жену. У нее были черные волосы, заколотые в высокий узел, с седыми прядями по бокам, солнечные очки в волосах, и бижутерия на блузке и запястьях, как носила Карин.
Когда они шли по гравиевой дорожке, доктор Виллхальм подала ему папку.
— История болезни Наташи?
Она изумленно покачала головой.
— Полная история Наташи занимает пять толстых папок. Это только текущие бумаги: история болезни, терапия, назначения медикаментозного лечения, записи медсестер и течение болезни за последние два месяца.
Удивленный Пуласки взял документы.
— Откуда такая честь?
— Я знаю прокурора, — объяснила она. – Самое позднее, через три часа, так или иначе, я должна была выдать папку. Короткий телефонный разговор только ускорил дело.
— Вы – первый приветливый и готовый помочь человек, который встретился мне в этом учреждении.
— Это моя профессия. – Она по-особому улыбнулась. Чем также напомнила ему жену.
— Я могу спросить, почему вы выбрали эту профессию? – поинтересовался Пуласки.
— Конечно.
Соня долго ничего не говорила, и он уже подумал, что она оставит все как есть, но все же, наконец, женщина ответила.
— Дети – это самые слабые члены общества. Именно поэтому они часто становятся жертвами насилия и сексуального домогательства.
«Всегда есть другие, которые приходят ко мне по ночам».
— У вас есть дети?
Она покачала головой.
— Только мои клиенты. С Наташей я работала в течение семи лет. Особенно в последнее время мы достигли великолепных успехов. Она была совершенно скорректирована медикаментозно, легкая смесь успокоительных средств, нейролептиков и антидепрессантов. На этот момент она никогда бы не совершила самоубийство.
— Я знаю.
В конце гравиевой дорожки они подошли к ряду скамеек, на которых сидели несколько подростков пациентов с медсестрами. Пуласки слышал стук игровых кубиков в бокале. За этим бунгало, в тени большой липы, находилось здание с широкими окнами, которое напоминало ему детский сад. Детская психиатрия. За стеклами он видел сидящих — группу мальчиков и девочек, которые рисовали.
— Почему Наташа была здесь?
— Ну, вы можете прочитать здесь об этом. Но вкратце история болезни начинается так. В девять лет она была доставлена в клинику Бремерхафена и первично осмотрена.
Терапевт рассказала ему, что Наташа неоднократно была изнасилована. Криминальная полиция так и не нашла преступника. Так как Наташа была круглой сиротой без родственников, активировалось Управление по делам молодежи. Тем не менее, из-за тяжелого травматизма органов Наташи, власти были против опеки приемными родителями и хотели передать девочку после физического выздоровления под надзор детского дома. О ней бы заботились «Красный Крест» и «Детские деревни» [5], но различные медицинские заключения препятствовали передаче. После войны между органами власти, которая длилась почти восемнадцать месяцев, клиническая картина болезни Наташи была установлена окончательно. Она страдала множественным расстройством личности и нуждалась в психотерапии и из-за попыток самоубийства — в ежедневном уходе. Было только два специализированных учреждения для таких случаев, клиника в Геттингене, где на тот момент не было свободного места и Маркклеберг.
Они прошли мимо клумбы с розами. Доктор Виллхальм оторвала цветок и, погруженная в мысли, растерла листья между пальцами.
– С этого времени я работаю с Наташей. – Она понюхала розы.
— Вы узнали, что произошло с ней в девять лет?
Виллхальм покачала головой.
— Девушки в некоторой степени жизнеспособны, чтобы справиться с повседневной жизнью, и часто это бывает труднее, чем прорабатывать прошлое. Наташа пережила три попытки самоубийства, которые были три года назад.
Пуласки подумал о длинных шрамах на запястьях.
— В хорошие дни у нее был такой жизнерадостный характер, — улыбнулась Виллхальм, – поэтому мы и назвали ее так.
Пуласки вопросительно посмотрел на нее.
— Соммер, Наташа Соммер [6], — объяснила она.
— Это было не настоящее ее имя?
— Нет. – Виллхальм усмехнулась, вспоминая о девушке в ту пору. – Мы назвали ее так из-за большого количества веснушек на носу.
— И как звучало ее настоящее имя?
Доктор Виллхальм неожиданно остановилась и пристально посмотрела на Пуласки.
— Вы разве не знаете?
Пуласки ответил отрицательно.
— Я же только говорила, что она была круглой сиротой. До сегодняшнего дня мы не знаем ни о ее происхождении, ни истинную личность.
Пуласки прикинул. Восточноевропейские черты лица.
— Она уже говорила по-немецки, когда обратилась в клинику в Бремерхафене?
Виллхальм грустно посмотрела на него.
— До самой своей смерти Наташа не сказала ни слова.
Пока они возвращались к учреждению, Пуласки вытащил из внутреннего кармана пиджака письмо Наташи. До сих пор он не показывал письмо никому, кроме своих коллег. Но предчувствие говорила ему, что он мог доверять Соне Виллхальм.
— Что вы об этом думаете?
Терапевт вытащила из сумочки футляр и надела узкие очки для чтения. Она внимательно изучала строки.
— Это почерк Наташи.
— Я знаю, — ответил Пуласки.
Доктор Виллхальм покачала головой.
— Нет, вы понятия не имеете, о чем я говорю. Я думаю, что это писала она сама, а не одна из ее субличностей.
— Говорите дальше, — сказал Пуласки.
Она снова надела очки.
— Перерывы в течение последних лет были все реже. Трудно определить у немой пациентки, когда она находит сама себя. Наташа стабилизировала свою индивидуальность. Поэтому я и удивилась сегодня утром, когда узнала, что девушка покончила с собой.
«И вместе с тем, она была права», — подумал Пуласки.