— Да, да! Пусть обвинят в предательстве, пусть проклянут — я не могу иначе, не могу! Если я не останусь сейчас, я перестану быть тем, что я есть, моя сила погибнет, я стану никчемной пустышкой, зачем я — такая…
— Не надо, молчи. Я все понимаю. Но ведь нас должно быть — девять. Мы вряд ли сможем совершить задуманное, если хоть кто-то уйдет.
— Я вернусь, клянусь тебе! Аллуа, ты же знаешь меня! Ты веришь? Ты веришь?
— Я знаю и верю. Что же — будем ждать. Будем ждать.
— Прости меня. Не кори. И прошу тебя…
— Не надо говорить. Давай лучше помолчим…
— Аллуа, Аллуа… Как мне страшно…
— Наурэ, я должна сказать тебе. Эленхел догонит нас позже.
— Почему она не идет со всеми?
— Она заболела. Учитель велел мне передать, чтобы мы уходили без нее. Дней через двенадцать она найдет нас.
— Ну, если так… Что же, на рассвете — в дорогу.
Восемь — отправились в путь. Одна — осталась. Когда он говорил ей слова прощания, она стояла, опустив голову, пряча глаза, уже зная, зная наверняка, что не сумеет подчиниться его приказу. И не смела сказать ему об этом.
Тонкие пальцы не сдержат тяжелый меч.
Но я не уйду — и неважно, что будет потом.
Стальная броня тяжела для девчоночьих плеч,
Но я буду рядом, я стану тебе щитом.
Она знала — это последняя ее песня, которую уже некому будет спеть. «А потом вы вернетесь», — говорил он, и этот мягкий голос, эти уверенные слова могли обмануть кого угодно — но не ее, Видящую. Ей было так больно, словно, оставаясь, она предавала его, но по-другому не могла — потому что была Видящей. Потому, что подчиниться значило — убить рвущуюся слева в груди птицу. Потому что знала, что должно случиться.
…Немного было тех, кто умел держать в руках оружие. Перо привычнее рукам книжника и сказителя, и более пристала менестрелю лютня. И дело женщин — не сражаться, но дарить жизнь и исцелять. Но никто не повернул назад; и сам Мелькор вступил в бой во главе Эллери Ахэ.
И тогда, встав на обломке скалы, крикнул Менестрель Гэлрэн:
— Последнюю песню — тебе, Крылатый!
Сияли вдохновением глаза его, и ветер развевал пепельные волосы, и горела крылатая звезда на груди — ярче алмаза. Он запел. И замерли все на поле битвы, слушая его. Он пел об Арте — о трепетном сердце в ласковых руках Тьмы, и об иных мирах, которые есть жизнь и величие Мироздания. И каждому слышалось в песне что-то свое, и опускались руки, державшие оружие, и появлялись улыбки на залитых кровью лицах, и Тьма не казалась более страшной и враждебной, ибо только во Тьме — Свет…
Никто и никогда не слагал в Арде такой песни, а, быть может, и никогда не сложит — разве что рухнет Стена Ночи, и сердца людей распахнутся для Музыки Миров и Зова Эа, и открыты будут Врата… Но Вала Тулкас, стряхнув колдовское наваждение, крикнул:
— Что вы слушаете его?! Бейте!
И Майя, ближе всех стоявший к Менестрелю, бросился к нему и нанес удар. Тот не успел поднять меча. Мелькор рванулся вперед, и черный меч опустился на голову Майя.
— Убирайся в чертоги Мандоса! Будь проклят!
Вала склонился над своим учеником. Крыльями обернулся его черный плащ, и эти крылья скрыли от глаз Бессмертных умирающего. И словно невидимая стена окружила их: никто не мог и не смел приблизиться, хотя вокруг кипел бой.
Серебряная звезда на груди Менестреля стала красной. «Знак внезапной смерти… Так вот, что носил ты на сердце, ученик…» — успел подумать Мелькор.
Гэлрэн прижал его руку к сердцу и улыбнулся:
— Все-таки увидел тебя еще раз, Учитель… Благодарю…
— Ученик мой… — голос Валы сорвался.
— Прощай… прости меня… прости нас всех… за то… что будет… Мы не сумели… прости…
— Что ты говоришь… что ты говоришь… — Мелькор задохнулся от боли.
— Учитель… Не опускай рук; в них — Арта… не вини себя ни в чем, Крылатый… Теперь я знаю, Звезда… я вижу… я слышу…
Голова Менестреля бессильно запрокинулась. Пальцы, сжимавшие руку Мелькора, разжались. Мертв.
Осторожно, словно боясь разбудить спящего ребенка, Вала опустил тело ученика на землю и провел ладонью по его лицу, закрыв ему глаза. Лицо Мелькора застыло.
— Спи, мальчик мой… — чуть слышно вымолвил он.
Она видела только одно: это побелевшее, искаженное гневом и болью лицо. Лицо обреченного. Она знала — он обречен на жизнь, как они — на смерть, и смерть показалась ей в этот миг великим даром милосердия. Для него. Для нее — трусость, предательство. Но по-другому — не могла.
Потом все произошло слишком быстро. Сколько их было — Майяр в багряных одеждах, чьи глаза горели мрачным огнем смерти — она не успела понять, но заметила еще одного, внезапно появившегося слева. И рванулась вперед.
Она не ощутила боли, приняв два тяжелых удара в грудь. Только успела осознать, что ни меча ни щита у нее уже нет — отбросила их за миг до того, как оказаться рядом. Теперь они уже не нужны. А потом его рука подхватила ее, и она удивилась — разве я падаю?..
Склонившееся к ней лицо — растерянное, тревожное. Он торопливо сорвал шлем с головы маленького воина. Лицо Элхэ показалось совсем девчоночьим, невероятно юным из-за коротко обрезанных волос. Она подумала — зачем они теперь? И под шлем не лезут… И только вздохнула, когда тяжелые косы волной лунного света упали к ее ногам.
Одна прядь, длиннее других, змейкой сбегала по шее; он хотел поправить ее — нелепый, ненужный жест — и только сейчас понял, что все еще сжимает в руке меч.
«Зачем же ты… я же просил, я же приказал уходить… зачем…»
Элхэ судорожно вздохнула, лицо ее побледнело, на висках бисеринками выступил пот.
— Ты… не… ранен?.. — выдохнула она.
Боль разорвалась двумя огненными комками — под ключицей и слева в груди.
— Мэл кори…
Она попыталась улыбнуться ему — сквозь боль, сквозь подступающую кровавую тьму. А потом вспыхнула перед глазами — Звезда. Последней отчаянной мыслью была мысль о возвращении… и мир перестал существовать.
Птицей, звездою, ветром, осенним дождем
Я вернусь, обретя новый облик и новое имя…
Сердце мое, я стану тебе щитом.
Через тысячи лет — я вернусь, я знаю…
Прости мне.
Он плохо помнил, что было дальше. Рубился страшно; меч его был по рукоять в крови врагов: Майяр тоже знают некое подобие смерти. Отступал под их натиском, глядя на врагов слепыми от боли и гнева глазами, и взгляд этот казался многим страшнее, чем разивший без промаха черный меч. И плечом к плечу с ним сражался Майя Гортхауэр. На короткое время Ахэрэ сумели оттеснить Бессмертных. Мелькор обернулся к Гортхауэру:
— Идем. Скорее.
В тронном зале он отдал ученику Книгу Арты.
— Уходи, Ортхэннэр.
— Я не предатель, Учитель. Я не оставлю тебя.
Мелькор поднял на Ученика страшные сухие глаза.
— Я приказываю, я прошу тебя… Неужели ты не понимаешь, что сейчас произойдет? Даже если ты останешься, нам не выстоять. Уходи. Я вернусь. Нескоро. Но — вернусь. Я обещаю тебе.
— Пусть судят меня!
— Им нужен я. Ты останешься в Эндорэ. Так нужно, Ученик, — голос Мелькора был жестким и ровным. — Иди. Только этим ты можешь помочь мне. И еще: Книга не должна попасть к ним. Это память Арты, Ученик.
На какое-то мгновение Гортхауэру показалось — он видит тяжелую цепь, сковывающую руки Мелькора.
— Учитель!
Наваждение исчезло. Мелькор глухо повторил:
— Иди.
На пороге Ученик обернулся. Последнее, что увидел — Мелькор, напряженно застывший среди зала, сжимая в руках меч.
Иэрне сама удивлялась, как ей удалось продержаться так долго. Может, в мече Гэлеона было какое-то колдовство? Или гнев давал силу? Ее сильное тело привыкло к танцу и быстрым движениям, она легко уходила от ударов и долго не ощущала усталости. А потом перед ней появилась женщина, прекрасная и беспощадная, с мертвыми черными глазами, и Иэрне поняла, что не устоит. И все-таки она пыталась сопротивляться, но удар меча рассек длинной полосой и легкий кожаный доспех, и одежду, и тело. Узкая рана мгновенно наполнилась кровью. Второй удар опрокинул ее на землю. Меч отлетел в сторону. «Вот и конец», — без малейшего страха подумала она, увидев окровавленный клинок над своим горлом. Но вдруг жало меча медленно отклонилось в сторону. Что-то новое, живое затеплилось в больших черных глазах. Не по-женски сильная рука приподняла ее, обхватив под спину.
— Ты не бойся… Мы не тронем пленных, я обещаю… Больно, да? Идти можешь?
Иэрне ошеломленно кивнула. Воительница медленно повела свою пленницу вниз, к развалинам ворот, где уже было около десятка Эльфов Тьмы, окруженных стражей.
Он сражался, словно загнанный в угол зверь, с пришельцами из благословенной земли Аман. Чудом они продержались в осаде так долго, прежде чем Майяр решились на штурм. Девять ушли ночью — вернее, он думал, что ушли все девять. Потом понял, что не так… И в бою его ярость удваивалась горечью осознания того, что им, как и прочими, пожертвовали ради девяти. Учитель пожертвовал им, а он так почитал его… Разве не благодаря ему они удержались так долго? «Учитель, ты избрал не тех… Я должен был стать хранителем… Учитель, ну почему ты не избрал меня?..»
Среди учеников Тулкаса они были лучшими — брат и сестра, Воители. Зловеще красивые, отважные и сильные, они в бою были равны самому Гневу Эру. Когда же они бились спина к спине, никто не мог их одолеть. Мрачным огнем боя горели их черные глаза, когда Тулкас говорил своим Майяр о Великом Походе на север. И жестокий боевой клич вырвался из груди Воителя, когда главой над своими Майяр поставил Тулкас — его.
…И было разгромлено воинство Врага. Только последние защитники — Черные Эльфы — стояли у врат черных чертогов молча, и смерть была в их глазах.
Они падали мертвыми, отчаянно защищая своего повелителя, и постепенно в душе Воителей вставало восхищение отвагой врагов, и остановила руку Воительница, и не смогла добить раненую — такую же воительницу, как она сама. Так она узнала жалость.