Сбились в кучку подростки, копают, не поднимая голов, переговариваются:
– Бежим, братцы! Наши уже Дон перешли, через день-два тут будут.
– Не дури, Скрынька! Ян поутру мне сказал, что у них приказ: цивильных за неповиновение расстреливать на месте.
– Это квартирант ваш, из чехов который?
– Да не чех он – словак. Сколько объяснять можно?
– Немцев-то под Сталинградом окружили.
– А мадьяры твердят, что это немцы наших там окружили.
– Ухи-то от шапки подними, не слышишь, как гремит?
– Чего это, Ванька?
– Глядите аккуратней, чтоб никто не заметил.
– Листовка наша? Откуда?
– Да тихо ты!
– Прочитал – дай другому.
– «Под Сталинградом окружены… прорван фронт итальянцев на Среднем Дону… освободили Кантемировку… Началось…»
– У нас на сеновале нынче разведчик дневал. Весь в гражданском, с собой пропуск на немецком. Он листовку эту оставил.
Под вечер стоявшие в селах танковые колонны и пехотные подразделения словно метлой вымело, остались лишь полицаи и засевшие по хатам небольшие комендантские патрули. На улицу никто носа не казал. Впервые за полгода можно было пройти, не боясь угодить под горячую руку.
Народ сразу осмелел. Попавшемуся на глаза начальнику полиции с насмешками бросали в лицо:
– Как же ты, Васька, за Дон на триста километров ходил и ни одного нашего солдата не встретил? А они вон где, Советы, сами к тебе из-за Дона пришли, от Щучьего катятся.
– Заткнись, курва! Пристрелю!
– Вот сегодня-то и не пристрелишь! Вчера б еще, идол, пристрелил, а сегодня – херушки! Не за твоей брехней теперь правда, а вон за тем голосом, что пушками бьет.
Следующим утром через хутора и слободы потянулся поток отступающих. Из дворов гребли лошадей и сани, под угрозой смерти гнали в ездовые местных подростков. В Сагунах собрали всех гражданских к штабу, размещенному в школе, разрешили небольшими группами греться внутри. Согревшиеся выходили, негромко делились с теми, чья очередь греться:
– В классах народу битком: и мадьяры, и немцы, и наши, кто из полицаев да переводчиков. А тишина стоит, как в покойницкой.
– Перетрухали, видно.
– Не то слово. Телефонисты над трубками, и те шепотом переговоры ведут, но слышно даже в коридоре.
– Ничего не понятно, только: «Щучье, Каменка, Белогорье, Подгорное, Россошь».
Ребята тайком портили упряжь, подрубали и резали оглобли, кто мог – потихоньку скрывался. Вечером оставшихся ездовых с их порожними подводами погнали прочь из села в сторону фронта.
– К передовой конвоирят, на эвакуацию.
– Пусти по рядам, как доедем к Песковатке – всем наутек. По садам рассыпься, по переулкам. Домой только не идите. И – молчок.
В сумерках на окраине Песковатки встал омертвевший обоз. Редкая охрана вяло палила по разбегавшимся парням, боялась сойти с дороги, в темных садах мерещились злые партизаны и ловкие красноармейские разведчики.
От железной дороги и станции Сагуны по улицам совхоза «Пробуждение» шагали остатки мадьярских полков, бежавших из Колыбелки и Марок; от Андреевки и Лыково – колонны изнуренных и плохо одетых альпийцев, спешивших убраться из Верхнего Карабута и Камышева; а от Подгорного – потоки итальянцев, державших до этого участок фронта у Белогорья.
Разноязыкому гомону, стоявшему над отступающими колоннами оккупантов, казалось, могла бы позавидовать «двунадесятиязыковая» армия Наполеона. Здесь слышалась мадьярская речь, румыны и швабы, населявшие Трансильванию и призванные оттуда в венгерскую армию, говорили на своих родных языках, словаки из окраинных венгерских земель общались на милом русскому уху славянском наречии, русины и гуцулы, набранные в Закарпатской Руси и Буковине, перекрикивались по-украински. Да и среди отступающих итальянцев не было единой речи: итальянец родом с юга Апеннинского полуострова не без труда понимал речь жителя Альп.
Кое-как одетые, оккупанты старались спасти себя от мороза, отбирая теплые вещи у местных жителей. Скоро головы многих оказались повязаны бабьими платками, поверх которых торчали пилотки и альпийские шляпы с перьями. Крестьянские тулупчики и поддевки скрывали под собой худые мадьярские шинелишки, а из кожаных ботинок с толстой подошвой, отлично годившихся для скалолазания, но не рассчитанных на русский мороз, торчали пучки соломы, которой итальянцы пытались хоть как-то сохранить тепло. Лишь немногих итальянских солдат тыловые службы успели обеспечить полушубками и теплыми шапками, сшитыми на манер русских ушанок. Иные шли закутанными в армейские шерстяные одеяла и плохо выделанные овчины, в нахлобученных на уши румынских папахах. У многих мадьяр имелись индивидуальные печки – железные коробки с дырочками на поясных ремнях, в которых тлел древесный уголь, но и они не спасали от мороза.
