Детвора налетает и в секунду опустошает бачок. Старик подслеповато щурится на довольные лица солдат и жующих детей.
– Небось брешешь насчет коровы? В котле-то не «му», а мула твоя.
– Да, муулё, муулё, – смеются в ответ солдаты и показывают, как охромевший мул попал в рагу.
Все в бараке знают, как рискует ворона, по глупости залетевшая на хутор, угодить в суп к чужестранным солдатам, как под стрехами хат не осталось ни одного воробья, как выловлены и съедены все домашние кошки, а те, что не пойманы, одичали и скрываются от прожорливой армии в соседних рощах. Никто не видел, как чужестранные солдаты работают ледорубом в горах, но все видели, как ловко они сшибают этими ледорубами головы домашних уток. Каждый знает: если в темноте рядом с хатой зажужжал механический фонарик, то это иноземцы ведут охоту на воробьев, высвечивают их под соломой, выхватывают из-под стрехи и радостно обсуждают мизерный свой приварок.
Видать, и вправду у них сегодня знатный праздник.
Вскоре в Дуванку вернулись Ирина и Маруся. Всей семьей они снова перешли из землянки в дом. Да и другие семьи стали возвращаться из ближнего тыла. Люди тайком входили в деревню, осторожно пробирались к своим домам. Никто не останавливал их. Все заметили, что военных стало гораздо меньше по сравнению с летом и осенью и до местных им нет дела.
Оголив этот участок, командование 6-й армии создало две мощные ударные группировки на севере и юге от Павловска. В середине января 1943 года 18-й стрелковый корпус ударил со Щученского плацдарма направлением на юго-запад, а 3-я танковая армия на участке Новая Калитва – Митрофановка – на север. Вспоров оборону венгров, части 18-го стрелкового корпуса освободили Каменку и Евдаково. В то же время танковые клинья генерала Рыбалко преодолели участок итало-немецкой обороны и освободили Россошь, Ольховатку, Подгорное. Двигаясь навстречу друг другу, обе ударные группировки встретились в Карпенково и Татарино, заключив таким образом несколько дивизий противника в кольцо.
Был еще отвлекающий удар в районе Басовки. Этим маневром советское командование создало иллюзию прямого удара от Павловска через Дон. Благодаря отвлекающей операции итальянцы держали на фронте вдоль Дона все свои дивизии, не отдавая приказа об отступлении. Когда итальянские генералы разгадали планы советских полководцев и дали распоряжение на отход, было уже поздно. В «мешок» попали десятки тысяч немцев, итальянцев и мадьяр.
Из Белогорья итальянские батальоны «Тирано» и «Волкиезе» из альпийской дивизии «Тридентина» ушли в сторону Подгорного 17 января, а арьергард батальона покинул село на рассвете следующего дня. Незадолго до этого жители Дуванки слышали отдаленный гул, похожий на раскаты грома, а с наступлением темноты, глядя на горизонт вниз по Дону, видели красные и оранжевые сполохи.
Утром 19 января бабушка Ганна увидела бодро шагавшего по улице нашего солдата и осмелилась спросить:
– Сынок, когда врага погоните?
Солдат улыбнулся:
– А гнать-то уже некого. Еще вчера итальянцы из Белогорья ушли.
Бабушка Ганна перекрестилась:
– На Предтечу пришли, а на Крещение исчезли.
Глава 29
Последняя спокойная ночь перед наступлением. Завтра должно дрогнуть полугодовое затишье. На рассвете разнокалиберные стволы отсалютуют новую зарю, сорвав с голых ветвей пушистые наряды, а часовых и дозорных в окопах первой линии сменят штурмовые колонны.
Молодой солдат Черепанов ворочался с боку на бок на земляных нарах взводного блиндажа. В животе его бурлил вечерний ужин, не желавший усваиваться организмом. Черепанов знал, что это от волнения и страха. Впервые с ним такое приключилось на экзаменах в школе. Из класса никого не выпускали, и он, скоротечно и невнятно ответив на билет и получив свою посредственную оценку, еле дотерпел до туалета.
У тускло мерцавшей коптилки еще продолжались поздние посиделки, клубился махорочный дым. Черепанов подсел в компанию. Слабый огонек едва прорезался из сплющенной гильзы, лиц за дымом и теменью не разобрать, но голоса угадывались.
– Повоюй с мое, тогда вонять будешь, сопля, – как всегда, недовольно бурчал Глотов. – Без году неделя на фронте, а туда же. С какого месяца на передовой?
– С августа, – простецки и без обиды отвечал годок Черепанова, солдат по фамилии Лапшин.
– А я с апреля. Мне в пору о ранении думать, а не твоей милости. Уж и отдохнуть пора… так измучился…
– Завтра тебе выпишут увольнение, – вмешался голос Прищепного, – токмо не в гошпиталь, а «на гробки».
– Молчи, язва, – обижался Глотов.
Черепанов упер локоть в земляной приступочек, положил голову на подставленный кулак. Резь в животе, кажется, поутихла, захотелось даже поучаствовать в разговоре.
– С апреля, говоришь? – между прочим интересовался Рудзитис. – А я с июля сорок первого, и, как видишь, помалкиваю.
– Я и вижу, – щетинился Глотов, – громчей всех молчишь.
– А ты чего сидишь, орденоносец? Вставляй давай свое слово, – мягко предложил Рудзитис Фомину, сидевшему здесь же.
