Комбат ответил не сразу. Опять привычно постучал карандашом в топографический знак на карте, подул на заледеневшие пальцы, кашлянув, медленно произнес:
– Вижу, к чему ты клонишь. Я и сам вчера думал: черт с ними! Задачу мы выполнили, село заняли, через него они не пройдут и пусть разбегаются, как тараканы, кто куда. Пусть их там, под Ольховаткой, другие перехватывают. Только нам их потом опять же бить! Когда они на новых рубежах очухаются, окрепнут. Выходит, нельзя их туда пускать! Теперь надо! Пока он дерьмо свое из штанов вытряхнуть не успел. А уж выстоим или нет…
Вестовой Витюха подчищал тыловые резервы. Пожилой повар, быстро раскупорив банку консервов, снял сверху ножом слой жира и кинул на затвор давно не смазанного, застывшего на морозе, карабина. Фельдшер из санбата туго набил сумку перевязочными пакетами, а карманы пачками патронов в промасленной бумаге. Из-под капота итальянского грузовика вылез шофер с мазутными полосами на щеке. Кожа его пальцев, непривычная к здешним морозам, прилипала к металлу, и пальцы на суставах кровились.
Шофер был родом из далекой южной страны. Еще три дня назад он носил другую форму, подчинялся иному начальству, и другие в его окружении были соратники. Но в ночном бою его колонна попала под обстрел и сдалась без боя. Русским тоже до зарезу были нужны грузовики, ведь в этой снежной пустыне не угнаться за бегущими пешком. Шофера и его товарищей построили тут же, у заглушенных грузовиков, и советский политрук на их языке предложил им послужить делу Сталина. Их увещевали, что служба будет глубоко в тылу, вдали от военной опасности. Им обещали скорую отправку домой, как только Советы победят Муссолини. А тем, кто не согласится, сулили долгую отсидку в далекой морозной Сибири, где холода и вьюги такие, что нынешние покажутся за райский отдых. Почти все земляки шофера согласились. Их тут же одели в старую, порой окровавленную красноармейскую форму и снова усадили за водительские баранки.
С тех пор шофер намотал немало километров, дважды застревал в сугробах, переворачивал канистру над топливным баком, насыщая своего «зверя», еще меньше ел сам, почти не спал и вовсе не отдыхал. В его «фиат» грузили и выгружали разные грузы, садились и вылезали солдаты. Перед глазами мелькали освобожденные, охваченные огнем, дотлевающие хутора, в которых совсем недавно жили его земляки. И он жил в таком же хуторе целых четыре месяца и все не мог привыкнуть к этим русским жителям. Три дня назад он видел, как в освобожденном хуторе убивалась над трупом солдата молодая селянка. Он подумал, что это фронтовые дороги завели солдата в родную сторону, и неутешная вдова плачет над телом мужа, но напарник Луиджи, сносно понимавший по-русски, объяснил ему, что эта девушка впервые видит этого павшего. В ней смешались радость освобождения и тоска утраты. Она и живым-то его не видела, но вот теперь горюет, как по родному.
– Франческо, айда со мной, – хлопнул шофера по плечу чубатый парень.
Этот чубатый постоянно был у главного начальника на побегушках. Интересно, чего ему понадобилось? Может, начальник вызывает Франческо к себе, чтобы наконец отправить в глубокий тыл, туда, где есть натопленные хаты, горячая еда и настоящий гараж.
Но чубатый поставил его в строй с другими красноармейцами, вручил итальянский карабин и, перепоясав патронташем, добавил:
– На, твоей системы, должен разобраться.
Шеренга из двадцати пяти бойцов развернулась и жидкой цепочкой потекла в лощинку.
От хутора и впрямь почти ничего не осталось. Зияло несколько пожарищ с черным закопченным настом вокруг и мутными лужами растопленного снега, уже подернутого ледяной коркой. Уцелевшие постройки были раскиданы по обеим сторонам дороги, что стелилась по дну лощины.
Вестовой распределял бойцов по уцелевшим строениям. Дошла очередь и до Франческо.
– Так, кто тут еще остался из тыловой шатии? Друг наш итальянский да Терентий из санбата. Разбавим вас пулеметчиком, вот, да бронебойщика дадим. Кто еще? Ну, давай ты, Митрич! Да не журись, с тобой медицина будет – Терентий, цельный фельдшер. Вот впятером и давайте в ту вон хибарку. Там и крыша целая, задувать не будет.
Пулеметчик первым подобрался к хибаре и надавил на низкую, вмерзшую в землю дверь. Она крякнула и сорвалась с петель. Жилище оказалось полуобитаемым. В нем были маленькие сенцы, низкий потолок и крошечная печурка. Как только началась операция с дверью, на чердаке сполошно заголосила курица.
– О, теперь мы ее быстренько в бульончик, – ожил Митрич, крайне терявшийся, если уходил от своей полевой кухни дальше чем на километр.
– Охолонь, стряпуха, – цыкнул на него бронебойщик. – Для начала позицию сготовь.
– И как только уцелела, шельма? – Митрич встал на цыпочки и попытался заглянуть на чердак.
– Да заткнысь, тиби сказано, поварска душа! Тут бой на носу, а вин куру гоняе, – ругался бронебойщик.
Стекол не было во всех трех окнах, на земляном полу высились снежные курганчики. Пулеметчик без разговоров встал у окна, выходящего к горлу ложбины, подвинул низенький стол и упер в его крышку пулеметные сошки. Бронебойщик пехотной лопаткой прорубил в саманной стене хатки узенькую бойницу. Она получилась у самой земли. Установив ружье, он лег на пол, поводил стволом из стороны в сторону. Фельдшер присел на колено у бокового окна, долго смотрел в него, изучая склон, на котором мог появиться противник, затем расстегнул сумку и, достав два жгута, обмотал их вокруг приклада своей винтовки. Рядом со стеной разложил несколько перевязочных пакетов, самодельную шину, вырезанную из банки от американской тушенки, и гранату в сетчатой рубашке.
Митрич топтался у третьего окна, переминался с ноги на ногу и прислушивался к недовольному куриному квохтанью.
– Не топчись там, – обернувшись, сказал ему бронебойщик. – Нимэц с тылу не прыйдэ. Шагай до фельдшера.
Митрич покорно встал рядом с Терентием.
Франческо жался у печки, не зная, что делать и куда приткнуться.
– Пидходь до мэнэ, итальянэц, – махнул рукой бронебойщик. – Будэшь вторым номэром. Бачишь, оде бэрешь обойму и патрон пыхаешь.
Бронебойщик легко вправил длинный патрон в магазин. Затем замкнул обойму под ложем долгоносого ружья, показал, будто выбил все пять патронов, и, отцепив магазин, не глядя бросил его Франческо, глазами указав на мешок с патронами. Франческо едва заметно кивнул. Пулеметчик, сняв диск и убедившись в его полновесности, с громким щелчком насадил его обратно.
Во вражеском стойбище гул не стихал. Ревели танковые двигатели и моторы артиллерийских тягачей, на низких оборотах страдали в последнем предсмертном рывке увязшие в сугробах грузовики. Изредка сквозь гомон прорывался пронзительный крик мула или надрывный коровий плач. Масса в двадцать тысяч человеческих голов, растянувшись на несколько километров, клокотала и клубилась в широкой заснеженной долине.
Разноязыкую многоголосицу разрезал зычный клич:
– Доблестные альпийцы! Многие из вас знают меня! Я был с вами в боях! За этими чертовыми холмами наша с вами жизнь! А значит, и жизни наших жен и детей! Спасение только в прорыве! Нас много, ведь не зря наш девиз – лавина, несущая смерть! Так давайте взроем эту трижды проклятую высоту! На ней лишь горстка русских. Накроем их своей лавиной! Альпийцы! Идемте в Италию!
В толпе возникло оживление. Командир-оратор подзывал начальников подразделений и сыпал торопливые приказы. Он спешил, пока колыхнувшееся возбуждение не померкло. Многонациональная лавина из армий трех государств поползла на взгорок перед Новопостояловкой. Отдельные рукава ее заполонили балки, овраги, промоины.
В узкой горловине перед безымянным хутором показалась серая человеческая каша. Закутанные в тряпье лица, плечи, укрытые поверх шинелей шерстяными одеялами, полосатые домашние чулки, торчащие из кожаных, подбитых железными крючьями, башмаков. Какого-то порядка или строя не наблюдалось. Люди просто валили толпой в надежде прорваться или умереть.
С улицы донесся голос вестового:
– Огонь по команде! Слушать, когда мой «папаша» загавкает!
Пулеметчик широко расставил ноги и наклонился над прицельной прорезью. Сузив свои монголоидные глаза, он поймал на мушку передний ряд и замер. «Лучше, чем в тире, – подумал он, – ни одной пули в молоко. Это тебе не на охоте, где за каждый впустую потраченный патрон дед до крови дерет за ухо. Волк – охотник, его жалеешь, когда подстрелишь. А этих стоит ли жалеть?»
Фельдшер еще раз ощупал карманы с патронами, снял винтовку с предохранителя, загнал патрон в патронник. «Соотношение простое – один к сорока, не меньше. Только бы хватило бинтов. Жгуты на прикладе, в сумке рыться не придется. Все здесь, все под рукой».
Митрич подавленно опустил руки с винтовкой к земле: «А завтра Прошка сам будет крупу отмерять, сам в бак снег вместо воды таскать, сам дрова колоть… если сегодня выживет… прощай, Авдотья… прощай, Колюшка… прощай, Маринка…»
Бронебойщик плотно прижал приклад к плечу, притерся щекой к кожаной накладке, прищурил левый глаз и, забывшись, в напряжении приоткрыл рот. В голове его пробежало: «Такой ценой умирать не страшно. Отплатят же они мне сегодня. За отцовский дом, за сестер и мать, что остались под ним! За Днепр, из которого их поганые рты святую воду мою пили… за всю нашу землю, на веки веков опечаленную».
Франческо лежал на животе рядом с бронебойщиком, смотрел в наплывавшие лица. Лица его земляков, его однополчан. Они еще далеко и почти неразличимы, но вот в фигуре того долговязого столько схожего с Антонио. Его земляка Антонио. Та же сутулая спина и втянутая в плечи голова, та же походка. Совпадение или мираж?
Антонио, слабо сжимавший в руках, более привыкших к водительскому рулю, чем к оружию, короткоствольный карабин, конечно, не видел своего притаившегося за амбразурой товарища. Омертвев от страха, он двигался лишь по инерции, влекомый толпою. Мысли роились в его мозгу: «Я целиком погружаюсь в эту стрельбу. До сих пор она была где-то спереди, сбоку, сзади, но все время на расстоянии от меня, а теперь я полностью окутан ею. Нас все меньше, и никто не вернется домой. Может быть, только эти немцы? Они бывали в переделках и держатся ос