— Отец, — тихо сказала Айрэ, — расскажи мне о моей матери. Ты никогда о ней не рассказывал, говорил, что еще не время.
— Теперь время, — кивнул Ульв.
…И был последний пир. Отец позволил ей побыть вместе со всеми в ту последнюю ночь. Странно, как светел был этот предсмертный праздник, как ясны и возвышены были лица людей — словно все обыденное ушло из них. Она запомнила их такими — светлыми и прекрасными. Как по-особому звучали песни менестрелей в ту ночь… Многие из них сменили лютни на мечи, и на рассвете в огне лопались со звоном струны… И она пела — пока голос не отказал. Пела для всех — для тех, кто уходил, для тех, кто оставался, для тех, кто в эту последнюю ночь облачился в белые одежды новобрачных, чтобы на рассвете расстаться навсегда — женщины должны были уйти. Оставались только воины и некоторые целители. И Айрэ пела, пела… В полночь новобрачные покинули пирующих. А Айрэ все пела. Она вглядывалась в дорогие лица, чтобы запомнить, запомнить их такими. Запомнить Учителя — в ту ночь он впервые не прятал рук.
Айрэ пела… Учитель встал и, медленно обойдя стол, подошел к ней. Положил руки на плечи и осторожно поцеловал ее в лоб.
— Благодарю тебя. Отдохни теперь. Ты устала, а путь далек…
На рассвете отец простился с нею. Но он не знал, что она ослушается. Ей не довелось видеть всей битвы — только отчаянное сражение у врат Аст Ахэ. Наверно, она еще надеялась на что-то, иначе все случившееся не стало бы таким ударом. Неподвижной статуей, она сидела в своем укрытии, стискивая раскалывающуюся от боли голову, и смотрела, смотрела, смотрела… Запомнить…
Ночью она, уже теряя разум, бродила по мертвому полю. Она узнавала мертвых, она звала их, но не было ответа. Двое или трое раненых — она не помнила точно, — стонами привлекли ее внимание, и она перетащила их подальше от этого места. Она бродила среди мертвых, как и женщины врагов, и никто не обращал на нее внимания. А небо даже ночью было светлым — алым от пожара. Айрэ остановилась — она узнала лицо. Она же помнила — это была Райхэ, та, что еще вчера в белом венке сидела рядом со своим возлюбленным. Они и сейчас были рядом… «Почему же я не была здесь? Почему я не сражалась? Или отец зря меня учил? Отец… Отец!!» Она закричала, бросившись на землю. Он был здесь — словно спал, прижавшись щекой к шелку изорванного, покрытого кровью и грязью знамени. Рядом — знаменосец: застывшее лицо строго и возвышенно. Лицо скорбного божества…
Кто-то подошел сзади.
— Сжечь бы эту тряпку… И головы им всем… как Орки наших тогда… в одну кучу!
Она метнулась змеей, с криком целясь ему ногтями в лицо. Удар рукоятью меча сбил ее с ног.
— Ах ты…
— Оставь! — крикнул кто-то. — Ты что, им, что ли, уподобиться хочешь? Она же сумасшедшая…
Кое-как она доползла до своих раненых. Разбитое лицо кровоточило, но глаза ее были сухими. Несмотря на все ее усилия, раненые умерли к утру. Сила, связывавшая воедино всех в Аст Ахэ, ушла. Они умирали. Воистину, все они держались лишь волей Врага, правы мудрые в Эрессеа… Да только у них была еще и своя воля. И эта воля еще теплилась в ее душе, погруженной в сумрак безумия, и вела ее — неведомо зачем, неведомо куда…
…Яркий луч во мгле небытия… Она пела, бредя по дороге, ничего не видя, кроме тех смутных образов, что всплывали в ее памяти, когда кто-то схватил ее за плечо и на наречии, заставившем ее вздрогнуть, спросил:
— Что ты поешь? Кто ты? Кто ты?!
Она смотрела в лицо говорившему, и вдруг, сама не зная, почему, произнесла вырвавшееся из тьмы слово:
— Хонахт…
— Что?! Ты видела его? Ты помнишь? Кто ты, кто?..
Она беспомощно покачала головой.
— Хонахт… Хонахт, — повторяла она, цепляясь за это имя, как за соломинку, пытаясь вынырнуть из пучины забвения.
— Хонахт…
— Бедняжка… Наверное, она — оттуда. Надо ее отвести в Дом, к вождю. Может, она вспомнит, может, расскажет ему о сыне…
Хонахт. Похоже, она начала вспоминать. Это имя вызывало образ молодого воина, горделивого и изящного, как благородный олень, со светящимися янтарными глазами. Но больше — ничего…
Ее вымыли и накормили, и впервые она уснула в тепле. Но снов не было. Может, задержись она здесь подольше, целители сумели бы разбудить ее душу, но она ушла на третий день. Никто не остановил ее — в земле Сов священен путь Странника.
