А на следующий день Лучано расплющило танком. Мы натолкнулись на новый русский заслон, из рощи вынырнули стальные чудовища и понеслись на нас, поливая толпы венгров и альпийцев из пушек. Наши скованные морозом пулеметы молчали, ребята даже мочились на оледенелые стволы и затворы «фиатов», ничего не помогало, а те пулеметы, что удалось завести, вызывали на броне русских танков лишь чесотку. Гранаты наши, падая в снег, не взрывались и танкам навредить не могли.
Два мертвых грузовика с незакрашенной яркой рекламой на бортах и зажатый меж ними, окаменевший от страха мул. Он даже не дрожал, но все еще живыми были его налитые кровью глаза.
Лучано лежал в санях с отмороженными ногами. Я видел, как он приподнял голову, чтобы посмотреть – близко ли танк, и в тот же момент на него наехала стальная гора. В санях захрустели ящики, чемоданы, банки с португальскими рыбными консервами, пишущие машинки, фотоаппараты, телескопы и кости альпийцев. Из-под гусениц летели обрывки одежды, выпачканные кровью листы штабных документов.
Я, без сомнения, не вышел бы из той засады, если б не мой Ангел-хранитель. Так прозвал я серую немецкую ломовую лошадь. Она стояла среди ада, мяла копытами просыпанные на снег блестящие шоколадные монеты и, кажется, ждала меня. До этого я видел только лошадь торговца мороженым, что привозила тележку лакомства на нашу улочку, и никогда не ездил верхом.
Моя лошадь-ангел была без уздечки и седла, и людская рука, я уверен, никогда ее не касалась, она словно сошла с небес. Я поставил два ящика один на один и вскарабкался ей на спину. Лошадь сразу же понесла. Я охватывал ее шею, вцеплялся в гриву, но все равно елозил по всей спине и каждую минуту рисковал свалиться. Она провезла меня много километров, и я опять увидел человеческую змею, длинную и серую, уползавшую по снегам на запад. Ангел-хранитель мой замер, стоял вздрагивая, по нему струился холодный пот. Лошадь устала от человека и боялась его, она не могла близко подойти к нашей отступающей колонне, зная, что скоро опять появятся танки, опять будет стрельба и смерть. Я осторожно спрыгнул с нее, долго гладил и благодарил ее за спасение, а потом пустился догонять своих. Она, наверное, до сих пор стоит там, где я ее оставил… или улетела обратно на небо.
Бедный Эдженио… Теперь я пропаду для него, как и мой отец пропал для меня. Мне было четыре, отец ушел в окопы и появился лишь однажды, на Рождество. Спустя два года была победа и у многих отцы вернулись, а от моего пришло лишь письмо. Тогда я впервые услышал слово – Russia. Отец уплыл с экспедиционным корпусом в Odessa, уничтожать коммунистов. В письме он жаловался, что сыт по горло и скоро вернется домой. Отец вернулся, но редко рассказывал о войне в горах и о войне в Russia. Зато от него я узнал, что не он первым в нашем роду посетил ее. Его дед стоял под крепостью Sevastopol и вернулся с беспалой правой рукой. У него остался лишь корявый обрубок вместо большого пальца. Дед прихватывал ложку этим огрызком и шутил за обедом: «Спасибо «русской щедрости», она спасла мне жизнь». Так он называл картечь, что пометила ему руку и отправила домой. Счастливец… Мне же предстоит вернуться вовсе без пальцев, я их совсем не чувствую… генерал Moroz отгрыз их… Хотя кто сказал, что я вернусь?
Но и прадед не был первым гостем в Russia. Он рассказывал моему отцу о своем деде, который ушел на восток с армией Наполеона и не вернулся. Видно, и я повторю его судьбу. Объединенная Европа в четвертый раз пошла в поход на русскую берлогу… итог всегда одинаков…
Бедная Элиза… Бедный кроха Эдженио…
Глава 33
Командир танка, выделенного отделению Федора Безрученко, проводил инструктаж для пехотинцев:
– Значит, так. Слушать всем. Сержант, тебя тоже касается. На танк садятся максимум пять человек, поэтому первую пятерку посадишь к Терещенко, сам влезешь на мою броню с теми, кто останется. Сейчас – внимание! Когда движемся – сбоку от танка не прыгать. Машина будет маневрировать, уходить от снарядов. Бывали случаи, когда танковый десант попадал под гусеницы своих же танков. Так что смотрите: спрыгивать только позади танка. Прячьтесь за башней. Когда подъедем к окопам, десантируйтесь прямо им на головы да берегите свои. Сержант, рассаживай людей.
Федор, держась за железную скобу, приваренную к броне танка, глядел по сторонам. За их взводом показались другие взводы и роты. Танки ползли по степи, выплывая из-за проволочных сетей. Поле покрылось разрывами – немец начал пристрелку. Люк на башне откинулся, из него показалась голова командира.
– Боязно, сержант? – весело спросил он. – Держись, сейчас вилять начнем.
Крышка люка захлопнулась, похоронив под собою голову командира, и через секунду танк сделал крутой вираж. Снаряд разорвался в десятке шагов от машины. На броню посыпались комья мерзлой земли, снежные глыбы и осколки. Боец, сидевший позади Федора, вскрикнул.
– Ранен, Булыгин? – не оборачиваясь к нему, выкрикнул Федор.
– Кажись, ага…
– Держись за скобу! Не прыгай, под гусеницу угодишь!
Встав на ноги и приподнявшись над башней, Федор заглянул на другую сторону. Увидев каски двух других бойцов, он прокричал:
– Целы там?
– Порядок! – донеслось из-за башни.
Танк ловко маневрировал. Чем ближе подходил он к чужим окопам, тем гуще ложились снаряды в цепи советских машин. Федор заметил, как вспыхнул один танк, и с него на землю посыпались люди. Следующей секундой его барабанные перепонки чуть не разорвало от хлесткого удара. В первое время сержант даже не понял, что произошло, но когда повернул голову – не поверил глазам. Башни на танке не было. Железная болванка, пущенная из немецкого штурмового орудия, начисто срезала ее. Двух бойцов из отделения Федора, что сидели по ту сторону, смело оторванной башней. Федор невольно заглянул внутрь танка и увидел кресло командира, а в нем две человеческие ноги. Башня осталась лежать позади, опрокинутая набок. Из нее выпал безногий, разрезанный пополам командир танка. Заряженный пылом боя, он не умер, он кричал, махал руками, полз на животе, орошая снег двумя кровавыми шлейфами, и отдавал приказы своим танкистам.
Люк механика-водителя откинулся, из чрева танка выросло чумазое лицо в шлемофоне.
– Прыгай, сержант! – крикнуло лицо. – Не видишь, отвоевались мы!
Федор кивнул своему оставшемуся бойцу и прыгнул вслед за ним на снег. Танки, проскочив линии вражеских траншей, смяли гусеницами досаждавшие низкорослые пушки. Дело было за пехотой. Перед залегшими цепями танкового десанта поднялся тонкий политрук в светлом дубленом полушубке. Цепи рванулись в атаку. Федор вскинул к плечу автомат и, выпустив короткую очередь, почувствовал, как ресницы слиплись от осевшей на них пороховой гари. Он бежал, стреляя на ходу, чувствовал, как огромный организм батальона несется неудержимой волной. Наступило время толпы, когда самый робкий боец становится обладателем львиного сердца.
Вражеская мина разорвалась позади Федора. Сильный толчок в спину опрокинул его лицом вниз. Лежа в холодном снегу, сержант чувствовал, как горит его тело, изрешеченное осколками. С усилием подняв голову, Федор убедился, что батальон достиг вражеских окопов, и там началась страшная рукопашная. Он видел, как души погибших, вырываясь из тесных окопов, продолжают сражаться, цепляясь друг другу в глотки и грызя кулаки, не в силах избавиться от ненависти, напитавшей их тела. Видел он это или думал, что видит, теряя сознание и проваливаясь в небытие…
Под вечер Федора нашла санитарная команда, доставила в санбат. Обходя носилки с примерзшими пятнами крови, доктор слушал фельдшера, женщину с полуседыми кучерявыми волосами и крючковатым носом. Подойдя к Федору, она произнесла:
– Черепно-мозговая. Плюс поражение спины и ног.
– Шансы?
– Практически безнадежен. Фрагменты стального шлема вошли в голову вместе с осколками.
– М-да, может, к профессору Розенбергу на стол?
– Вряд ли спасет даже профессор. Долго пролежал в поле, поздно доставили к нам. У Розенберга и так скальпель остывать не успевает.
– Да, парень тяжелый. Скажите санитаркам, чтоб повязку ему сменили. Что там дальше?
За сотни километров от полевого санбата не знало покоя материнское сердце. Ирине снился сон. Во дворе ее дома собралась толпа. Люди все чужие и незнакомые. Посреди народа на табуретках выставлен гроб, а рядом – могильный крест. Ирина подошла и самостоятельно опустилась в домовину. Подняв голову, она попыталась прочесть надпись на кресте, но на глаза ее налетела мутная пелена… Надписи не видно… Одно Ирина знает точно, что там не ее имя. «Ведь крест-то не мой!» – сказала она во сне. «Зато нести тебе», – ответил твердый голос из толпы.
Услышав это, Ирина проснулась и вскрикнула:
– Федю убили!
Через время пришло извещение с печатью: Федор скончался от ран. В доме поселилось неутешное материнское горе вперемешку с тонкой надеждой на чудо. Слышала Ирина о случаях, когда возникала путаница с документами на фронте и возвращались к матерям их трижды оплаканные сыновья. И жила бы несчастная русская баба этой надеждой до самых последних дней своих, если бы не вернулся в Дуванку после войны их земляк с соседней улицы, мобилизованный в трудовую армию и служивший в похоронной команде. Он развеял остатки надежды, что хранилась в материнском сердце, подробно рассказав, как собственноручно клал тело Федора в братскую могилу.
Глава 34
Местное население в самые ужасные моменты отступления было милосердным по отношению к погибающим нашим солдатам. И многие из них смогли выжить только благодаря самоотверженности и гуманному духу тех русских семей, которые дали кров, хлеб, тепло умирающим во время отступления.
Уже третьи сутки не прекращался исход оккупантов с придонской земли. Колонны продолжали идти через совхоз «Пробуждение», хотя и стали значительно реже. Под вечер, когда на улице смерклось, в дом к Журавлевым заскочили несколько итальянцев. Заиндевевшие, покрытые снегом и закутанные в тряпки по самые глаза, они прислонились к печке, грели руки над плитой. Когда солдаты немного оттаяли,