Я молчу.
Сказать тут, в общем-то, как бы особо и нечего.
Так что лучше вообще ничего не говорить…
…Глеба мгновенно остывает.
– Что-то у меня, – жалуется, – голова после дневного выпивания и послеобеденного сна побаливает чуть-чуть. Поправим прицелы?
– Отчего бы и нет, – жму плечами. – Я тут, кстати, перед тем, как Славяну звонить, на кухню прогулялся. В общем, если ты снимешь с тарелок крышки, то ты увидишь, что в одной из них семужий малосол. В другой хлеб. В третьей овощи. А вон в тех, дальних мисочках, в одной сливочное масло, а в другой икра наконец-то «дошла» до нужной для употребления кондиции. Нормальная уже такая икра, не «пятиминутка». Так что – давай, разливай…
Глебушка восхищенно поднимает вверх большой палец.
Поджимает губы.
Разливает.
– Умеешь ты в этой жизни устраиваться, – качает головой, – Валерьяныч. И советы иногда нормальные даешь. За тебя!
Чокаемся.
– Приятно, – хмыкаю. – Это ты удачно пошутил…
Выпиваем.
Над Инделем, кстати, под вечер, хоть и полярного дня, сгустился сырой непроглядный туман.
И – вверх тянется, уже почти что к лагерю подобрался.
Это, думаю, – нехорошо.
Сыро.
Да и вообще…
Глава 63
…После ужина неожиданно заспорили о постмодернизме.
Вот казалось бы: Кольский полуостров, быстрая таежная речка, палаточный лагерь, комары.
И – постмодернизм.
Скажите, какая взаимосвязь…
…Солировал на этот раз Гена.
Ну, ему положено.
Режиссер…
– Я вот чему поражаюсь, – горячится. – Нет, право на творческий эксперимент есть у каждого. Никто не спорит. Но вот куча говна посредине сцены не может нести никакой концептуальной нагрузки. Просто потому, что у нее не может быть никакого ни «второго плана», ни «сверхидеи», ни смыслового содержания. Вот как ни крути – это просто куча говна. Которая воняет. И все…
– Погоди, – размахивает в ответ руками Алёна, – погоди, Ген! А как же Ахматова?! «Когда б вы знали, из какого сора, растут стихи, не ведая стыда…». И при чем тут вообще какой-то «постмодернизм»?!
Получается у нее, надо сказать, – красиво.
Да и вообще, – очень ладная девочка какая-то.
Или это я уже с «голодухи»?!
Ага…
…Гена ухмыляется.
Раскуривает погасшую трубку.
Я – иду наливать.
– Это Ахматова тут ни при чем, – успокаивается немного. – А постмодернизм еще как при чем. Потому как Анна Андреевна на этом самом навозе цветы выращивала. Холила. Лелеяла. А для этих орлов главным «предметом творчества» оказывается сам навоз. И объектом творчества тоже. А говно, помноженное на говно, – что из этого в сумме-то может получиться, при отсутствии иных ингредиентов?!
– Во-во, – прихлебывает, отдуваясь, кипяток с сахаром, выдаваемый за чай, Санечка. – Тут у нас тоже один такой творческий человек выискался. Не в Умбе, правда, в Кандалакше. В Умбе такие долго не проживут, тут поморы, чё. Тут и убить за такое могут: море, тайга, ищи потом его, без вести-то пропавшего. А в Кандалакше много народу приезжего, особенно на самом комбинате много работают. Ну, так вот. Протестовал он против чего-то, перед проходной на алюминиевом заводе. Обмазался какашками, на грудь табличку повесил: типа – экология дерьмо, в дерьме живем, и я вот это вот и символизирую. Не оценили мужики, ногами бить брезгливо было, так они его дрынами огуляли, еще и милиция не приехала. Сейчас в Питер переехал, статьи, говорят, пишет про дремучий русский народ. Но сначала месяца три на больничке все-таки отлежал, тут уже не поспоришь…
– Вот! – радуется Гена. – Видишь, девочка?! Народ у нас – мудр…
Я тем временем остатки виски долил по стаканчикам.
Придется теперь исключительно водку пить да «шилом» захлёбывать.
Нехорошо.
Хотя заветная литрушечка «сингл молта» и у меня, безусловно, в рюкзаке в палатке – заныкана.
Да и, думается мне, – отнюдь не у меня одного…
– Да не в этом, Ген, дело, – вздыхаю, расставляя стаканчики, так сказать, перед участниками дискуссии. – То, о чем ты сейчас рассказываешь – это не постмодернизм. Потому что невозможно быть постмодернистом, не зная, что такое структурализм и постструктурализм. Не читая и не изучая внимательно хотя бы Дерриду и Гуссерля. Не интересуясь Бодрийяром и Лиотаром. Не прочитав «Капитализм и шизофрения». Не страдая хотя бы над поздними работами Бахтина. У нас же, как говорит один «известный галерист»: «постмодернизм – это образ жизни». А это неминуемо может привести только к куче говна на сцене. Во всех смыслах этого слова, кстати. Вот. Такие, простите, дела.
– Ого! – смотрит на меня удивленная девушка. – И ты хочешь сказать, Валер, что ты все это читал?!
– Да упаси меня Господи! – смеюсь. – «Читать» данные тексты, в нормальном человеческом смысле этого слова, я скажу так: решительно невозможно. Я, Алён, все это – не читал. Я все это изучал. С карандашиком. Работа у меня такая. А свою работу я, уж ты меня извини, привык делать хорошо…
– То есть, – вскидывается Геннадий, – ты хочешь сказать, что на самом деле это не тупое, бессмысленное разложение?!
Я хмыкаю.
Отхлебываю из стаканчика.
Может, думаю, чаю тоже имеет смысл заварить?
– Разложение, – киваю, – безусловное. Но все-таки не совсем бессмысленное. Вот, к примеру, единственный, наверное, более-менее «настоящий» постмодернист в русской литературе – это Владимир Сорокин. Я его, признаться, не очень люблю, но он все-таки – настоящий. Так вот, свой метод он сам когда-то называл «гниением стиля». Полагая, я так понимаю, что когда «мясо» окончательно догниет, тогда и откроется то, что оно скрывает. «Кости мира». Архетипы, если угодно. Или еще что. Труположество, безусловно. Но отнюдь не бессмысленная куча говна посредине сцены, о которой Гена так сегодня весь вечер переживает. В смысле, то, что «куча» – даже и не обсуждается. Цвет, запах, консистенция, так сказать: все присутствует. Но это уже все-таки не совсем бессмысленно, да…
Гена – молчит.
Обдумывает.
– Я, кстати, – вздыхает Глеб, – Сорокина пробовал читать. Был он модным одно время, помню. Отвратительное зрелище, безусловно. Но, Валерьяныч прав, не бессмысленное. Что-то за этим есть…
– Ты еще, – смеюсь, – последний германовский фильм сходи тогда посмотри. Вот уж где «отвратительное зрелище» в самом чистом, незамутненном виде…
– А зачем тогда себя мучить, – удивляется Санечка, – заставлять себя все это смотреть?! Чё, делать, что ли, больше нечего?!
Я вздыхаю.
– Ну, что касается меня лично, – говорю, – то мне это по работе надо. Раз уж я занимаюсь в некотором роде культурологией. Мастер-то Герман, Царствие ему Небесное, – был реально большой. Инженер – он тоже не всегда в чистой лаборатории да в белом халате перед аккуратным листом ватмана. Но иногда и в машинном масле по самые, извини… м-м-м… уши. Издержки профессии. Да…
– И мне тоже надо было, – вздыхает Гена. – И тоже по работе. Камера у него, конечно, абсолютно гениальная. И детали. Но как я эти часы там, в этом зале выдержал, – просто ума не приложу. Отвращение на уровне физиологии. Ад. В смысле – самым натуральным образом тошнит иногда. Достаточно сказать, что до финала в зале досидели процентов двадцать от силы. А показ был профессиональным. В зале – режиссеры, сценаристы, критики. Пресса, разумеется. А вот – все равно «не шмогла»…
Я киваю.
Фыркаю.
– Так и я, – соглашаюсь, – именно про это и говорю. Фильм – гениальный. По-настоящему большое кино. Но эстетически настолько отвратительное, что зачем его смотреть обычному, непрофессиональному зрителю, просто – ума не приложу…
Санечка качает головой.
– Сложно у вас всё, – вздыхает. – Хотя, как, наверное, – и везде…
Я согласно хмыкаю.
– А что касается описываемых Генычем «акционистов», – вздыхаю, – то тут я об одном только сожалею. Что им не удается довести начатое до конца. Например, тому же Павленскому – зашил себе рот, расшили в «скорой помощи». Замотался в колючую проволоку – менты размотали. Прибил яйца к Красной площади – опять «скорая помощь». Отрезал ухо – опять менты сняли с крыши. Зачем вы мешаете человеку?! Пусть сидит в колючке с зашитым ртом и прибитыми яйцами, без уха. Да и хер с ним…
Алёна гаденько хихикает.
Потом зажимает рот ладошкой.
– У меня слишком богатое пространственное воображение, – жалуется. – Валер, так же нельзя…
Глава 64
…Назавтра мужики договорились опять ехать на Красную Горку.
Пробовать.
Да и лицензию закрывать надо.
И – не наловились еще…
…Я, кстати, немного подумав, решил как минимум никуда не ездить и остаться в лагере, а как максимум – взять ружьишко да по берегу немного в одиночестве побродить.
Привести мысли в порядок, так сказать.
Лучше – вместе с головой.
Да.
Может, думаю – стоит даже на скальник слазить, который в паре километров ниже по течению: там сужение, вполне серьезный порог и весьма симпатичные горки. Думается там, по крайней мере, лично мне очень даже и хорошо.
Да и вообще – ходится хорошо…
…Нда.
А вот вслух говорить – этого точно не стоило.
Потому как об одиночестве после этого оставалось только мечтать: Алёна сделала та-а-акие глаза, когда отказывалась ехать на Горку и просилась на скальник, что отказать ей мог только совсем уж жестокосердечный человек.
Там-то она меня и трахнула, кстати.
Чего, собственно говоря, по-любому следовало с самого начала и ожидать…
…А начиналось все – куда как более хорошо.
Прогулялись до скальника.
Поболтали совершенно необязательно и при этом не скучно.
Забрались на крутояр.
И – черт меня дернул ей эту ложбинку укромную показать, которую мы со Славяном два года назад для себя открыли: о ней вообще никто не знает, даже Глебу вроде не показывали. То ли самим жалко было, то ли руки просто не дошли.
Да неважно.
Там такой узкий проход между двух небольших скал, за кустарником, и – прямо на речную террасу: метров шестнадцать примерно, с четырехэтажный дом высоты – над гневной в этом месте рекой.