— Повелитель Гортхауэр.
— Велль… ты?
— Я ухожу. Я не могу больше оставаться с тобой. Ты был жесток.
— Они убили твоего брата, моего ученика!
— Ты был несправедлив. А это кольцо — оно не для тебя, — лицо юноши осталось бесстрастным.
Гортхауэр взглянул ему в глаза. И — вздрогнул. «Ты — его ученик… Взгляд тот же… Неужели он тоже отвернется от меня?»
— Не уходи, Велль… Я прошу…
— Я понимаю. Не могу, прости.
В Аст Ахэ он отправился сам. Учитель уже ждал его. Сотни раз по дороге представлял себе Гортхауэр этот разговор, и когда услышал тихое: «Выслушай меня, Гортхауэр…» — напряженные до предела нервы не выдержали.
— Будешь говорить, что я жесток? Конечно, легко рассуждать о милосердии и справедливости, когда твои руки чисты, потому что за тебя сражаются и умирают другие!..
Он осекся, мгновением позже осознав смысл своих слов. Мелькор медленно провел рукой по лицу, словно пытаясь собраться с мыслями, но промолчал и, отвернувшись, медленно пошел прочь, тяжело прихрамывая.
— Учитель, прости, прости меня! — отчаянно выкрикнул Гортхауэр. Вала не ответил. Кажется, он не услышал.
Ему больше не было места в Аст Ахэ. Как и тогда, сотни лет назад, он не смел показаться на глаза Учителю — но теперь вся вина лежала на нем самом. Он стал избегать людей — особенно Видящих Истину, летописцев — страшась снова встретить взгляд, так похожий на взгляд Учителя, и услышать: «Я не могу остаться с тобой. Ты был несправедлив».
Если бы он был человеком, о нем сказали бы: «Он ищет смерти», — столь отчаянно-обреченно шел он в бой во главе своих воинов. И не было у него сейчас ни кольчуги, ни шлема, ни щита; но, казалось, что-то большее, чем искусство воина хранит его и от малейшей раны. И более, чем Нолдор, более, чем Орков, ненавидел он сейчас самого себя. Он сам стал похож на вервольфов с Тол-ин-Гаурхот — Волчьего Острова, из крепости, что звалась когда-то Минас Тирит, и глаза его, как глаза затравленного зверя, горели отчаяньем и всесжигающей ненавистью.
— Гортхауэр…
— Велль? Ты?.. — лицо Майя болезненно дернулось. — Зачем ты здесь?
— Меня прислал Учитель. Он хочет видеть тебя.
— Зачем… — он поперхнулся последними звуками слова и с трудом выдавил. — Я нужен здесь.
— Ты не понял. Он хотел говорить с тобой.
— Нет! Я не хочу… не могу… Скажи ему все, что угодно — я не могу, понимаешь? — глаза Майя умоляли.
Велль покачал головой:
— Я не умею лгать.
— Он… наверное, презирает меня… — голос Майя упал до шепота.
— Нет. Но ты больно ранил его. Это не он говорит — я. Ты был жесток, Гортхауэр.
Майя стиснул руки так, что побелели костяшки пальцев. Человек долго молчал, потом спросил очень тихо:
— Что же передать ему? Каков твой ответ?
Мгновение Гортхауэру хотелось крикнуть: «Я еду, теперь же, сейчас! Пусть говорит, что угодно, любая кара — все равно, только бы вымолить прощение!..»
— Нет. Не могу. Не теперь. Может быть, потом… — он склонил голову и глухо повторил. — Нет.
Когда наступила зима, и на окаменевшую землю выпал первый нетающий снег, настало тяжкое время для всякой живой твари, на которую охотились ее враги. Но у зверя и птицы есть логово или гнездо, и не все волки в лесу охотятся на одного оленя. У Берена, сына Бараира, не было никакого пристанища, и Орки травили его в лесах упорнее и жесточе любой волчьей стаи. Они не слишком торопились, видно считали, что одиночке-изгнаннику никуда не деться. Давно уже он не спал как следует и не ел досыта. Уже много дней он не грелся у костра, опасаясь выдать свой ночлег. И, несмотря на это, он оставался страшным врагом. Не проходило и дня, чтобы Орки не теряли одного-двух из своей шайки. Тем сильнее жаждали они уничтожить его или захватить живым. И вряд ли увидели бы его после этого Гортхауэр или Владыка Ангбанда.
Наступила зима, и скрываться стало неимоверно трудно. Предательский снег выставлял напоказ его следы, а петля облавы стягивалась все туже и неотвратимее. И все же уходить из этих мест он не хотел. Здесь была могила отца, и Берен поначалу решил лучше погибнуть рядом с ней в последнем бою. Но это было проще всего, а он хотел еще мстить. А для этого надо было жить. Выжить, чтобы отомстить. Он совсем не думал ни о Враге, ни о Жестоком, это было далекое. А зло, ходящее рядом — Орки. Убить как можно больше, перебить их всех — так представлял он свою месть.