Орденоносец лишь затянулся, сморщил лицо и коротко махнул тремя пальцами, свободными от окурка, мол, чего там. Черепанов, скорее по памяти, чем наяву, увидел, как при этом из-под стеганой душегрейки Фомина сверкнул пурпурный луч Красной Звезды.
– Эх, сынки, притихнул и я до поры, да коль такое дело… с тридцать девятого года ведь на фронтах, – простуженно проскрипел Сатунин.
– Это с кем же пришлось, с финнами иль с самураями? – подал голос Черепанов.
– Да все с ним же, с немчурой, – отозвался Сатунин. – Когда походом по Западной Украине шли, подо Львовом с ним встренулись. Он к тому часу город с трех сторон обложил, а мы от своей границы придвинулись. Танкисты сунулись было в город, а там баррикады с пушками. Давай назад. А к утру немчура полезла, хоть и были мы в ту пору навроде союзничков, а до стрельбы дошло дело. Два броневика у нас сожгли, троих ухлопали, и мы у них пушку подбили да человек пять около нее положили. У меня земляка в том бою покалечило. Как сбирались на эту войну, так он мне все подшучивал: балда, говорит, держался б меня ближе, сейчас бы не сидор увязывал, а косу на пшеницу точил. А я ему шутейно: давай, дружок, все вместе сядем косы точить, а немца бить наймем кого-нибудь. Как думаешь, много ль охотников найдется?
Повисла тишина, нарушаемая только храпом и тревожными вздохами спящих. Черепанов еще ниже склонил голову, слушая тихое шипение сгорающего фитилька.
– Из четвертой роты Ванюшина знаете? – прервал молчание Прищепной. – Так тот, говорят, с шешнадцатого года воюет, аж с той еще войны. Познатней тебя, Юр Лексеич.
– Да я что, я и не хвалюсь вовсе, – отозвался Сатунин. – Пришлось к слову, я и вспомнил.
Разговор опять обмяк, бойцы один за другим засыпали. Черепанов аккуратно достал из внутреннего кармана две сложенные пополам открытки. На обороте одной из них значилась дарственная надпись: «Дорогой советский друг, прими подарок». На первой открытке симпатичная шатенка, сидя в кресле, просматривала газету. Внезапно налетевший порыв ветра так дунул на красотку, что подол ее легкой юбки разметался, оголив высокие ноги в чулках. Уши сидевшего рядом черного пса тоже стелились по воздуху вслед за юбкой все от того же ветра, либо от щенячьего восторга. Лицо шатенки выражало при этом неожиданное смущение и легкое кокетство.
Другая открытка превосходила первую в откровенности. На постеленном полотенце, спиной к зрителю, загорала дама с короткой прической. Она повернула голову вполоборота, будто невзначай интересуясь, что там у нее за спиной? Рядом лежал ее красный купальник и пузырек с маслом. Большая соломенная шляпа, расположенная художником так неудачно, почти полностью скрывала округлые формы, на которых красотка сидела. Из-под шляпы выползала маленькая черепашка. Глядевший на открытку Черепанов не раз завидовал ей.
Открытки он нашел за обшивкой лежака, когда ехал к госпиталю в санитарном вагоне ленд-лизовского поезда. Хоть и считался он воином молодым и неопытным, однако мало кто знал в роте, что однажды он уже провел на передовой полдня.
Это было в конце сентября. Их выгрузили глубокими сумерками посреди степи, и весь остаток ночи они шли к Волге. Потом день отлеживались в прибрежных оврагах, а следующей ночью на тихоходной барже причалили к другому берегу, где уже месяц ни днем ни ночью не смолкала стрельба.
Черепанов на рассвете пошел в атаку и добежал до неизвестной развалины. Здесь пуля продырявила ему живот. Он лежал за куском кирпичной стены, собственноручно наскоро перебинтованный. Ночь была светлая от снующих в небе ракет и пожаров. В багряных отсветах он увидел ползущих санитаров. Потом долгий путь волоком обратно к Волге, пройденный днем за считаные минуты. Еще двое раненых в лодке, баба-перевозчица с суровыми глазами из-под платка, с крепкими неженскими руками, старательно налегавшими на весла. Ее грустная улыбка в предрассветной мгле и тихое: «Поправляйтесь, сынки».
На левом волжском берегу был перевязочный пункт, затем тряская дорога до затерянного средь степей села. Там раненых раздели, занесли в пахнувший свежей доской барак – госпитальную баню. Банщицы, набранные из местных гражданских: девчушки лет по пятнадцати, бабы, годившиеся им в матери, не достигшие дряхлости старухи.
Черепанова намыливала худая женщина лет тридцати, в мокром от пара и работы белом халате. Руки ее были натруженные, жесткие, она сильно не церемонилась – Черепанов даже застонал разок от боли. И все равно через эти огрубевшие от работы руки в солдате проснулось мужское естество. Она шлепнула его по лбу намыленным пучком соломы и сухо констатировала: «Жить будешь, мужик. Силенка осталась».
Промасленный фитиль коптилки негромко взорвался, щелкнув мелкой искрой. Черепанов ощутил новую резь в животе. Ныла то старая рана или опять несварение – он уже не разобрал. Натянув ушанку, немедля выскочил на воздух. За массивным вязом, спрятавшись от ветра, стояли двое часовых. Пока Черепанов подкуривал и чесал засопливевший на морозе нос, услышал фрагмент байки, которыми обычно развлекали друг друга люди в томительных часах бездействия: