Один из немцев подскочил к лежанке, наставил на детей пистолет, быстро затараторил. Клейст перевел:
– Вот, дед, сейчас проверим, кто тебе дороже. Пленных у тебя четверо и внуков четверо. За каждого укрытого беглеца головой внука расплатишься.
Старик сидел молча, неподвижно.
Палач нажал на курок. Еще, еще и еще. Пули врезались в кирпичную стенку печи, выбивали вокруг детских голов щербатые нимбы. Дети об– мерли до полусмерти, сидели, как их дед, каменными онемевшими памятниками. У окна метнулась чья-то тень, с улицы глухо донеслось:
– Я сдаюсь! Сдаюсь! Не стреляйте по детям!..
Всей толпой вывалили немцы наружу. Клейст кричал:
– Где остальные? Веди!
– Там, в погребе…
Каратели кинулись к пустому подвалу, сразу поняли – обман, у подвального порога в несколько стволов изрешетили оставленного смертника, бросились по следу троих уцелевших.
Мать вернулась в сумерки, запричитала над пораненным младенцем, над изувеченным отцом. Ближе к ночи у ворот остановился мотоцикл, с него слезли трое. Женщина прикрыла ладонью рот, сдавленно прошептала:
– Ну, теперь точно всех добьют… Прощайте, деточки…
Первым в хату вошел итальянец – форму на оккупантах уже научились различать. Он приложил палец к губам и выразительно поглядел на женщину. За итальянцем показался немец с повязкой красного креста на рукаве. Третий в хату не полез, остался у ворот, неотрывно оглядывая улицу. Санитар подошел к стонавшему на лавке старику, скинул с его пяток холстяные примочки, стал обрабатывать ожоги мазью, затем бинтовать.
Итальянец высыпал из маленького тубуса себе на ладонь три таблетки, протянул их женщине. Та закрутила головой – не приму. Итальянец настаивал, стал даже запугивать, схватился за кобуру. Женщина взяла таблетки, одну проглотила и две спрятала под языком, потом тайком выплюнула. А через пару минут почувствовала, как тревога и страх притупились, и пожалела о пропавшем лекарстве.
Самому младшему санитар зашил бровь, долго изучал выщербленные над лежанкой «нимбы» – очертания детских головенок, отвернулся и смахнул набежавшую слезу.
В конце октября из Сагунов долетели слухи о том, как местная молодежь, мобилизованная оккупантами якобы для сбора урожая, а на самом деле посланная в Колодежное для оборудования береговой линии обороны, попала под обстрел. Люди стали разбегаться, некоторые подорвались на венгерских минах, а одному парню в суматохе даже повезло перебраться на советскую сторону Дона.
Взамен разбежавшейся и израненной команды стали собирать новую. Капитан венгерских саперных войск Даниэль Гергени пытался напомнить командованию о недопустимости посылки мирных жителей для работ на передовой. Генерал-майор Уйлаки ответил ему на это: «Сейчас для нас самое важное – побыстрее закончить сооружение позиций. Если рабочих и постреляют, мы не много потеряем. Кто бы они ни были – евреи или русские, – все они наши враги. Чем больше их убьют, тем меньше будет врагов у нас».
Скоро отголоски этих слухов коснулись тех семей, что были расквартированы в «Пробуждении». Вечером Сергей Гаврилович пришел домой мрачный, делился местными новостями:
– В Сагунах всю библиотеку из школы на улицу вытрясли и подпалили. Потом по дворам прошли, у кого учебник находили, тоже отбирали, для костра. В Подгорной, говорят, театр открыли, немецкое кино крутят.
– Для чего ж нам такое кино? – удивилась Ольга.
– Так наших туда и не пускают. Культура только для культурной нации… А в Россоши, Клейст болтал, шалман открывают, контингент из местных брать надумали…
– И бабы пошли? – раскрыла рот сестра Сергей Гавриловича.
– А твои малыши с голоду пухнуть начнут, не пойдешь?
Ольга прикрыла рукой глаза, мысленно поблагодарила судьбу и брата за свою сытую жизнь.
Сергей Гаврилович тревожно заходил по комнате, дуя в настывшие руки:
– Клейст еще одно сказал: колхозы не оправдали себя и с 1 января будут ликвидированы. Немцы плануют ввести частное землевладение, с рассчитом на кулаков. Землю поделят на мужичий пол, как до революции было. На каждый десяток дворов заведут старшего – десятника. Из «лучших людей», трудяг, другими словами, сделают особые десятки, они получат лучшую землю, скотину и инвентарь, все изымут из колхозов, а чего не хватит – завезут из Германии. Немецкими косилками будем пшеницу жать. Остальным лодырям дадут право честно работать на земле вот этих вот, лучших. Весь урожай будет у нас оставаться, только крохотная доля поедет в пользу немецкого государства.
– Гладко стелет. В «лучшие»-то сам Клейст и попадет.
– Ага, староста, полицаи наши да родня ихняя.
– Еще не ясно, как весна обернется, – многозначительно вставила Ольга. – И это вся беда?
– Да нет, главную я напоследок сберег… Виктора мобилизуют в мадьярскую трудовую армию…
Ольха всплеснула руками, тихонько пустила слезу. Медков виновато объяснял:
– Полицаям удалось укрыть своих домашних от мобилизации, я рванул к Клейсту. Он мне случай припомнил, что летом уже вызволял Виктора из плена, руками развел.
Ольга, причитая, стала собирать сына в дорогу: бросила в мешок вареных картофелин, несколько луковиц, порцию сухарей. Сергей Гаврилович отдал племяннику свои крепкие ботинки.
