— Я выбрал вас, — медленно, мучительно-трудно текли слова, — чтобы вы стали Хранителями и Учителями. Сейчас начинается ваше ученичество. Но я немного могу дать вам. Ваша сила — в вас самих, я могу лишь помочь разбудить и понять ее. А вы должны понять друг друга, чтобы потом вершить и творить. Каждый из вас имеет свой собственный великий дар, но и часть в дарах других имеет каждый. Потому вместе — вы сильнее даже меня. Это так. Просто вы еще не поняли друг друга до конца. Вот в этом и есть главная часть вашего ученичества. А потом… Потом придут Люди…
— А мы — разве не Люди? — это Наурэ.
— Люди. Но вы ими стали, выбрав свободу. А они будут обладать ею изначально. Вас я мог вести. Их — нет. Не вправе, да и не в силах. Они тоже будут сильнее меня. По крайней мере, сердцем. Но вы сможете быть с ними, ибо вы — Люди. Вы поймете их лучше, чем я. Я же не человек… — он грустно и неловко улыбнулся.
— Вот и все. Пришла пора учиться.
ПРАЗДНИК ИРИСОВ
Праздник Ирисов — середина лета. Здесь, на Севере, поздно наступает весна, и теплое время коротко. Праздник Ирисов приходится на пору белых ночей: три дня и три ночи — царствование Королевы Ирисов…
…Испуганный ребенок закрывает глаза, думая, что так можно спрятаться от того, что внушает страх; но она давно перестала быть ребенком, и — как закрыть глаза души? Видеть и ведать — дар жестокий, но разве от него отречешься?
На три коротких дня — забыть обо всем. Это праздник — да уймись ты, проклятая птица! — и во всех лицах — радость, и свет — во всех глазах — забудь, забудь, забудь… Вот и Учитель улыбается — видишь? Но кому — стать последней Королевой Ирисов?
Последней… Забудь, забудь, забудь…
…Сияющие глаза Гэлрэна:
— Элхэ… Мы решили, Королева — ты!
Она заставила себя улыбнуться, но, показалось — на мгновение остановилось сердце.
Потому, что с той поры, как празднуется День Ирисов, Королева должна называть имя — Короля.
Это — как же? — перед всеми — назвать имя?..
Хотя и было так несколько раз: та, чье сердце свободно, называла Королем — Учителя или его первого Ученика; может, никто и не подумает… «Нет, не могу… что же делать?..»
Решение пришло мгновенно, хотя ей показалось — прошла вечность:
— Нет, постойте! Я придумала! — она тихонечко рассмеялась, захлопала в ладоши. — Йолли!
Мягкие золотые локоны — предмет особой гордости девочки; глаза будут, наверно, черными — неуловимое ощущение, но сейчас, как у всех маленьких — ясно-серые. Йолли — стебелек, и детское имя — ей, тоненькой, как тростинка — удивительно подходит. Упрек из ясных глаз Менестреля, и так еле заметный исчезает мгновенно: и правда, замечательно придумано!
Йолли со взрослой серьезностью принимает, словно драгоценный скипетр, золотисто-розовый рассветный ирис. Элхэ почтительно ведет маленькую королеву к трону — резное дерево увито плющом и диким виноградом; Гэлрэн идет по другую сторону от Йолли, временами поглядывая на Элхэ.
Глаза девушки улыбаются, но голос серьезен и торжественен:
— Госпожа наша Йолли, светлая Королева Ирисов, назови нам имя своего Короля.
Йолли задумчиво морщит нос, потом светлеет лицом и, подняв цветочный жезл, указывает на…
«Ну, конечно. А, согласись, ты ведь и не ждала другого. Так?»
— Госпожа королева, — шепотом спрашивает Элхэ; золотые пушистые волосы девочки щекочут губы, — а почему — он?
Йолли смущается, смотрит искоса с затаенным недоверием в улыбающееся лицо девушки:
— Никому не скажешь?
Элхэ отрицательно качает головой.
— Наклонись поближе…
Та послушно наклоняется, и девочка жарко шепчет ей в самое ухо:
— Он дразниться не будет.
— А как дразнятся? — тоже шепотом спрашивает Элхэ.
Девочка чуть заметно краснеет:
— Йутти-йулли…
Элхэ с трудом сдерживает смех: горностаюшка-ласочка, вот ведь прозвали! Это наверняка Эйно придумал; у мальчишки всегда был острый язычок. Не-ет, на три дня — никаких «йутти-йулли»: Королева есть Королева, и обращаться к ней нужно с должным почтением.
Праздник почти предписывает светлые одежды, поэтому в привычном черном очень немногие, из женщин — одна Элхэ. А Менестрель — в серебристо-зеленом, цвета полынных листьев. Словно вызов.
И, конечно, в черном — нынешний Король Ирисов: только талию стягивает пояс, искусно вышитый причудливым узором из сверкающих искр драгоценных камней.
— Госпожа Королева… — низкий почтительный поклон.
Девочка склоняет голову, изо всех сил стараясь казаться серьезной и взрослой.
Праздник Ирисов — середина лета. Три дня и три ночи — царствование Королевы и Короля Ирисов. И любое желание Королевы — закон для всех…
Каково же твое желание, Королева Йолли?
— Я хочу… — ее лицо вдруг становится не по-детски печальным, словно и ее коснулось крылом тень предвиденья, — я хочу, чтобы здесь всегда был мир. Чтобы не было зла.
Она с надеждой смотрит на своего Короля; его голос звучит спокойно и ласково, но Элхэ невольно отводит глаза:
— Мы все, госпожа моя Королева, надеемся на это.
Поднял чашу:
— За надежду.
