ла чернорабочей. Сквозь туманную пленку, не приходя в сознание, он слышал, как мать, рыдая, прижимала его к себе и все твердила доктору-немцу: «Сыночек мой… сыночек… убили его… спаси, пан… спаси!», и грубый ответ доктора: «Мамаша! У меня рука зольдат резать надо! Кровь идти». Потом чьи-то руки, наложившие смоченную вату и затянувшие повязку на горле. С тех пор и стал он молчаливым, а точнее, онемел на четыре года.
Увы, и этот страх оказался не последним. Уже зимой, когда он заметно поправился и стал снова играть с мальчишками, за селом встретилась им немецкая легковушка. Из нее вылез моложавый офицер и, дружески протягивая руку, попросил одолжить ему лыжи. Так случилось, что именно молчаливый малец оказался ближе всех к немцу. Нехотя стянув петли креплений с валенок, малец протянул немцу лыжи и палки. Офицер еле втиснул носки своих сапог в петли и зашагал в коротких лыжах на крутой подъем. Оттуда он помахал перчаткой шоферу и радостно прокричал.
Разгоняясь, немец так же медленно раскручивал свой задорный, набирающий силу крик. Виноваты ли были неудобные детские лыжи или кротовий бугор, на который наехал немец, но спуск закончился для него неудачно. Одна из лыжных палок при падении хрустнула, и мальчишки увидели, что ее обломок, проткнув немцу бок, окровавленной занозой вышел из его спины. Все окаменели, а шофер с криком бросился на помощь своему патрону. Мальчишки резво заработали палками и скоро скрылись из виду, а молчаливый малец еще долго бежал по глубокому снегу, оставив свои лыжи на покалеченном немце. Дома его одолела температура, а пораненное, поджившее было горло сильно воспалилось.
Мать каждый раз корила и молила его. Малец жалел мать, клялся, что больше не ввяжется ни в какую историю, но они снова и снова повторялись. Чем это было каждый раз? Такой ли уж детской шалостью или все же сознательным вредительством? Он и сам бы не ответил на этот вопрос. Одно было ясно: злой рок надолго осел в судьбе мальчишки.
Вот и нынче утром, когда убрались оккупанты и, кажется, кончились их с матерью горести и несчастья, зашла к ним в дом знакомая троица: двое благополучно пережили оккупацию, а третий – и того страшней, был при немцах полицаем, но как-то оправдался при новой власти, либо для полного разбора еще не наступил срок. У ворот остались сани с протянутым над коробом транспарантом, выполненным на скорую руку: «На нужды Красной армии». Бывший полицай, рыская по углам, раздавал поручения своим новым подручным: «там посмотрите», «туда загляните». Влез он и за занавеску над дверью. Дунув на решето, он увидел оголившийся металл и с ухмылкой перевернул решето над своим мешком. Но не этих трофеев было жаль молчаливому мальцу и его матери. Когда два дня назад прятали они тушу ободранной коровы в своем чулане, счастливая мать приговаривала:
– Вот подвезло-то! До весны нам точно хватит, может, и обменяем часть на картоху да на одежку.
– Изымаем, изымаем. В пользу нужд Красной армии, – заученно твердил бывший полицай, вытаскивая по частям коровью тушу.
– Так чего ж вы у местных, гришевских-то, не изымаете? – сокрушалась мать. – Небось тебе тут каждый родня, да кум, да сват! Так они дома, не выселенные, а нам еще на пепелище возвращаться! На что жить? На что строиться?
– Не кричи, баба. Беги к Дону, там тоже немец добра навалом оставил. Вот там все твое: хапай – никто слова не скажет.
Глава 36
За день Ольга сшила детям из добытой плащ-палатки и немецкой шинели нехитрые хламиды, и семья засобиралась домой. Александру Ивановичу удалось выпросить у совхозного руководства пару лошадей. Погрузив на казенные сани детей и имущество, семья отправилась в Белогорье.
Вечер застал их в Андреевке. Александр Иванович попросился на постой к своему знакомому – деду Игнату. Старик не отказал, а утром осторожно предложил отцу семейства:
– Оставайся, Сашка, у меня до весны. Ну, куда ты на холод с малыми детьми? Ни уюта там у тебя, ни приюта. А мне тоже выгода – баба у печи. Продуктов я запас: когда итальянцы отступали, продсклад свой зажгли, а как гореть будет, проверять не стали. Он пока занялся, людишки много чего оттуда вытащить успели. Я с десяток ящиков ихних макарон упер.
Решено было Виктору с отцом идти домой, а Ольгу со всеми детьми оставить до весны в теплой избе деда Игната. Мужики стали на квартиру к Михайловым. Эта семья оказалась теми немногими счастливцами, кто вернулся из оккупации и застал свой дом нетронутым. В иных домах оккупантами были устроены санчасти, аптеки, узлы связи с проложенным проводом и действующим телефоном. Кое-где уцелели хозяйственные ангары, мастерские и даже склады химзащиты. Итальянцы покидали все это в спешке: на столах были открытые, но не съеденные консервы и галеты.
