– Дурак ты, Жарков.
– Кто дурак? – выкрикнул шахтер, решительно спрыгивая с верхней полки дощатых нар.
– Ты дурак, ты, – уже увереннее повторил Федор.
Жарков яростно бросился на обидчика, Федор пошире расставил ноги и крепко сжал кулаки, но на полдороге Жаркова перехватили руки сержантов.
– Ты у меня еще получишь, крыса церковная! Я тебе устрою! – кричал из-за спин разъяренный шахтер.
Ночью, когда эшелон остановился на полустанке и сержанты выстроились перед котлом с горячей пищей, случился вражеский налет. Люди разбежались, попрятались где придется. Когда налет закончился, на снегу остался лежать раненый Жарков. Увидев Федора, он, тяжело дыша, произнес окружившим его товарищам:
– Скажите, пусть… подойдет, пропустите его…
Федор протиснулся между ребятами, опустился перед Жарковым на колени.
– Безрученко… можешь меня покрестить?
– Чего? – переспросил Федор, хотя все хорошо расслышал.
– Окрести меня…
Федор замотал головой, с его губ чуть было не слетело «не могу», но он вспомнил о праве, дающемся любому крещеному. В случае скорой смерти или тяжкой болезни это право позволяет окрестить желающего принять веру. Жарков явно был не жилец.
Федор коротко кивнул, взял из теплушки «летучую мышь» и бросился в сторону от железнодорожных путей. Нашел нетронутый гарью, копотью и человеческой ногой участок снега, набрал его в пригоршню, побежал обратно к вагону.
Посыпая голову умиравшего снегом, проговорил:
– Крещается раб Божий Владимир. Во Имя Отца – аминь, и Сына – аминь, и Святаго Духа – аминь.
Потом Федор снял свой нательный крест, повесил его на шею Жаркова.
– Все? – слабо произнес тот.
Федор кивнул.
Жарков скосил взгляд на окровавленную шею, куда ему пихали куски ваты, и произнес:
– Обидно, что врага… так и не увидел, сколько… нас на него… готовили, столько… харча казенного… извели, подыхаю вот…
Глава 28
Вначале, до атаки русских, нам неплохо жилось на нашем опорном пункте. А находился он в рыбацкой деревне на берегу Дона, где прежде жили казаки. Траншеи и площадки для пулеметов были прорублены на склоне холма, спадавшего к замерзшей реке.
Анюта возвращалась в землянку. Под мышкой она несла длинную лату, найденную у развалин колхозной фермы, разобранной военными на блиндажи. Девочка радовалась находке, все сложней было в землянке с топливом, зима только начиналась, и запасы кизяка следовало беречь.
Остановившись на перекрестке трех дорог, Аня посмотрела на выступавший из темноты силуэт Белогорского холма по ту сторону Дона. Там враги. Вчера посреди ночи оттуда слышалась стрельба, разбудившая бабушку и ее, Аню. Какая она высокая и крутая, эта гора! И как ее будут отбивать у врагов наши солдаты? Наверное, летом. Сейчас, когда гора обледенела, на нее невозможно взобраться.
Девочка пошла к дому, прижимая добычу и разнося по округе скрип снега под валенками. Внезапно что-то навалилось на лату, девочка обернулась. Она увидела военного, прижавшего ее ношу сапогом к земле.
– Далеко ли тащишь? – спросил ее мужчина.
– Да нет, близко тут, – растерялась Аня.
– Давай помогу, – сказал солдат и, одним махом вскинув длинную жердь на плечо, пошел рядом с девочкой.
Подходя ко двору Безрученко, он удивленно спросил:
– Погоди, а ты не Маруся ли будешь?
– Нет, я Анюта, сестра Марусина.
– Внучка тетки Ганны Гребенниковой?
– Да, внучка.
– Веди скорей к бабке.
Бросив лату у дверей землянки, незнакомец вошел первым.
– Добрый вечер вашей хате, – громко произнес он.
– Ой, господи! Кто тут? – испугалась бабка Ганна.
– Не узнаешь, тетка, племяша родного?
– Алеша, ты? – вглядевшись в лицо мужчины, неуверенно спросила старушка. – Да ты разве не в армии?
– В армии и есть, вот недавно на этот участок перебросили.
Аня только теперь поняла, что это ее двоюродный дядя, живший на другом конце деревни. До войны девочка видела его только несколько раз и уже подзабыла.
Баба Ганна скоро собрала на стол нехитрый ужин, усадив гостя, стала расспрашивать, куда выселили его семью, как устроились на новом месте, испытывают ли в чем нужду. Затем старушка стала осторожно задавать вопросы о фронте.
Дядя Леша неторопливо говорил:
– Слыхала, небось, намедни, как в той стороне гудело, – он махнул рукой в сторону реки.
– Ага, и громыхало, и ухало вроде как под Гороховкой, – подтвердила баба Ганна.
– Началось-то под Осетровкой, а теперь уж и Богучар отвоевали, и Кантемировку. Так что, тетка, в том месте уже фашиста не осталось. Погнали его к чертовой матери. Скоро и у нас тут начнется. Я с разведгруппой вчера на том берегу был.
– А я встала среди ночи, – подтвердила баба Ганна, – а от Дона так и стрекочет, так и стрекочет. Я давай молитву читать.