Золотое вино пьют в молчании, словно больше нет ни у кого слов. И когда звенящая тишина, которую никто не решается нарушить, становится непереносимой, Король поднимается:
— Песню в честь Королевы Ирисов!
…Днем — он ковал мечи, обучал Эллери Ахэ воинскому искусству. По ночам со странным смущением — будто делает что-то недозволенное — подбирал камни и плавил серебро.
Элхэ он видел не часто, и с каждым уроком все острее сознавал, что боится за нее. Так же, как и другие, она предпочитала отбивать удары; но если остальные могли хотя бы выбить оружие из рук противника, ей не удалось бы даже это. В бою она была бы обречена.
Почему-то запомнилось, как однажды поднесла она Учителю после долгого дня в кузне чашу воды. Как сплелись тонкие пальцы на деревянной чаше, как стояла, чуть откинув голову — показалось, совсем девочка, ведь Учителю, пожалуй, и до плеча не доходила ее голова в венце серебристых кос… Смотрела прямо, со спокойной ласковой улыбкой, так похожей на улыбку Учителя, и та же горькая тень легла в уголках губ. Элхэ. Полынь.
И вот — ожерелье, сплетенное из почти невесомых осыпанных росой веточек полыни, лежит в его ладонях. Но чего же не достает?..
— Учитель, взгляни…
Мелькор перевел взгляд с ожерелья на лицо Майя. Тот опустил глаза:
— Здесь не хватает чего-то… Я понимаю, сейчас не время, но мне хотелось…
— Пусть останется пока у меня. Я подумаю.
«Не время, ты сказал? Нет, именно теперь. Девять знаков, девять рун, девять камней. Девять вас будет, как девять лучей звезды…»
В сплетении серебристых соцветий мерцает осколок зеленого льда — прохладный невиданный камень, придающий всей вещи завершенность.
— Думаю, Элхэ это понравится.
Майя вспыхнул:
— Иногда мне кажется — ты и вправду всевидящий, Учитель…
— Да нет, — вздохнул Вала.
— Понимаешь… я просто хотел отблагодарить за песню. Я был в лесу и услышал… — Майя замолчал, не зная, как продолжить.
«…Надломленный стебель полыни, тебе — остаться горечью памяти на губах…»
— Я понял.
— Что это? — вдруг тихо вскрикнул Гортхауэр.
Искрящимся очерком блеснул в камне знак.
— Ниэн Ахэ. Руна Тьмы, Скорби и Памяти. Девятая. Передай Элхэ — время собираться в путь.
Бывает так, что судьба ни за что ни про что — только по своему непредсказуемому капризу — одаряет кого-нибудь на удивление и зависть всем. А дальше ей уже все равно, кем станет счастливчик — будут ли ее дары на пользу людям или, возгордившись, ее избранник станет горем для всех. Он был одним из первых во всем — хотя и ни в чем не был самым первым. Но сама по себе его незаурядная талантливость выделяла его среди прочих. Сам о себе он иногда в шутку говорил: «равновеликий». Похожий на идеально ограненный кристалл, где каждая грань равна прочим. Может, поэтому ему нравились симметричность и уравновешенность. Пожалуй, никто не умел так четко определять сущность каждого предмета или явления, как он, хотя перед такими понятиями, как душа, любовь, мечта и все такое прочее, капитулировал даже его четкий ум. Еще он был красив. И в этом судьба благоволила ему. Идеально красив, красив настолько, что взгляд скользил по его лицу, не в силах задержаться ни на чем — все было равно прекрасно, ничто не выделялось. Таков же был его голос, таковы же были его манеры. Удивительно, как это все завораживало и завлекало. Его уважали, им восхищались, но едва ли кто любил. Он был идеален и целостен, и не нуждался в этом, храня себя вечным драгоценным кристаллом. Но уважение и, главное, восхищение ему были нужны, как кристаллу — свет, дабы, отражая его, он мог светиться. Только отражая. Не принимая в себя. Своего света у него не было.
Ему удавалось все в равной мере, но было и то, что он предпочитал всему. И было это искусство магии и странная наука, которой ныне нет названия. Ее уже вообще нет на свете — жалкие ее обрывки разбросаны по другим наукам, и некому собрать их в единое целое. Ведь люди слишком рациональны и давно не верят себе. Эллери Ахэ называли ее «зрением души». Любой, овладевший ею, мог бы подчинить себе другого, но великий запрет позволял использовать ее лишь ради других, не ради себя.
И все же самым первым он не был даже здесь. Четверо были сильнее его. Можно было смириться с тем, что Учитель и Гортхауэр его превосходят, но были еще двое — Наурэ и Аллуа, и хуже всего, что именно Аллуа. Взгляд этих четверых был сильнее его. Да, он мог выдержать взгляд дракона — но в этом ему многие были равны. Но заставить дракона подчиниться было ему не под силу. А вот Аллуа это могла сделать. Казалось, ей доставляет удовольствие дразнить его. Аллуа, похожая на язык пламени, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг резко мрачневшая. Костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом, животворящее пламя. Иногда он ловил себя на мысли, что почти падает в обморок, увидев ее. Но красота ее не вызывала зависти, а делала других красивее. Как-то у нее это получалось — как один светильник зажигается от другого. Аллуа. Он хотел ее света. Но это свет должен был принадлежать только ему одному. И первое время Аллуа действительно не избегала его, словно понимая, что ее свет нужен этому идеальному кристаллу. Затем, когда он думал, что она принадлежит ему, вдруг Аллуа вышла из его воли. И как вернешь ее, если ее глаза сильнее драконьих? Как удержишь? Он попытался. Обычно он умел убедить собеседника. Он умел говорить, его голос обладал великой силой, его глаза зачаровывали — все это вместе заставляло другого подчиниться ему, так мышь сама идет в пасть змеи. Но здесь он был бессилен.