Дороги отступавших освещали пожарами, путь их умылся кровью массовых казней. Если в первые месяцы оккупации немцы и их союзники изображали хотя бы наигранную лояльность, то с началом бегства «культурные жители» объединенной Европы показали свой истинный оскал.
В хуторе Репьев из пулеметов было расстреляно около четырехсот человек: местных жителей и выселенных из придонской полосы беженцев. С марша вошедшие в хутор Кошарный красноармейцы освободили из запертого дома несколько десятков согнанных туда жителей. Дом уже был обложен соломой, а дверь облита бензином, немцам не хватило считаных секунд, чтобы совершить задуманную казнь.
Кровожадные мадьяры среди прочих трофеев тащили с собой живой товар. На санях тряслись в рыданиях несчастные невольницы. Хотя и прятали заблаговременно матери своих дочерей, одевали в старье и рвань, а себе мазали сажей лица, сознательно превращаясь в старух, не всех минула чаша страшной неволи. Несчастный женский пол некоторое время везли с собой, а затем вконец измученную рабыню пристреливали либо, что случалось реже, истерзанную, отпускали домой.
У многих отступавших недоставало оружия. Вместо него руки были заняты веревками, на которых они вели отобранный у жителей скот. На уцелевшие, не испорченные крестьянином сани грузили своих обмороженных, раненых, тут же – освежеванные бараньи туши, ящики с галетами и консервами.
Вспоминая отступавших в июле красноармейцев, жители признавали, что оккупантам сейчас явно тяжелее, и справедливым мщением озарялись лица беженцев и переселенцев. Очень скоро на смену злобе пришло неистощимое русское милосердие. Чаще всего это замечали итальянцы. Они славились своим мягким характером, а порою даже уважительным отношением к местным, и потому им единственным доставалась русская теплота.
В одной из отступавших колонн итальянской дивизии «Тридентина» шагал батальонный священник капеллан Поликарпо, родом из местечка Вальданьо. С собой он нес старинный список православной иконы – Богоматерь «Семистрельная». Священнику ее отдали солдаты из взвода лейтенанта Джузеппе Перего, входившего в батальона «Тирано», занявшего Белогорье, а они, в свою очередь, обнаружили ее среди обломков одной из сгоревших хат на Набережной улице. То, что икона не пострадала во время пожара, немало удивило солдат. Итальянцы увидели в скорбном лике Богородицы схожесть со своей католической Мадонной. Почти сразу же образ православной иконы завоевал почтение у альпийцев, они прозвали ее Madonna del Don[36]. Подобно знаменитой «Сталинградской Мадонне», написанной немецким доктором Куртом Ройбером в ночь на Рождество в сталинградском котле, Донская Мадонна зажгла свечу надежды в душах итальянцев.
Капеллану удалось преодолеть скорбный путь от заснеженных донских берегов до побережья теплой Адриатики, не расставаясь со своей находкой. Весть о Богородичном образе быстро разнеслась по Италии, и новая католическая святыня стала объектом почитания и паломничества многих итальянцев. В Местре, пригороде Венеции, для иконы выстроили часовню, куда вскоре потянулись толпы паломников. Итальянцы вымаливали у Донской Марии возвращения своих мужей и братьев, сыновей и внуков.
Но кроме названия «Семистрельная», у иконы есть иное имя – Умягчение злых сердец. Божье ли провидение или случайность, но так совпало, что икона Богородицы именно с этим названием попала в руки итальянцев и снискала у них славу, а быть может, и в самом деле умягчила их сердца. Ведь никто другой из интервентов – ни немцы, ни хорваты, ни финны и уж тем более ни мадьяры – не оставили после себя тех воспоминаний, которые долгие годы вызывали улыбки на лицах престарелых жителей донских сел и хуторов.
Когда итальянцу приходила посылка из дома, остаток сладостей и лимонов он старался обменять у крестьянок на более сытную пищу – мясо либо куриные яйца. Немец же или мадьяр просто отбирал у жителей то, что ему и так «принадлежало по праву». Итальянцы старались не выгонять жителей из занимаемых домов, а уживались с ними. Когда немец выходил на улицу, она тут же пустела, а вокруг итальянской поющей компании зачастую собиралась толпа любознательных мальчишек. Нередко полковые врачи и ротные фельдшеры альпийцев лечили русских детей от скарлатины и кори, оспы и дифтерии.
Как и у всякой медали, у итальянской тоже имеется оборотная сторона. Часто жители оккупированной итальянцами территории чувствовали на себе присутствие «мягкосердечного» южноевропейского характера. В селе Журавка итальянские снайперы с высокого донского берега стреляли по мирным жителям, включая детей и стариков. Нельзя было набрать воды или сорвать что-то в огороде. Обстреливали кладбище – не давали хоронить убитых. Под Новой Калитвой на постройке оборонительных рубежей среди надсмотрщиков выделялся итальянский офицер, не терпевший малой остановки в работе и применявший тонкую ореховую палку на едва разогнувшейся спине донской крестьянки. Там же, в Новой Калитве, у выселенной из Нижнего Карабута жены краснофлотца Будакова итальянцы свели со двора корову. Не надеясь на хороший исход, а скорее от отчаяния, престарелый свекр крестьянки потащился с жалобой в комендатуру. К вечеру немецкий конвой привел