– То наша работа. Затемно через Дон перешли, в одном месте через проволоку пролезли и до Кирпичей тишком добрались. На подъеме, что в самом начале Кирпичей, блиндаж итальянский, это уж нам известно было.
– Погоди, – прервала рассказ племянника баба Ганна, – в Белогорье же мадьяры стоят.
– Хватилась. Стояли, да по осени итальянцы их сменили. Или погоди, август за половину перевалил, вода хоть и остыла, да терпимо еще вплавь. Мы тогда решили на тот берег через пещеры сунуться. Знаем, что в монастыре у мадьяр гнездо. Дон переплыли – к входу нижнему подступили. Там пусто, даже охранения нету. Парнишка с нами был белогорский, спасибо ему, провел через закоулки, сквозь гору на самую макушку вылезли. Через дырку наружу ползли, не больше норы в будке собачьей, мадьяры, видать, про нее и не знали, оттого и караульного в нижнем ходу не поставили. Тут мы уж кутерьму им гранатами устроили! Одного контуженого с собой прихватили. Привели к себе, а это гусь не мадьярский, а итальянский оказался. И вчера у них «языка» взяли, в штаб привели, а сами думаем: «Хоть военный он или нет?» Потому как свитер на нем козий, шапка вязаная, штаны наши, деревенские, перчатки шерстяные, ну только башмаки альпийские. Вдобавок и оружия никакого. Штабные, кто на допросе присутствовал, рассказали: офицер это оказался. Еще говорил, что воевать у них никто не хочет, командование ругают, все мерзнут. Ему родные в посылках теплое шмотье прислали.
Над занесенной снегами степью тихо опустились ранние декабрьские сумерки. Ветер, гнавший весь день колючую поземку, утих. Звезды выползли на небо и завели свои хороводы, но никому нет дела до красоты этих звезд. Померкли они, как и солнце. Вот уже полгода как померкли.
Для солдат чужестранных вечер нынче необычный, праздничный. С часу на час вновь явится миру дитя человеческое, будущий Спаситель. Может, скоро он спасет и их, затерянных в далекой степи? Избавит от жуткой бескормицы, холода, вшей и грязи. Всесилие его безгранично, а милосердие не знает предела. Достанет ли ему провидения?
Выйдя из конюшни, где только что в походном алтаре капеллан отслужил мессу, солдаты шумной гурьбой расходились по квартирам и подразделениям. Некоторых военно-полевая почта обрадовала посылкой, им нынешний сочельник хоть немного, но напоминает тот привычный, что празднуют сегодня родные у себя дома.
Группа солдат отделяется от общей ротной колонны, движется к колхозному свинарнику. Конвойные говорили утром, что на рассвете здесь разрешилась одна баба. Надо бы поздравить счастливицу, ее дитя родилось в светлый день. Скотский барак внутри разбит на ячейки – станки для свиней. В каждом станке разместилось по крестьянской семье.
Ворота свинарника приоткрылись, навстречу солдатам стали отворяться дверки станков, показались любопытные детские лица.
– Вambino, ваmbino[33], – спрашивают всех встречных солдаты, дополняют просьбу жестами.
Один из мальчишек быстро берет на себя роль проводника, машет, зовет идти следом. Друзья его тоже не теряются, перегоняют вожака, крутятся под ногами, спорят меж собою. Без стука распахивают дверь нужного станка, заглядывают, будто проверяя, дома ли хозяева. На промороженную стену спиной облокотилась роженица. Лицо ее бледно, припухло, под глазами набрякшие мешки, на плечах драная фуфайка. С головой в солому зарылся сын-шестилеток, отсыпается. Новорожденная сестра его долго кричала, не могла найти в пустой материнской груди молока. Процессия из солдат и досужих мальчишек замирает.
– Покажи piccolo[34], – наконец просит один из солдат.
Роженица испуганным взглядом мечется по их лицам.
– Зачем это им, а? На что?
– Покажи, солдатка, не боись, – встревает дед из соседнего станка. – Чай, не отымут. У самих по домам детишки остамшись…
Роженица вынимает из соломенного гнезда драгоценный кокон. Солдаты замирают, дыхание их становится порывистей. У кого-то проклюнулся короткий всхлип. Спустя минуту солдаты вновь обретают движение и говорливость. Один разминает в пальцах кусок сухой глины, размачивает ее слюной, а потом лепит на эту кашу к стенке свинарника бумажный образок Спасителя. Другой протягивает свои свежие, не бывавшие в деле портянки, поясняя, что жертвует их младенцу на пеленки. Кто-то из солдат просит наклонить к нему «пикколо» и вешает на холстяной сверток кулон с образком Мадонны. Все они крестят новорожденную, по-своему, по-нездешнему, быстро тараторят, лезут во внутренние карманы за бумажниками, где на черно-белом картоне тоже лица детей.
Мальчишкам, что все еще крутятся здесь же, раздают безвкусные армейские галеты, кое-что из домашних посылок. Двое солдат убегают и вскоре возвращаются с алюминиевым бачком, где на донышке, в красной томатной подливке еще плавают кусочки картофеля и мяса – остатки праздничного ужина.
– Кушать, кушать, – призывает солдат и, подставив пальцы к вискам, поясняет: «Му-у-у».