Многое в Белогорье сгорело дотла. Еще больше было разрушено и разобрано на строительство блиндажей. Набережная улица превратилась в мощную линию обороны. Каждый дом на ней был оборудован под огневую точку: с пулеметными гнездами в оконных проемах, противотанковым рвом и заминированными со стороны луга огородами.
Преображенская церковь, «преобразованная» в районный Дом Советов, самое мощное и внушительное здание слободы теперь представляло собой печальную картину. Ему досталось в июльскую бомбардировку, но и полугодовая перестрелка между левым и правым берегом не прошла даром. За пустыми окнами навсегда исчезли былые новогодние елки, что проводились для детей партийных служащих, деловая суета рабочих кабинетов. Через дыры в куполе бывшего храма, через проломы в стенах уныло глядели скорбные лики. Война обрушила со стен штукатурку, ветра с дождями объели наслоения побелки. Война вернула Бога. Дом этот поневоле вспоминал, как совсем недавно, еще до новогодних утренников и выросших кабинетных перегородок, в его стенах царил крестильный младенческий плач, теплилась венчальная пара свечей, струился кадильный туман.
От средней школы осталась кирпичная коробка, без крыши и окон. Прозванная итальянцами Casa Rosso[47], торчала она на вершине холма и служила хорошим ориентиром для советских минометчиков.
Не обошла беда и больничные корпуса. Жестяная крыша, превращенная в решето, противно скрежетала на морозном ветру, полуоторванные листы цеплялись друг за друга, стараясь выручить падавшего соседа или, наоборот, боролись за место под солнцем. На углу стационарного корпуса, в стене, обращенной к Дону, низко над землей зияла пулеметная бойница, скрытая сероватой маскировочной сеткой, висевшей на трех гвоздях, вбитых в известковые швы. Незваный гость, укрывшись за толстой стеной, явно не сидел в своем гнезде без дела. Следы от одиночных пуль и очередей, пущенных в ответ с низкого левого берега, обрамляли вражескую амбразуру, хотелось верить, что не всегда эти ответные послания натыкались на кирпичную стену. Были здесь вмятины и покрупнее, от противотанкового ружья, отчетливо читался пулеметный росчерк.
Построенные еще до революции дома, крепкие каменно-кирпичные, красивые деревянные, с чудными резными наличниками, да и простенькие, но такие опрятные и радующие взгляд мазанки, превратились в кучи мусора и хлама, торчащие из-под снега жалкими остатками. Уцелевшие тяжелораненые дома жутко скрипели в ночной январской стуже полуобвалившимися крышами и стенами. Между этих развалин пронзительно кричали одичавшие кошки. В голых садах, на изрубленных осколками ветках, с июльских времен качались и шелестели на ветру высушенные зноем и морозами человеческие внутренности.
Жителям оставалось лишь с горечью вспоминать, каким красивым было их утопавшее в садах село. Белогорцы взбирались на Кошелеву и Криничную горы, названные итальянцами Monte Bianco[48] и Collina Cinese[49], заходили в блиндажи и землянки, высеченные в меловой породе, находили там части своих хат, несли их обратно на восстановление домашнего хозяйства.
Виктор с отцом занялись ремонтом сарая. Хату решили ставить по весне, а пока необходимо было приспособить для жилья хоть что-то. В первый день они пришли к Кошелевой горе. У подножия ее, на небольшом пустыре, торчал могильный крест с жестяной табличкой, на которой в столбик значились шесть итальянских фамилий. Ветер играл жухлой бахромой цветочно-травяного увядшего веночка и поблекшими зелено-бело-красными хвостами обтрепавшегося флага.
Из хаты под горой, переделанной в караульное помещение, шел ход сообщения. Он перечеркивал весь склон и вел на макушку горы, в траншеи итальянцев. Отец и сын застали вражеские окопы в том виде, как их бросили оккупанты. Полы землянок усеивал ковер винтовочных гильз, пустых консервных банок, рваного тряпья.
Стены окопов, прорытые в меловой крейде, несли отпечаток долгих фронтовых будней. Подолгу скучая в караулах, итальянские солдаты процарапывали штыками на гладких белых стенках короткие послания, номера подразделений, свои имена и имена близких, надеясь, что если не они сами, так эти короткие строки сохранят память об их полугодовом пребывании на русской земле. «Окопное творчество» в виде пальм, тропических животных и восходящего из моря солнца, выведенные искусной рукой бывшего деревенского лудильщика на стенках котелков, фляжек и алюминиевых кружек. По некоторым можно было проследить весь боевой путь их прежних владельцев: Albania – 1939, Grecie – 1940, Ucraina, Donbass – 1941, Russia, Don – 1942.
На обшитых досками стенах висели открытки с изображениями Мадонны, ангелков и елок. От них еще веяло теплом далеких альпийских жилищ, а оборотные стороны открыток, исписанные незнакомыми буквами, несли в себе заботу и нежность, домашние приветы и рождественские поздравления. Кое-где попадались забавные карикатуры из рутинной солдатской жизни: солдат в карауле, кутающийся в тонкую шинелишку, а над его головой – облако – мечты альпийца, в которых парил шикарно накрытый стол, длинноволосая красавица с оголенной грудью, покинутая в далекой Италии.