из их носов побежала вязкая юшка и они размотали лица. Дети, пристально наблюдавшие за оккупантами, заметили, что те совсем юнцы. Это были солдаты из декабрьского пополнения, сменившие своих старших товарищей, воевавших на русском фронте с июля 1941 года.
Один итальянец, указав на сваленную в углу горку картофеля, выставил вперед руку и быстро-быстро залепетал. Из всей тирады удалось разобрать лишь: «Итальяшки – тикай, дари патату». Над плитой стояла Ольга Гавриловна, помешивая в чугунке вареники. Зачерпнув поварешкой несколько штук, она протянула их итальянцам. Те хватали вареники заиндевевшими пальцами, обжигаясь, перебрасывали в руках.
– Grazie mille![37]
– Ешьте, ешьте, сыночки, – говорила им Ольга. – Небось и вас матеря дома ждут.
– Quello che stai bene, proprio come mia mamma[38], – произнес один из альпийцев.
– Mamma! – затараторили остальные. – Quando torniamo a casa, vi ricordiamo. Non dimenticheremo mai come ti ha nutrito e riscaldato noi[39].
Дверь в хату отворилась, итальянец с недельной щетиной и печальными глазами бросил своим сородичам:
– Andare a costruire i ragazzi. Abbiamo bisogno di andare[40].
– Resisti, Mario, – взмолились они. – Mettiamoci caldo[41].
За спиной у бородатого раздался простуженный грубый голос:
– Sergente Stern, metti il tuo popolo[42].
Итальянцы ушли в метель. Удалось ли им снова увидеть поросшие лесом склоны Альп, свои деревеньки, затерянные среди этих склонов, и соскучившихся матерей, проглядевших все глаза в надежде увидеть своего долгожданного сына?
Это были не последние гости с Апеннинского полуострова. Немного погодя группа таких же юнцов снова ввалилась в хату. Одному из них было совсем худо. Он жалобно стонал, поддерживаемый под руки товарищами. Его усадили на ослон[43], стали стаскивать с ног задеревеневшие на морозе кожаные башмаки. Когда это удалось, все увидели раздутые ступни с почерневшими пальцами. Один из альпийцев стал перед Ольгой Гавриловной на колени, затараторил:
– Cara zia, imploro aiutare il mio amico! Dovete salvarlo! Suo padre era un membro del partito comunista, ei fratelli andò ai partigiani sloveni![44]
– Perché mentire, Ricco? Lei continua a non capire voi[45], – угрюмо сказал другой.
Ольга Гавриловна отпорола у своей телогрейки рукава, одела их на обмороженные ступни итальянца и плотно закрутила обрывками веревки. Альпийцы стали знаками спрашивать, в какую сторону прошли их подразделения. Тамара позвала из сарая Виктора, и Ольга Гавриловна велела сыну:
– Выведи их, покажи дорогу на Гончаровку. Хай тикают с Богом…
Виктор через огороды и сады вывел итальянцев к опушке рощи, за которой шла дорога. В десяти шагах от тропинки, по которой Виктор вел альпийцев, у ствола мощного дуба вдруг зашевелился сугроб, оттуда показались два человека в белых маскировочных костюмах. Направив оружие на итальянцев, один из них громко крикнул:
– Кто такие?
Все остановились. Виктор нерешительно пробормотал:
– Да заблудились вот… дорогу показываю…
– Уйди в сторону, пацан, – уже спокойно сказал солдат.
Виктор ступил на целинный нехоженый снег и прошагал с десяток метров. Солдат установил поудобнее ручной пулемет, резанул по итальянцам, свалив всех одной ловкой очередью. Облако перегоревшего пороха медленно проплыло над их рухнувшими телами. Разведчики вылезли из сугроба и, прицепив к валенкам лыжи и тихо переговариваясь, ушли вглубь рощи.
Виктор провожал лыжников взглядом, про себя размышляя: «Подумали перед смертью, что завел я их в засаду. Может, и проклянуть успели…»
Глубокой ночью в окошко к Журавлевым постучали. Ольга, накинув ватник-безрукавку, вышла открывать. В сени вошла худая, изможденная женщина.
– Ольга, прости Христа ради, – тихим голосом начала она, – это я, Новикова. Помнишь, как летом вместе с тобой к Клейсту с поклоном ходили, сынов наших из плена выручать? Пусти переночевать на одну ночь.
– Ты сама или с детьми?
– На улице они…
– Ну, давай их сюда, пусть не мерзнут.
В сени заскочил выводок из трех мальчуганов и двух девочек. Ольга собрала все имеющееся тряпье и постелила несчастной семье на полу у входа.
– Ты хоть скажи, что случилось? – спросила она Новикову.
– Ох, Ольга, ты только не суди меня. Легла я с детками спать, а щеколда об задвижку в сенях так и стучит, так и стучит. Выхожу глядеть – нет никого. И не раз, не два стучало. Я боязливая… Старики сказывали раньше, не к добру это…
– Дети у тебя голодные?
– Ольга, так нам сегодня повезло! Валюша моя конфет немецких набрала целую охапку! Говорит, немец сам разрешил взять. Прибежала и мне рассказывает. Я пошла вслед, а на улице котел на колесах стоит с лапшой горячей. И никого близко нету. Я черпак схватила, да в посудину какую-то накидала доверху. Так мы сегодня со дня оккупации первый раз не голодные.
Перед рассветом хаты задрожали от грохота танков. Наглухо заткнутые мешковиной и рогожами окна освобождались от светомаскировки. Она еще будет досаждать им, эта навязанная занавеска, она еще скроет тихий свет ночника, уютную домашнюю лампу, пока врага с его аэродромами не откинут подальше, но в это утро хаты изнутри, как и лица людей, умылись светом нового дня.
Крестьянки торопливо одевались и выскакивали на улицу взглянуть на освободителей. Некоторые, памятуя июльские дни и тогдашних солдат, зачастую голодных и угрюмых, хватали свои жалкие остатки пищи, подносили бойцам. Но видя в лучах просыпавшегося солнца румяных и подтянутых бойцов в дубленых полушубках и белоснежных маскировочных халатах, в нерешительности замирали. Бойцы весело отшучивались:
– Убери, мамаша, чугунок, детям оставь.
– Вместо этого кулеша подари лучше, молодка, поцелуй горячий!
– Некогда нам, хозяйка, щи хлебать. На Берлин торопимся!
Солдаты прошли село насквозь и скрылись за холмом, а мороз еще долго не мог разогнать жителей по домам.
Новикова ушла посмотреть, как там ее хата, вернулась совсем подавленной. Оказалось, в сумерках водитель советского танка не заметил халупы, прилепившейся у обочины, и снес ее. От хаты осталась горка глины с соломой.
Отголоски боя, гремевшего двое суток у «Опыта» и Большого Скорорыба, затихли. Война укатилась дальше на запад. В совхоз стала возвращаться законная власть. Из-за Дона вернулись старые партийные работники и колхозная верхушка. Из двух старост, назначенных немцами, один, по кличке Гараська, бежал вместе с оккупантами, а второй, выбранный коллективно самими жителями совхоза, смело остался на месте. Во время оккупации он собирал у жителей продукты, якобы для неимущих семей, а на самом деле тайно отправлял их партизанским отрядам в хутора Окраюшкин и Вязов. Прозорливый мужик не только не попал под расправу, но по ходатайству партизан оказался при власти. Он и узнал в шагавшем по дороге мальчишке Аркадия – сына Клейста. Подъехав к мальчику и не спускаясь с седла, бывший староста крикнул ему приветливо:
– Аркашка, куда идешь?
– К батьке, – доверчиво отозвался мальчуган.
– А где ж батька?
– В омшанике.
– Это в нашем, совхозном? А чего ты к нему идешь?
– Да вот мамка поесть собрала, так я и несу, – поднял Аркадий вверх холщовый узелок.
– Ступай домой, малец. Я сам ему передам.
Может, и понял Аркадий, что выдал своего отца, а может, наоборот, подумал, что этот дядька, который забрал из рук ношу, все еще тот самый староста, знакомец отца и верный подчиненный немецких офицеров.
Этим же днем Клейста привели в село и заперли в каморке. Под вечер туда пришел крестьянин, служивший у немецких офицеров скотником.
– Помнишь, сволота, как я к тебе с просьбой приходил? – от дверей спросил он Клейста.
– С какой такой просьбой? – не понял немец, глядя на скотника через затянувшие глаза кровоподтеки.
– Застило тебе, подлюга? – наступал скотник, чувствуя накипавший внутри гнев.
– Да он тебя небось и не узнает, – подсказал охранявший Клейста мужик.
– Так я ему напомню…
Повалив ударом кулака Клейста на землю, скотник принялся топтать его, приговаривая:
– Вспоминай, гадина! Самую малость войлока у тебя попросил, а ты меня за то по морде! Вспоминай, выродок…
Клейст на удары отзывался слабым стоном. Скотник склонился над ним и, стащив с его ног валенки, сказал:
– Вот теперь ты попробуй, как оно по морозу да без обувки.
В дверях стоял уже другой колхозник средних лет, со своим «прошением».
– Сейчас и я ему память прочищу, – начал он тихо. – По октябрю месяцу, когда молотьба кончилась, я за своим пайком пришел, а ты мне: «Ваша власть за Доном, там хлеба и спрашивай». А ведь у меня с ребятишками на два центнера трудодней скопилось. Власть-то наша из-за Дона вернулась, да только трудодни те, в фашистском «колхозе» заработанные, нашей властью не считаются. Как прикажешь весны дожидаться?
Клейст угрюмо взирал на «просителя» и молчал.
Потом в каморку приходили еще: обиженные Клейстом или просто жадные до расправы. Среди них были и те, кто не мог простить Клейсту предательства. Но было ли оно? Рожденный немцем и остававшийся им все годы, прожитые в России, был ли для него факт сотрудничества шагом к предательству? Скорее всего, нет. А вот для людей, с которыми он прожил бок о бок много лет, трудился, праздновал, скорбел и радовался, для тех людей, что стали считать его за своего, наверное, да.
Поутру Тамара, как всегда, отправилась вдоль дубовой рощи к ставку за водой. На белой пелене она заметила кусок кровавого мяса, а всмотревшись, поняла – это был человеческий язык. Чуть дальше валялась отрезанная голова, а еще дальше – принадлежавшее ей когда-то тело. В изуродованной голове невозможно было узнать Клейста. Жители совхоза, среди которых было немало белогорцев, ночью устроили над Клейстом жестокий самосуд. Труп бывшего австрийского военнопленного, ставшего советским гражданином и принявшего с православием имя Борис Михайлович, побывавшего арендатором подворья Воскресенского монастыря и угодившего на десять лет в ГУЛАГ за возобновление духовного паломничества в Белогорских пещерах, пролежал у рощи весь день и исчез только на следующее утро.