Один из мадьяр, низенький и невзрачный, но с добрым гладким лицом, жестами показывал: собирайте вещи и скорее уходите. Виктор торопливо навесил на корову два мешка, один с продуктами, другой с одеялом и прочей рухлядью, на налыгаче потащил корову за собой. Ольга не выпускала из рук Галю, Тамара то вела, то несла Зою. Антонина забрала в руки утварь, что не поместилась в мешки, следила, чтобы не отстал Боря. Людей выгнали на Сагуновский большак, конвоиров стало больше.
За деревенькой Лыково Ольга вновь хотела улучить момент и отстать от колонны, как тогда в Андрюшкино, но ее опередило несчастье. Мучимые жаждой, около лужи склонились две девушки. Тучный конвоир сдернул с плеча автомат и застрелил одну из них, подскочил ко второй и ударил прикладом. Девушка успела закрыться рукой, вскрикнула от боли. Мадьяр перебил ей предплечье, из открытого перелома пошла кровь. Вместо стонов и слез девушка разразилась потоком жутких ругательств:
– Подлюга жирная! Рожа, что сковородка, аж ушей не видать! Воды тебе из калюжи жалко?!
Она и сама понимала, что это ее последние слова, и напоследок так отчаянно костерила его. Конвоир резко бросил девушке:
– Bolond! Szeretné hogy éhen a kolera?[20] – и пошел вдоль колонны.
Выстрелы еще несколько раз гремели в разных концах строя. Беженцы понимали: кому-то из них не суждено окончить этот нечеловеческий переход. Чтобы хоть как-то спастись от жажды, стали на ходу доить коров. Колонну запрещалось покидать под страхом смерти. Бабы задирали подолы и садились по нужде прямо у обочины. Мадьяры бесстыдно глазели, скалили зубы.
С Виктором поравнялся верховой. Ожидая удара или понукания, Виктор прибавил шаг, но, подняв испуганный взор, увидел земляка – Петьку Сиволодского. Тот не без гордости восседал на крупном армейском жеребце, придерживая впереди себя младшую сестру.
– Откуда богатство, Петро?
– Как у всех – трофейный, наши бросили. Своевольный, но привык ко мне, а поначалу дичился. Недели две я его поил-кормил, пока он меня до себя допустил, а кого другого и сейчас не допустит.
Петро хвалился, похлопывая коня по крутой шее, и совсем выпустил из рук сестру. Сзади накатил мадьяр на низкорослой лошаденке. Не без промелькнувшей на лице зависти он влепил по чужому коню плеткой. Конь под Петром присел, резко прыгнул вперед, Петро едва успел ухватить чуть не выпавшую сестренку. Нагнувшись к гриве, он гладил кричавшую девочку, а сам исподлобья следил за мадьяром, словно запоминал его.
Под вечер колонна беженцев достигла Сагунов. Жители села выносили на улицу еду в мисках и чугунах, белогорцы хватали ее, жевали на ходу, торопливо благодарили.
От долгой ходьбы и голода у Бори разболелся живот, малыш начал отставать. Антонине все чаще приходилось тащить его свободной от поклажи рукой, с трудом догоняя своих. Ольга заметила, что по обочине, медленно обгоняя колонну, на коляске, доверху груженной домашним скарбом, ехали супруги Косяновы из Белогорья.
– Кать! – крикнула хозяйке Ольга. – Возьми моего сыночка в коляску, хворый он.
Косянова недовольно взглянула, кивнув на свисавшее с бортов коляски барахло, сердито ответила:
– А куда ж я его посажу?
За Сагунами колонну накрыл дождь. Непогода ускорила сумерки, конвоиры приказали устраиваться на ночлег. Колонна остановилась в голой степи, поблизости не было ни деревца, да и мадьяры не разрешали сходить с дороги. Начались суета и гомон.
Будто поджидая такую минуту, из мрака вынырнул Сиволодский Петро на своем верном скакуне. Обломив о круп мадьярского коня толстую палку, он мигом спрыгнул на землю и пропал в толпе. Мадьяр оказался не столь ловким наездником, как обиженный им Петро, и полетел в грязь. Вскочив на ноги, извергая проклятия, он погнался не за обидчиком, а за своей лошадью. Снова оказавшись в седле, мадьяр стал искать Петькиного скакуна, но тот, под стать своему новому хозяину, проявил непокорность и умчался в дождливый сумрак.
Семья Журавлевых, как и многие, у кого была в хозяйстве скотина, стала устраивать ночлег вокруг нее. Младших детей разместили под брюхом коровы, Ольга, Тамара, Тоня и Виктор сели вокруг. Животное вздрагивало и перебирало ногами, корове тоже хотелось покоя и сухого стойла. Струйки воды стекали по шерсти на головы малышей. Восьмимесячная Галя надорвалась от безудержного плача, и не хватало материнских сил и ласк, чтобы ее успокоить. Над колонной не смолкал горький коровий рев.
За ночь никто не сомкнул глаз. Под утро Виктор видел, как мимо на своем приметном коне проскакал Петро Сиволодский.
К утру дождь стих, с рассветом колонна пошла дальше. В полдень ее остановили у станции Перевальной. Около суток длился этот варварский, подобный скотскому, гон. Здесь мадьяры передали беженцев на руки немцам, и уже те расставляли белогорцев на постой.