— Ее судьба не здесь, — сказал лекарь, — я вижу, что-то зовет ее. Ей надо идти. Да хранит ее Иллаис…
…И опять идет она, безумная, по безлюдным краям, среди седого мха и камней, низких северных сосенок и тысяч маленьких озер. Ветер поздней осени швыряет ей в лицо режущую снежную крошку, ноги ее сбиты в кровь и уже не ощущают холода. Кровь запеклась на потрескавшихся губах, а она идет, она поет, и плачет она… Некому дать ей хлеба, некому бросить ей одежду. Изможденная, почти нагая — она идет туда, где над краем земли ночью горит корона из Семи Звезд…
…Когда-то здесь добывали каменную соль. Теперь здесь возник чуть ли не лабиринт вырубленных людьми коридоров. Потом, когда выработки закончили, сюда стали приходить искавшие уединения. Это их руками созданы барельефы и колонны, скульптуры и светильники… А дальше, в глубине — пещеры, и в самой большой из них — теплое озеро с целебной водой. Воздух пещер животворен, а покой и тишина несут исцеление больному сердцу. Тихо падает вода со сталактитов. Мерно, как минуты, отсчитываемые Вечностью. Вдоль озера, огибая его по стене, идет тропа. По ней со светильниками в руках проходят люди — тихо, чтобы не нарушить покоя этих мест, медленно — они несут женщину, что недавно нашли на опушке Леса. Тогда птицы кружили над домами — звали…
…Здесь было тепло — в этих краях вулканы еще порой выбрасывают лаву, и земля согрета их огнем. Смотрительница Теплых Пещер считалась одной из лучших врачевательниц края, и великой честью было попасть в число ее учеников. Таких было немного, ибо врачевать душу куда труднее, чем тело. Сейчас она вместе со своим учеником молча стояла возле ложа спящей пришелицы — неподвижной и бесчувственной; только слабое дыхание говорило о том, что она еще жива.
Голубоватый оттенок отглаженных до блеска стен, мягкий ковер на полу, полумрак, едва рассеиваемый зеленоватым светом стеклянных светильников создавали ощущение покоя, успокаивая, погружая в сон. Где-то мерно капала вода.
Целительница Халинн, женщина лет пятидесяти, казалась намного моложе — впрочем, таковы были все люди этой земли. Она вглядывалась в лицо спящей, словно слушала ее тайные сны, неведомые самой больной.
— Ее тело почти совсем исцелилось, — сказала, наконец, Халинн, но сказано это было с такой печалью, что ее юноша-ученик вздрогнул.
— Совсем седая… А ведь, наверно, не намного старше тебя. Таков Большой Мир. Ты ведь знаешь — я всегда была против того, чтобы Странники уходили из нашей земли, но, видимо, я просто неспособна это понять.
Юноша опустил голову.
— Скоро она проснется. Надеюсь, ее окрепшее тело сумеет поддержать душу в нелегкой борьбе с безумием и ядом прошлого. Тяжела ее ноша…
— Может, будет лучше, если она забудет? — прошептал юноша.
— Нельзя лишать ее памяти, не спросив ее. Захочет ли она стать другим человеком? Ведь ты бы не хотел этого? — женщина прямо посмотрела в глаза ученику.
Юноша поспешно отвел взгляд. Женщина улыбнулась:
— Останься здесь. Ей нужна будет твоя помощь. Когда проснется, дай ей теплого вина со снадобьями и горячего мясного отвара. Затем…
Юноша согласно кивал, почти не слушая. Он все давно знал, тысячи раз думал о том, как она проснется и что он должен будет сделать…
Женщина ушла, оставив его одного со спящей. Он неспешно подошел к столу, где давно, с самого первого дня, лежала маленькая застежка для плаща — листок из голубовато-зеленого камня. Как она сумела его сохранить… Он стоял, молча вглядываясь в это лицо, ставшее ему таким дорогим. Что за ним? Какой она проснется? Будет ли она похожа на ту, что он придумал себе?
«Сейчас, пока ты еще моя, если я смею думать так, я хочу хоть что-то оставить себе на память… Прости меня».
Он склонился над спящей и поцеловал ее в губы.
«…И, проснувшись в зачарованной пещере от колдовского сна, увидела она того, кто разбудил ее, и полюбила его…» Так говорят людские сказки.
Снов больше не было. Была вернувшаяся память. И была неуходящая боль — как будто раскаленный уголь в сердце… Внешне она было совсем здоровой — только вот волосы седые. Вместе с прочими женщинами занималась обычными делами, заполнявшими повседневность. Хотя она уже не могла зваться Солнечным Лучиком, но как же светло было в доме целительницы Халинн, где жила теперь молодая гостья…
Все было бы хорошо, если бы не постоянное ощущение надвигающейся беды. Это понимали все — особенно когда она пела. А пела она теперь все чаще, словно боялась, что не успеет передать все, что знает. Она говорила теперь обо всем, что помнила — просто рассказывала о своей жизни, обо всех, кого знала и любила — тысячи раз, с мельчайшими подробностями… Об Ульве, его великой любви и великом горе, об Этарке — отец часто вспоминал его, о Торке и Борре, что воспитывали ее вместе с доброй и печальной Ахэтт, об Учителе, об Ахтэнэ, о Гортхауэре — все, что помнила, даже незначительные мелочи, все, что слышала от других. И пела, пела… Улльтайр не мог забыть, как однажды она сказала ему:
— О нас говорили, что мы лишь оболочки, вместилища воли и злобы Врага, и, когда он уйдет, мы перестанем быть… В этом есть доля истины. Было что-то, связывавшее нас всех, и теперь без этого тяжело жить. Будто рана в душе, и жизнь вытекает по капле. Я борюсь, я хочу остаться — но силы покидают меня. Даже тебе, лекарь мой, возлюбленный мой, не закрыть этой раны… Не оставляй меня. Хотя бы пока я еще жива…
Он еще хотел спросить тогда — куда же ушел Учитель, что сталось с ним… Так и не спросил. А она никогда не говорила об этом.
…Год склонялся к закату, когда Айрэнэ — теперь ее называли Аэрнэ — слегла, чтобы уже не подняться. Улльтайр почти не отходил от нее. В Земле-у-Моря не умирают в одиночестве. Рядом с ней были ее друзья — те, кто успел полюбить ее; да и можно ли было не полюбить Айрэ? Иногда ей становилось лучше, и она снова пела. Особенно часто это бывало на закате, когда медно-красное солнце медленно опускалось в море. Потом, когда она уже не могла петь, другие пели для нее, говорили о хорошем, будто впереди была не смерть, а долгие сча