– К нам в Павловск перед войной Серафимович приезжал!
– Да ну? На чем же?
– На катере из Воронежа приплыл.
– Пришел, – поправил рассказчика второй. – Плавает оно самое, в проруби.
– Ну, пришел. Сплавился – коль желаешь. На пристани митинг, в райкоме – тоже митинг. Все чинно. А вечером мне мамаша рассказывает: заходят к ней в аптеку Степанов – секретарь комсомольский наш, и с ним Серафимович. Степанов любезно мамашу просит: «Нам бы спиртиком посудку наполнить». И фляжку ей протягивает. Мамаша налила, без вопросов. Степанов фляжку владельцу вертает, писателю то есть. Тот ее на пояс – и оба вон, со «спасибом», конечно.
– Ну, и чего? Писатели не люди, что ль?
Черепанов захрустел валенками по снегу. Из отхожего места тропинка тянулась к другим землянкам. Со стороны штабного блиндажа донесся скрип шагов и негромкий разговор. По старинной армейской привычке «держись подальше от начальства» солдат торопливо скользнул за объемистую вербу. Не доходя до рва несколько шагов, у наметенного сугроба остановились двое, комбат и батальонный комиссар, и стали мочиться в снег.
– Опять этот алкаш в запой ушел.
– Связист, что ли?
– Он самый. Как дело, так с собаками не сыщешь. Слышал, как семидесятый его чихвостил?
– Не то слово. Учбат на правый фланг ушел, к Белогорью, а связи с ним нет. Это ли не диверсия?
– В том-то и фокус! Завтра наступать, а учбат, вот увидишь, в окопе отсидится. Связи, мол, не было, приказ не поступал.
– Что ж он, и после этого трибунала минует?
– Выкрутится как миленький.
– За воротник заложить любит.
– Если б только это. Дела своего не знает, саботажник. От работы отлынивает. Бабы эти еще, из хозвзвода…
– Что с ними решили, кстати?
– Рапорта сегодня подали. Просятся в строй: кровью искупим «случаи бытового разложения» и так далее.
– Машин нет, опять же, по чьей вине? С автобатом на связь не вышли. Транспорта нет – снаряды возить некому. У минометчиков по полтора боекомплекта на ствол. С этим наступать?
Офицеры, оправившись, ушли. Гнетущие мысли снова навалились на Черепанова. Стоя посреди занесенного снегом леса, он не впервые ощутил свою тоску и оторванность. Впереди, за узким донским рукавом, всего в километре отсюда – вражья огневая линия. А сзади, за полновесным руслом Дона, русская земля, но как она далека от дома, хоть и ее необходимо считать своей, кровной, как и ту, которую придется завтра отбивать.
Перекинув взгляд через Дон, на укрытый белым одеялом лес смотрел продрогший итальянский часовой. Притаптывая на месте, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, он в сотый раз проглядывал береговую линию враждебной донской стороны. Пальцы под шерстяными перчатками закоченели и плохо слушались, хотя он и шевелил ими каждую минуту.
Что, если русские надумают наступать сегодня? Его промороженные пальцы не в состоянии спустить курок. Дикий ночной холод. Шинель не только проморожена насквозь, но и прилипла к телу, срослась с ним навек, как вторая кожа. Внутри все съежилось. С вечера проглотил он кружку дрянного кофе и кусок поленты, вот и весь ужин. А те, что убыли две недели назад в отпуск, теперь наверняка лежат дома с женами, наевшись до отвала. Ничего, получат и они свою порцию, и будет это вовсе не порция маминых спагетти.
Скоро пройдет Марио и снова привычно спросит: «Как дела, Джованни? Все ли в порядке? Тихо там?» Как всегда, придется сделать вид, что все в порядке, но сам собою промелькнет вечный вопрос: «Сержант, мы вернемся домой?» А Марио, как и прежде, с легким, едва уловимым усердием ответит: «Да, Джованни, мы обязательно вернемся домой».
Позади обезглавленная церковь. Редко он поворачивается к ней и просит у Бога пощады. Есть ли Он среди этих занесенных снегом степей? Не покинул ли Он землю, где дом Его разрушен и превращен в склад для картошки? Где колокольни онемели, а на куполах погнуты кресты? Ведь из здешней церкви Бог давно изгнан, еще до прихода немцев, до того, как колокольни превратили в пулеметные точки и наблюдательные пункты. Так отчего же Бог по-прежнему на стороне русских? Они вырвали язык Его и осквернили дом Его, а Он до сих пор любит нерадивых детей своих. Быть может, оттого, что народ этот сам много терпел и страдал, подобно Господу, идущему на муки.
Теперь эти храмы, дававшие раньше надежду на обретение жизни вечной, несут только смерть. Она прочно поселилась там, как и в развалинах монастыря, что лежит ниже по Дону, в полосе «Тридентины».
Ранней осенью, пока его не перевели в «Морбенье», Джованни служил в батальоне «Тирано». Они были на правом фланге «Тридентины», на стыке с соседним «Эдоло».
Сначала они не могли понять, что за строения сгрудились на краю высокого холма. Что за необходимость была селиться русским здесь, в этом красивом, но неудобном месте? Холм высокий, и те, что жили здесь, наверняка испытывали трудности с водой – попробуй подыми ее из Дона на такую высь.