Семью Журавлевых поселили в доме престарелой хозяйки, жившей со взрослой незамужней дочерью. Ольга с детьми ночевала на полу в передней комнате, а утром Тамара с Антониной убирали рогожу и одеяла и выходили во двор, где проводили весь день. На Викторе лежал уход за коровой. Девушки готовили пищу, после обеда ходили в поле за колосками.
Так жили около месяца. За это время контузия у Ольги почти прошла, слух к ней постепенно вернулся.
Ольга узнала, что ее брат сидит неподалеку – его держат под замком в сарае на окраине Перевальной. С Виктором они направились к местному старосте, при его содействии уговорили коменданта выпустить Сергея Гавриловича. Он в двух словах объяснил, что остался у Филимонова с другими ветхими стариками. Через несколько дней под конвоем увезли и этих. Поместили в сарай и ждали, когда за ними придут родственники. Почти всех уже разобрали, и к сегодняшнему моменту там оставались лишь Сергей да пара дряхлых инвалидов, за которыми, скорее всего, вообще никто не придет.
Ольга вспомнила случай с Виктором и его друзьями, а Медков, услышав о Клейсте, насторожился. Отставив недопитую кружку молока, заговорщицки тихо сказал:
– Про этого Клейста мне уже приходилось слышать. Говорят, он на службе у высоких офицерских чинов. Вот что, Ольга, есть у меня придумка одна. Пойдем в совхоз «Пробуждение», там, говорят, этот Клейст и живет. Устроюсь к немцам на работу.
– Ты что, братка? А когда наши вернутся, что люди скажут? С врагом знались, на немецких офицеров батрачили.
– Ольга! – строго возразил Сергей Гаврилович. – Осень на носу. Чем детей кормить будешь, когда колоски заметет?
В начале сентября вся семья переехала в «Пробуждение». На одном из уличных столбов Тамара успела прочитать несколько объявлений, знакомивших с местными порядками:
«Разрешается выходить из домов с 5 часов утра до 5 часов вечера. За нарушение приказа строгая ответственность».
«Красноармейцы, не явившиеся в германские части, будут беспощадно расстреляны или повешены. Житель, дающий красноармейцу убежище, питание или оказывающий другую помощь, будет наказан самым строгим образом – расстрелом или повешением».
Представляясь Клейсту, Сергей Гаврилович выдал себя за мужа Ольги и отца семейства. В совхозе жили два немецких офицера со своими походно-полевыми русскими женами и держали при себе обширный хозяйственный персонал. Тут был угрюмый и неразговорчивый кучер Бардак, пожилой конюх Петр Васильевич, две молодые кухарки, мужья которых воевали в Красной армии, но Клейст утаил это от немцев и принял девушек на работу. Одна из них была полячкой, муж привез ее из похода в Западную Белоруссию осенью 1939-го.
Вторым лицом после немцев в совхозе был Клейст. Он ведал всем хозяйством, решал злободневные вопросы, карал и миловал. Поглядев на Сергея Гавриловича и выслушав его просьбу, Клейст объявил, что принимает его на должность кладовщика.
Семью Журавлевых разместили в пустом доме – хозяева бежали за Дон. Огород здесь был нетронут, и Клейст разрешил собрать с него урожай. Продуктов, по расчетам Ольги, должно было хватить на зиму, и будущее перестало казаться таким безнадежным.
Наконец-то семья обзавелась документами. В Сагуновской комендатуре им выдали бланки, заполненные немецкими буквами. Пропуск включал в себя фамилию, имя, отчество, возраст, цвет глаз, волос, рост и даже особенности лица и фигуры. Стояла пометка о национальности, у взрослых – о роде занятий или специальности, месте жительства. Удостоверение было написано юношеским, почти детским почерком. Местный школьный учитель, до революции бывший священником, мобилизовал для работы в комендатуре своих учеников. Немецкий комендант был слегка удивлен, что в этаком русском захолустье целый класс может бегло читать и вести сносный разговор по-немецки. У пожилого учителя трое сыновей воевали на фронте красноармейцами.
В середине сентября по дворам прошелся староста в сопровождении двух полицаев. Выполняя венгерский приказ, они мобилизовали мужское население, от пятнадцатилетних юнцов до глубоких стариков.
Сергея Гавриловича, конечно, этот приказ не коснулся, а вот Виктора не уберегли. Рано поутру всех мобилизованных погнали в Подгорное. Там, около вокзала, их рассадили на подводы, груженные ящиками.
– Вишь, возчиков у них не хватает, – болтали меж собою старики.
– На войну собрались, а телеги наши, кони снова наши, ездовые тоже с нас.
Гужевой караван, растянувшись бесконечной рекой, покидал Подгорное. Верховые конвойные мадьяры не ругали стариков, те негромко переговаривались:
– А что, так и в Гражданскую было. Хоть и дело твое сторона, а подводу войскам подавай. Я с казачьим обозом, бывало, до Царицына доезжал.
– Так ты подкулачник старый у нас?
– Тебя, что ль, в ту пору не неволили?
– Меня – нет. Я в Красную армию своим сердцем пошел.
– Да будет брехать-то. Небось при кухне терся или как теперь – в обозниках.
– Сбреши лучше, сказано тебе: в кавалерии два года отслужил.