Шинкарев встряхнулся, стал раздавать поручения:
– Ревякин, найдите подходящую воронку в сквере. Гражданских будем хоронить отдельно. Форму обыскивать, документы сдавать мне.
Артиллеристы грузили убитых солдат на подводы, везли к воронке в дальнем углу, у северной стены горсада. Недалеко от воронки стоял обнесенный невысокой оградкой пирамидальный обелиск. На его жестяной табличке значилось:
БЕЛОВ В. В.
КАЛАШНИКОВ А. М.
РУЧКИН С.
«Рядом с нашими отцами, погибшими за счастье трудового народа, теперь лягут их дети», – подумал Слава, листая документы погибших: военврач Чебовская, красноармеец Бондарь, красноармеец Бутенко, старший лейтенант Хованских, красноармеец Гайденко, красноармеец Эйвазов.
С ближайших улиц стали сходиться белогорцы. Они помогали закапывать животных и погибших беженцев. Убитый скот привязывали к лошадям и волоком тащили к воронке на углу Набережной и Коминтерна. Воронка в одном из дворов стала последним пристанищем для погибших беженцев. Среди снующих мужиков и баб, держась за живот, ходила беременная лет двадцати.
– Не вовремя, сестрица, рожать надумала, – крикнул ей солдат.
– Не говори, браточек, уже и сама три раза пожалела.
Шинкарев собрал из действующих в одиночку местных группу и, поставив над ними Ревякина, с остальными солдатами отправился по другим улицам. В районе садов на окраине Зеленого переулка и Школьной улицы белогорцев никто не организовывал. Жители собирали павших солдат, хоронили их в братской могиле на выгоне.
На Долгой улице Слава встретил женщину, гнавшую повозку, запряженную парой волов. По тревожному взгляду, которым она встретила Шинкарева, он понял, что повозка не ее, настоящие хозяева либо погибли, либо бежали на левый берег. На вопрос лейтенанта, не видела ли она неубранные трупы, женщина махнула:
– На луг езжайте, товарищ командир, на лугу между Манжаркой и Долгой улицей.
Здесь мертвых было не так много, как в центре села, в основном беженцы. Брошенные полуторки зачастую оказывались пусты. Воронок от бомб на лугу не было, поэтому найденными в машинах лопатами солдаты принялись рыть могилу.
Не так давно по дороге, рядом с которой работали солдаты Шинкарева, в сторону Кирпичей проехали три немецких мотоцикла. Лернер и Швейх застали Клейста дома. Тот, конечно, не собирался никуда эвакуироваться. Отказавшись от предложенного Клейстом обеда, Лернер распорядился поворачивать обратно. Теперь они вывернули из-за Кирпичанской горы и ехали прямо на группу Шинкарева.
Заметив клубы пыли, лейтенант всмотрелся и вздрогнул, различив немецкие каски. Кто-то из его солдат крикнул:
– Тикай, ребята! Окружили, проклятые!
Неподалеку высилась зеленая стена камышей, такая надежная и манящая.
– Стоять! Куда? – кинулся следом за солдатами Шинкарев.
– Стой, Колчанов! – Слава схватил бойца за винтовку.
Тот не растерялся и выпустил оружие из рук. Лейтенант полетел на землю. Соображая и ища укрытие, он запрыгнул в недорытую солдатами могилу.
Немцы не успели заметить исчезнувших за камышами артиллеристов. Прижимая к прикладу щеку, Шинкарев вспомнил, что кроме пяти заправленных в обойму винтовочных патронов, у него есть лишь табельный пистолет, из которого, наверное, придется стреляться.
Прицелившись в водителя на головном мотоцикле, Слава затаил дыхание, как на учебных стрельбах, и плавно нажал спуск. Водитель резко вильнул в сторону, мотоцикл упал на бок. Сидевший позади водителя человек, одетый почему-то в гражданское, распластался на земле. Немецкий офицер выпал из люльки и погнался за своей укатившейся фуражкой. Два остальных мотоцикла замерли, в люльках завозились стрелки, приводя пулеметы в готовность. Быстро передернув затвор, Шинкарев снова прицелился.
Пуля попала во второго водителя, прошла через него насквозь и увязла в груди сидевшего позади него солдата, которого Лернер пересадил из люльки головного мотоцикла еще в Россоше. Оба мертвеца свесились в люльку, мешая пулеметчику, сидевшему в ней, открыть огонь.
Огненный веер из третьего мотоцикла наугад прошил заросли камышей, борта и кабины обездвиженных полуторок. Третьим выстрелом Слава утихомирил бивший вслепую пулемет.
Поймавший свою фуражку офицер подбежал к единственному уцелевшему мотоциклу и запрыгнул на заднее сиденье. Водитель с места развернулся, на подкрылок его коляски успел взгромоздиться человек в гражданском. Мотоцикл удалялся, безвольно болталась в люльке голова мертвого пулеметчика, но Шинкарев успел сделать еще один выстрел. Сидевший на заднем сиденье немецкий офицер взмахнул руками, ткнулся в спину водителя, а потом на полном ходу свалился в придорожную пыль. Мотоцикл скрылся за горой. Из люльки второго мотоцикла выскочил уцелевший пулеметчик с высоко поднятыми руками, он так и не успел воспользоваться своим оружием.
Слава стянул пилотку и вытер катившийся со лба пот. Сев на краю ямы и спустив ноги, дрожащими руками он похлопал по карманам лежащего рядом мертвого советского шофера. Нащупав пачку папирос, лейтенант глубоко затянулся.
Из камышей показались его бойцы. Чувствуя вину, они подошли, понурив головы, встали перед ним шеренгой.
– Товарищ младший лейтенант, – замямлил Колчанов, – не отдавайте нас под трибунал, мы растерялись…
Возможно, в другой раз Шинкарев не удержался и заехал бы ему по морде или, на худой конец, наорал бы на них, выматерился вволю, но не сейчас. Слава просто сидел и курил.
– Возьмите свое оружие, Колчанов, – тихо выдавил он.
Колчанов решительно бросился к винтовке.
– Сейчас пойдем и осмотрим немцев, – угрюмо продолжал Шинкарев. – Может, среди них есть раненые. И поскорей скрутите этого, что сдается, пока он не передумал.
Они подошли к первому мотоциклу. Водитель лежал на животе, заломив под себя руку. На втором мотоцикле парой замерли оба скошенных одним выстрелом. У водителя, чуть ниже входной пулевой дыры, на кителе был прицеплен значок «За ближний бой»: из связки дубовых листьев торчал кинжал с перекрещенной ручной гранатой.
– Обыскать, заберите оружие, – приказал Шинкарев, указав на замершего с поднятыми руками немца.
Колчанов охлопал его с ног до головы и, вытащив торчащий из-за голенища нож с наборной ручкой, протянул его лейтенанту. На лезвии трофея Слава увидел гравировку: из колышущихся волн неспокойного моря поднималась половинка солнца, а рядом надпись: «Fin».
– Свинтите пулеметы с люлек, – засовывая за пояс нож, распорядился лейтенант, – посмотрите: в багажниках у мотоциклов должны быть аптечки.
Слава пошел к последнему убитому им немцу. Офицер, раскинув в стороны руки, смотрел остекленевшими зрачками в небо. Пуля вошла ему между лопаток и вышла из солнечного сплетения, вырвав порядочный кусок мяса. Черный китель и голубая рубашка были залиты кровью. Где награды? Где звания и почет? Там же, где и леденящие душу рассказы у камина и раскрытые от удивления рты будущих внуков. В небытии.
Глава 16
Еще на рассвете, когда немцы были на подходе к Россоши, Сергей Гаврилович Медков выехал на бричке из города, перегоняя в Лиски коровье стадо в несколько сотен голов. По дороге попадались ехавшие на телегах жители, но не было того ажиотажа, что царил накануне. В воздухе повисло неизведанное и страшное, деревни затаились в безмолвии, готовясь к самому худшему. Про Белогорье говорили: переправы там больше нет, самолетов вчера прилетало под сотню. Надо идти на юг – к Богучару, но это крюк большой, до Колодежного ближе, но и там налеты, бомбежки, обстрелы.
За Сагунами от встречных беженцев Сергей Гаврилович узнал, что паром в Колодежном тоже потоплен. Оставалась надежда на паром в Колыбелке, и Медков дал указание погонщикам забирать еще севернее – сворачивать на Хвощеватку.
Он доехал туда за полдень. Встречные бабы рассказали: «На старой кобыле проскакал какой-то партейный. На ходу кричал, будто вдоль Дона чешут немцы, отсекают наших от реки».
Последней возможностью просочиться меж Доном и сжимавшимися щупальцами было Костомарово. Зная о небольшом острове против села, Медков решил переплавлять скот вплавь. На подъезде к Костомарову из растущего у дороги терновника выскочили солдаты. Они окружили скот, погонщиков выдернули из седел, вскочили на дрожки к Медкову. Один схватил его за грудки и швырнул на дорогу. Потом подняли с земли, поставили на ноги.
На левых рукавах солдат были повязки с красно-белым домино и надписью «Hrvatska», а на пилотках вместо кокард – латинская буква «U». Солдаты говорили на языке, из которого Медков понимал отдельные слова, а порой даже фразы. Летели злобные восторги:
– Komunistički! Komunistički![4]
Вспомнив содержание некоторых довоенных газет о международной обстановке, Сергей Гаврилович догадался:
– Братья! Югославцы…
В лицо посыпались удары. Белокурый солдат, тряся Сергея Гавриловича за шиворот, брызгал слюной:
– Ono što želite Jugoslaviju, рas Židov? Sada ste na crijeva će objaviti![5]
– Я не коммунист! – закрывался от ударов Медков. – Клянусь Богом!..
– Breshesh, boljševik! – свирепел блондин. – Ne možete usudio ukaljati ime Gospodnje njegove lascivne usta![6]
– Клянусь, братцы! – убеждал усташей Медков и крестился по-православному.
Загалдели все разом. Блондин вытащил тесак с широким лезвием.
– Sada smo odsječeni prstima, – процедил он сквозь зубы, – još uvijek nisu potrebni, jer vi ne znate kako ih treba staviti u znaku križa. Od sada ćete biti kršteni panj[7].
…Спустя многие годы, лежа в кровати перед смертью, Сергей Гаврилович терзался мыслью: почему они не исполнили своих угроз? После войны он слышал рассказы фронтовиков, говоривших о русских деревнях, выжженных дотла усташами на пути к Сталинграду, о зверствах их в самой Югославии…