Посреди построек зиял темный провал бывшего колодца, огороженный наваленным в кучу хворостом. Громадную проплешину, устланную битым кирпичом и прочим хламом, окружали пристройки, хозяйственные помещения, дома в два и три этажа, где над дверными косяками угадывались очертания восьмиконечных крестов. Рядом был запущенный, но еще родивший сад. Все это говорило о бывшем здесь монастыре.
От венгров, что еще жили здесь пару дней, пока итальянцы располагались и подвозили снаряжение, удалось узнать, что в сердце горы устроены огромные катакомбы с множеством переходов, тупиков и комнат. Их так много, что венгры, сунувшись было туда, поняли: без проводника там делать нечего и спешно покинули подземелье. Да и полезли они в него вынужденно, после того как однажды ночью через эти тайные лазы в их расположение пробралась русская диверсионная группа. Венгры подорвали тайный лаз и сровняли его с землей, но все же выставили пост, на случай если русские вздумают раскопать нору, и на прощание наказали своим сменщикам следить за этим местом.
Потом его роту посылали в помощь 46-й роте. Они оборудовали позиции к югу от городка, где разместилась «Тридентина». Склон был изрыт давними подзатянутыми ранами прошлой войны. Люди здесь уже стреляли друг в друга в те годы, когда большевики боролись за власть. Во время работ ребята случайно вывернули из земли скелет, обряженный в лохмотья, напоминавшие военную форму. На груди его была приколота серебряная награда, полученная, очевидно, за Великую войну. Награду заграбастал взводный, а останки отнесли чуть выше позиций и зарыли в отдельной неглубокой ямке, поставив маленький крест, сколоченный из дощечек от консервного ящика. Будут ли ухаживать за могилой русские, когда снова придут на эту землю?
В Великой войне итальянцы были с русскими в союзе. Плохо, что теперь они на другой стороне. Им не повезло с их революцией… А итальянцам со своей? Вот теперь расплачивайся, Джованни, за грехи отцов. Ты не выбирал своего дуче, ты не вносил его на руках в королевский дворец, это сделали за тебя твои отцы и старшие братья. Так отчего они не сидят с тобой бок о бок теперь в окопе? Ради чего парни твоего возраста каждый день едут в тыл с пневмонией и отмороженными пальцами? Не достойны ли отцы после этого твоих проклятий, Джованни? Как и сам ты, плоть от плоти, повторение своих отцов…
В ранних сумерках проснулась артиллерия и с нею все, что дремало до этого по обеим сторонам реки. Дрогнул воздух, а с ним и сухой рассыпчатый снег, обвалившийся с деревьев. Пехота ждала своего часа, собранная в окопах. По стенкам ячеек и ходов сообщений струился перемешанный со снегом песок, шелестел о стальные каски, набивался в ворс шинелей, стекал за голенища.
Снаряды и мины ложились по пристрелянным и обозначенным разведкой итальянским блиндажам, разбивали остатки жилищ, которые итальянцы не успели разобрать на укрытия. Снопы грязного снега вырастали с обоих боков краснокаменной церкви.
Скоро и на вражеском берегу проснулись пушкари. Итальянцы били наугад, почти все заряды ложились в густой дубовой роще, покрывавшей остров. Много выстрелов легло на донскую гладь. Враг, почуяв скорую операцию, старался перекрыть путь советской пехоте. Однако нарушить общую целостность речной трассы не получилось – снаряды лишь пробивали бреши в монолитном ледяном панцире. Сумерки сменил рассвет, дуэль артиллеристов заметно ослабла, но не стихла совсем. Лишь ближе к полудню стрельба прекратилась. Оба берега затаились в тревожном ожидании.
Черепанов в нетерпении перебирал пальцами цевье своего карабина. По дну траншеи, притирая солдат к стенкам, продирался ротный. Через одного хлопая солдат по спинам, он пытался их подбодрить.
– Не сутулься, косопузый! – достался крепкий шлепок и Черепанову.
Солдат выдавил в ответ жалкую улыбку. Дальше сидели два новых, незнакомых бойца, ротный приостановился.
– Как живете-можете, бабоньки?
– Все ничего, товарищ лейтенант, только жаль, курить нельзя, – быстро ответила одна.
– После боя накуритесь. И почему вас ко мне прислали? – скорее сам у себя спросил ротный.
– Видать, грешок за вами есть, вот комбат и мстит за прошлые обиды.
– Милая моя, кого ты на фронте безгрешным-то видела?
– Да я вот, к примеру.
– Молчала б, хавронья.
Женщина коротко засмеялась и кокетливо отвернула от ротного свое некрасивое стареющее лицо. Черепанов увидел выбившуюся из-под ушанки прядку темно-русых волос, потрескавшиеся губы.
На правом фланге залился командирский свисток, солдаты вынырнули из укрытий. Перед глазами быстро промелькнули деревья. В три прыжка Черепанов выскочил на речной лед. Нетронутая снежная гладь ослепила своей белизной. Ближе к середине чернели корявые майны с уродливыми краями. У иных бойцов от ремней тянулись постромки к деревенским салазкам и легким нартам, сбитым из пары лыж, на которых громоздились ящики с патронами и перевязочным материалом.
Слева от Черепанова кто-то послал в сторону высокого правого берега короткую очередь из ППШ. Как по команде, наступающая цепь огрызнулась выстрелами. Черепанов видел, что бежит прямо на полынью, и на ходу изменил направление. Сзади налетели на него и опрокинули. Не успел Черепанов подняться, как с того берега ударили несколько пулеметов. Дон ответил на эти выстрелы снежными брызгами и ледяной крошкой. Нескольким приш