На рассвете группу «сборщиков урожая» скучковали у совхозного правления. Матери провожали своих домашних с причитанием, не верили в благоприятный исход, по дворам еще долечивалось два десятка пораненных из первой группы.
В сопровождении мадьяр новых мобилизованных повели к Колодежному. Брели не по старому довоенному шляху, а по новой накатанной дороге, которая петляла по оврагам и дубравам. Рядом с дорогой часто попадались окопы и узкие щели. В них прятались от советской авиации маршевые батальоны, следовавшие к фронту. Виктор знал, что дорогу и укрытия возвели те самые рабочие, пригнанные из Европы. Русскую молодежь в это время эшелонами везли в Европу, а оттуда, через полконтинента, гнали этих вот подневольных рабов.
В Колодежном группу расселили по пустовавшим домам. Местных жителей, как и белогорцев, выгнали отсюда еще в июле. С наступлением сумерек людей разделили на группы по пять-семь человек, повели к Дону. С Виктором попали две женщины лет тридцати пяти, три парня его возраста и еще две девочки-подростка. Девочкам выдали серпы, всем остальным – косы.
Мадьяры убрали рогатку, что закрывала проход в колючей стене, предупредили через словака, сносно объяснявшегося на смеси русских и украинских слов, чтобы работники никуда не сходили с дорожки – весь луг заминирован.
Во мраке показалась серая гладь реки. Над донской поймой стояла гулкая осенняя тишь. На том берегу кто-то закашлялся. «Наверное, наш часовой», – подумал Виктор, перехватывая в руках косу.
Девочки принялись срезать серпами молодой лозняк. Женщины и парни стали уступами, как на сенокосе, резанули по старой пожелтевшей траве. Чья-то коса звякнула о камень, и тут же с левого берега ударила автоматная очередь. К ней присоединилось еще несколько стволов.
Словак подталкивал девочек и женщин к отрытым на случай обстрела окопчикам, но в них уже сидели мадьяры. Бормоча проклятия, словак нашел неглубокую промоину. Стрельба, то затихая, то вновь усиливаясь, длилась довольно долго. Ничего не успев сделать за ночь, рабочая группа вернулась в село.
Днем полагалось отсыпаться и готовить пищу из того, что повезло раздобыть. На огородах еще стояли неубранными делянки капусты, квадраты пожухлой картофельной ботвы, кое-где валялись побитые морозами помидоры. Под вечер тете Глаше, одной из тех женщин, что были размещены в доме вместе с Виктором, удалось сварить нехитрый свекольник.
В хату ввалились три мадьярских солдата. Одним оказался их вчерашний переводчик, и, судя по его смущенному виду, был он в этой компании случайно. Двое других хлопали словака по плечу, велели переводить. Говорил в основном мадьяр с грузной, затянутой ремнями тушей, получивший от сагуновцев кличку Алудни[22]. Вечерами он любил бродить по улице, крича утробным голосом это слово. За поясом его торчала ручка кожаной плети, ее хвост волочился по земле. От парней, что были в первой группе и на передовую попали уже во второй раз, приходилось слышать, как ловко орудует своим орудием это животное. Стоит во время работы распрямить спину, как ее быстро обжигает крысиный хвост плетки. Секунда, и оскал палача сменяется меланхоличным лицом, он идет, натягивая глубже шерстяной подшлемник на голову. Еще у Алудни была мерзкая привычка: по утрам он выходил на двор, не стесняясь женщин спускал штаны и с остервенением чесался. Процесс этот получил название: Алудни гоняет «партизан».
Верный прихлебатель Алудни, подхалим Юшка, только поддакивал. Было видно, как трудно словаку давалась каждая фраза. Венгерский он, видимо, понимал еще хуже, чем русский, тем более нечленораздельные выкрики пьяного Алудни. Общий смысл все же удалось уловить.
У Алудни давние счеты с русскими, оттого он такой злой и потому часто пускает свою плеть в дело. Его отец погиб от красного террора, разразившегося в Венгрии во время Гражданской войны, которую устроили большевики, а два дяди долго томились в русском плену. Алудни даже поехал в Финляндию в 1939 году, как и другие венгерские добровольцы, чтобы сражаться с большевиками и помогать сородичам отстаивать независимость.
Сегодня к венграм приехали из Белогорья их братья-финны, инструкторы по лыжному делу, чтобы формировать из венгерских солдат лыжные батальоны. Гостям необходимо оказать достойную встречу. Алудни готов похлопотать перед начальством, чтобы женщин и девушек, готовых прийти вечером в гости к финским инструкторам, освободили от ночных работ.
Когда мадьяры покинули хату, тетя Глаша не выдержала, разразилась криком:
– Да сколько же нам эта революция отрыгиваться-то будет? Когда же перестанут ей, проклятой, по глазам-то бить?
Неизвестно, нашел ли Алудни в других хатах доброволиц, но группа, в которой был Виктор, вечером вышла на работы полностью. На этот раз мадьяры и вовсе не захотели идти к берегу. Отправив с рабочей командой лишь словацкого переводчика Штефана, сами они остались за колючей «егозой». Штефан, блондин с богатырским размахом плеч, забрал косу у тети Глаши и отправил ее вместе с девочками-подростками в укрытие. Работа их вновь продлилась недолго, нарушенная стрельбой с левого берега. Парни, побросав косы, побежали к промоине, возле которой заблаговременно была выставлена высокая вешка. Штефан раздал парням сигареты, велел курить в кулак, чтобы тлеющий огонек оставался незамеченным. Видя в Штефане если не друга, то уж точно не врага, Виктор стал расспрашивать его: