– Was gibt’s in den Taschen?[16] – громче сказал немец, теряя терпение.
– Одежда, – догадавшись, ответил Мишка.
– Schneiden sie[17], – велел немец, развернув ладони вверх.
Ребята опустились на корточки, развязали свои ноши, достали оттуда армейские штаны и гимнастерки.
– Partizanen, – не то спрашивал, не то утверждал немец.
Затем неторопливо полез в нагрудный карман мундира, извлек оттуда серебряный портсигар с гравировкой социалистической звезды, серпа и молота, очевидно, взятый у убитого комиссара или пленного командира. Достав сигарету, немец неторопливо закурил и, ухмыляясь, выпустил струю дыма. Интересно, вел бы он себя так же хладнокровно, будь перед ним настоящие партизаны?
Сняв с плеча винтовку, немец указал стволом направление и выдал по-русски:
– Иди.
На Хвостовке солдат завел их во двор, заставленный оседланными лошадьми. Оставив пленников на улице, пошел на доклад.
– Скрынькина хата, – сказал Виктор.
– Штаб у них тут, что ли? – предположил Мишка.
– Небось комендатура, – поправил его Володька.
Из открытого окна слышался разговор:
– Слушай, Литвинова, ты чего мне тут финтишь? Отвечай, есть у тебя в Москве родственники?
– Да у нас такой фамилии полно, – доносился в ответ оправдывающийся женский голос. – Вы думаете, мы наркому родня какая?
Ребят завели в хату. За столом сидел офицер, через немецкого переводчика он повел допрос. Переводчик был косноязычен, а может, не проявлял должного усердия, плохо работал над произношением – ребята понимали его с трудом. Наконец он втолковал им: офицер интересуется, зачем они взяли советскую форму. Мальчишки разом ответили:
– Для себя.
Немец не стал спорить, снова вызвал конвоира и отдал распоряжение.
Задержанных отвели в хутор Широкое, где поместили в один барак с пленными солдатами.
Каждое утро солдат гнали к Дону, где они рыли для немцев укрепления. Плененных мальчишек к работе не привлекали, они весь день слонялись по пустому бараку. Солдаты возвращались, рассказывали, как они валят лес и возят бревна к Дону для строительства немецких блиндажей. Так прошло два дня.
Матери пропавших ребят в тот же вечер хватились своих чад. Женщины уже знали, что на службе у оккупантов работает их земляк, обрусевший немец из Кирпичей – Борис Михайлович Клейст. Собрав увесистые сумки с крынками молока, завернутыми в тряпицы кусками масла и сыра, они отправились в Морозовку, где в то время жил Клейст.
Мать Володьки Шкуратка, Ульяна, проворная и языкастая, взялась держать речь перед Клейстом. Он выслушал просьбу, принял подарки и, сев за канцелярский стол, принялся писать. Скоро он протянул три небольших бланка с литерой орла, заполненные синими немецкими буквами. Велел идти с этими бумагами в Широкое, предъявить их там начальнику лагеря.
На следующий день матери вернулись к Дачам со своими сыновьями.
Ольга слышала от людей, что в брошенных фермах у Сотницкого озера живут белогорцы и морозяне. Говорили, что там безопаснее. Немцев совсем нет, но в быту гораздо хуже.
Ольга, живя в доме бабы Поли, все время боялась повторения белогорской истории. Мысль, что их снова погонят плетьми, не покидала ее. Так до конца и не решив, правильно ли она поступает, Ольга все же собрала детей и ушла к Сотницкому.
Места в сарае хватило. Один из углов отвели под стойло скотине и, опасаясь волков, на ночь заводили туда коров. Скоро семья обовшивела. Сарай был не мазан, ночами в щели меж бревен задувал холодный ночной ветер. В оврагах жители лепили глиняные печи и варили еду.
К брошенной ферме наведывались незнакомые солдаты и выдаивали в свои котелки коров, так что молока скоро стало в обрез. А иной раз случалось, что корову забирали на мясо. Этот новый вид оккупанта отличался от немца. Форма у этих была желто-зеленая, высокая пилотка горбом – петушиный гребень, а главное отличие – говор. Быстрый, екающий, сразу слышно, даже не европейский. От напускного немецкого обхождения у этих не было и следа. В лицах азиатская скуластость. Говорят часто, помногу. Пожилые мужики, искушенные жизнью и прошлой войной, за спиной нового оккупанта, махнув в безнадеге рукой, презрительно говорили: «Мадьяры, цыганва безродная».
Стрельба в Белогорье окончательно стихла, и люди гадали: перешли немцы Дон или нет? Может, уже и Павловск под ним, и Воронцовка, и пошел он дальше, на Волгу. Упорные слухи были похожи на правду, хоть и горька она была для русского сердца. Но перепроверить было негде, а затишье, царившее над Доном, только нагнетало печали.
Как и в Красных Дачах, здесь тоже находились смельчаки, ходившие за продуктами в Белогорье, хотя вызвано это было не смелостью, а наступающим голодом. Из уст в уста передавали историю о десятилетней девочке, Новиковой Вале, за несколько дней перетаскавшей из своего двора на Мишутьевке три десятка подросших цыплят, не успевших сгинуть в немецких армейских котлах.
Тамара предложила своей однокласснице, Бабичевой Марии, попытать счастья в поиске продуктов. Прихватив плетеную корзину и еще двух девчушек помладше, они направились в Белогорье. По пути им попалась группа мальчишек, которая начала сманивать Бабичеву на свою сторону:
– Айда с нами, Маша! Ты в школе лучше всех немецкий знала. Мы решили на ту сторону переплыть, к нашим! А тут фашиста в плен возьмем и благодарность получим! А тебе, Маша, Героя Советского Союза дадут!
– Не надо мне никакого «героя»! – испугалась девушка. – Нам с вами не по пути, идите своей дорогой.
Над селом висела завеса тягучего полуденного зноя. Нигде не зальется петух – всю птицу давно перерезали. Нет собачьего лая. Тех псов, которых не успели отпустить с цепей хозяева, немцы постреляли еще в первый день.
Из манящих прохладой смородиновых кустов доносился писк губной гармошки. У крайней хаты на Верещакинской улице торчал вкопанный оккупантами столб с табличкой «Rossosch – 47 km».
Девочки разбежались по дворам в поисках продуктов и полезных вещей. Тамара нашла вместительный чугунок литров на семь и нарыла в него молодого картофеля. Помогла Марусе и девочкам наполнить корзину вишнями.
На выезде из Белогорья девочки встретили телегу. В ней развалились два солдата в синей форме. Один, тучный и рыжий, правил лошадью, мусоля в зубах травинку. Второй дремал, накрыв лицо картузом. Позади телеги катился привязанный на веревочку игрушечный грузовик из дерева.
– Если чего начнется, – тихо проговорила Бабичева, – вы бегите, а я их задержу.
– Маруська, не дури! – шикнула на нее Тамара. – Изнасиловать могут.
Когда телега приблизилась, ездовой рассмотрел девочек, потом толкнул спутника в бок и радостно проговорил:
– Jussi, katsoa mitä kauneus! Muistatko, miten se oli, kun tulimme Petroskoissa?[18]
Дремавший солдат убрал с лица кепку, приподнявшись на локте, без интереса взглянул на девочек заспанными глазами. Ездовой остановил лошадь, слез с телеги, выплюнул травинку и, запустив руку в корзину, стал забрасывать вишни в рот. Пережевывая их, он спросил:
– Mikä on nimesi pieni nuke?[19]
Тамара с девочками, остановившись на пригорке, наблюдала, что будет. Солдат забрал корзину из рук Марии, поставил на землю у ног девушки, присел на корточки. Спутник его протирал опухшее со сна лицо, ковырял пальцами глазницы.
Мария резво подхватила корзину с земли и бросилась догонять подруг. Толстый выставил ей вдогонку указательный палец:
– Пуф! Пуф! Пуф!
Через день недавние финские знакомцы наведались в беженский лагерь. Верховодил снова рыжий толстяк, дружок его лишь покорно ходил следом, обводя всех северным меланхоличным взором. Выбрав корову черно-белой масти, толстяк похлопал ее по хребту, поискав глазами, крикнул:
– Хазяка!
От сгрудившихся баб, с тревогой наблюдавших за гостями, отделилась владелица коровы. Финн молча сунул ей в руки котелок. Женщина взмолилась:
– Пан, ваши сегодня уже два раза ее выдаивали, пустая она. Детям и то не хватает. Побираться мне, что ли, при живой-то корове?
Говоря это, она пыталась вернуть котелок владельцу. Финн молниеносно рассвирепел, выбил котелок из бабьих рук, следующим взмахом выхватил из кобуры пистолет. Сразу налетели дети: вцепились в бабий подол, обхватили ее за ноги, в голос зарыдали. Рука с пистолетом тыкала то в одного ребенка, то в другого и вдруг мелко задрожала. Спрятав оружие в кобуру, финн длинно выругался и сплюнул в сторону. На солнце сверкнул широкий лапландский нож. Корова, мучительно заревев, бросилась бежать, орошая траву кровью из разрезанного вымени. Баба еще сильней залилась слезами, побежала догонять раненое животное, а финн, пнув зазвеневший котелок, зашагал к своей подводе.
На другой день, когда очередная партия пошла в село за провизией, на краю села их обстреляли. Одной девочке прострелили ногу, а старику Васильченкову пуля пробила тулью фуражки, опалив волосы. «Гуманный» оккупант дал понять – пути в Белогорье отныне нет.
Глава 23
В сарае создалась неформальная верхушка из семей колхозников. Они поймали несколько овец, разбежавшихся из морозовских ферм, готовили их на свой гурт, не делясь при этом с семьями, не работавшими до войны в колхозе. Ольга была домохозяйкой, а ее муж трудился в Белогорьевском промышленном комбинате и был приравнен к рабочим, поэтому семья Журавлевых, как и некоторые другие семьи, не участвовала в этом колхозном мясоеде.
Однажды на обездоленные семьи все же была выделена одна освежеванная овца. Когда наваристый бульон уже готовы были разлить по мискам и раздать оголодавшим детям, в стойбище беженцев появились всадники.
– Матка! Айда! Партизан! – летело над лошадиными головами, воздух рассекала тугая плеть.