Последний раз поклонился он отцовской могиле. Постоял, стиснув зубы, не утирая злых слез. «Я вернусь, отец, — сказал он, — я вернусь». Он еще не представлял, как выживет, как отомстит — он был силен и молод и не думал о трудностях. Среди людей его края давно ходили слухи о потаенном городе Гондолине, оплоте короля Тургона, злейшего врага Моргота. Правда, слухи эти похожи были, скорее, на древние легенды, а сам Тургон представлялся в них колдуном и великаном в два человеческих роста, от взгляда которого бегут враги. Говорят, когда настанет час, король выступит с волшебным воинством и сокрушит Врага. Правда, говорили еще, что людям путь в Гондолин заказан; но, может, судьба будет милостива к Берену? Может, удастся найти Гондолин…
Он упорно шел к горам, поднимаясь все выше и выше, минуя горные леса, луга, занесенные снегом, пока, наконец, розовым ледяным утром над ним не заклубились туманы перевала. Орки давно не преследовали его — может боялись гор, может потеряли след. Назад пути не было, а впереди — что там, в горах?
День был неяркий, жемчужный, и совсем не больно было смотреть на тусклое, расплывчатое солнце. Ветра не было. В неестественной тишине слышалось только тяжелое дыхание Берена, карабкавшегося по обнаженным ветром обледенелым камням к перевалу. Он и не заметил, что пятнает их своей кровью — ноги и руки его были истерзаны донельзя, обувь прохудилась, и он был почти бос. Главное — добраться до седловины между двумя черными обломанными клыками. Как он дополз туда, он сам не мог понять. Себя он уже не ощущал — ни боли, ни усталости. Он заполз в расщелину, завернулся в меховой плащ и почти мгновенно провалился в тяжелый сон без сновидений.
Проснулся от холода. Показалось, что заперт в узком каменном гробу, а вместо крышки — кусок черного льда со вмерзшими в него звездами. Он встал, зная, что если уснет — смерть. Обмотав ноги кусками мехового плаща и растерев лицо снегом, Берен вновь собрался в путь. Зимняя ночь была на исходе. Цвета неба в эту пору были резкими, и границы их не расплывались — золотисто-алая трещина рассвета вспарывала небо на востоке, заливая кровью заснеженные пики далеко впереди, на западе небо было аспидно-черным. Казалось, до звезд можно дотянуться рукой — это почему-то развеселило Берена, и ночной холод отпустил его.
Почему-то ему казалось, что Гондолин там, на юго-западе, где над всеми горами возвышался пик, первым приветствовавший солнце. Он был далеко, но Берен не считал лиг пути. Он просто пошел туда.
Он шел — упорно, уже теряя надежду, но не желая признаваться в этом самому себе. Горы были жестокими — ни дров для огня, ни еды. То, что он взял с собой, было на исходе. Он почти не спал, опасаясь замерзнуть. Сейчас он был страшнее любого Орка — исхудавший до невозможности, заросший косматой бородой, — только светлые глаза, кажется, и остались на почерневшем обмороженном лице. Почему он еще шел, что вело его? Инстинкт? Привычка?.. Он шел. Как-то утром, вновь увидев золотой пик, он вскочил как безумный и закричал, словно кто-то мог услышать его:
— Тургон! Тургон! Где ты? Помоги мне! Тургон!
Но только эхо отвечало ему. И тогда он сел на снег и заплакал без слез. «Гондолин… Нет никакого Гондолина. Нет. И нет до нас дела Эльфам. Сказки для дураков! Будь все проклято!»
Может, кто другой после этого сдался бы судьбе и, уснув, незаметно перешел бы из сна в смерть, — но не Берен. Сейчас он еще сильнее хотел жить. Назло всем. Назло несуществующему Гондолину, назло Эльфам, назло Оркам. Туда, на юг. Ведь кончатся же эти горы когда-нибудь! А там — увидим.
Размолотив камнем последний заледеневший кусок мяса и с трудом проглотив хрустящие волокна, Берен двинулся к последнему перевалу. Дальше гор не было видно. Последний рывок, последний отрезок пути. А там, наверху, можно будет увидеть, куда идти.
И вот он на самом гребне перевала. А внизу — ничто. Ничто сверху донизу. Молочно-белый туман, молочно-белое небо сливаются в одну непрерывность, и где-то там, не то в небе, не то еще где — смысл слова «где» потерян — холодно и мутно пялится размазанное бельмо солнца, похожее цветом на рыбье брюхо.
Позади — смерть. Впереди — что? Все же надежда. Берен не боялся опасностей — вся жизнь его, почти с самого рождения была игрой со смертью. Но эти опасности были заурядны и знакомы. А здесь было другое. Это был не просто туман, он чувствовал это. Он не знал — что там, враждебно это или нет, но это было незнакомо, а потому — страшно… Стиснув зубы, Берен, сын Бараира, ступил в туман.
Он задержал дыхание, словно входил в воду. Путь шел под уклон, он долго старался держать голову повыше, словно боялся захлебнуться туманом. Мысль сверлила голову: откуда туман зимой? Еще секунду глаза его смотрели поверх студенистого моря невесомых струй. Следующий шаг погрузил его в слепую бездну. На расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно, и Берен испугался, шагнул назад, но поскользнулся и покатился вниз. С трудом остановившись, он поднялся и стал осматриваться. Ничего не видно. Паника охватила Берена, и он бросился назад, вверх по склону. Вроде бы, недалеко укатился, но где же граница? Где конец тумана? Он потерял ощущение места и расстояния. Ужас, липкий холодный ужас пополз по спине. Ловушка. Он утонет в тумане. Берену почудилось, что он задыхается. С трудом овладев собой, он опустился наземь, страшно измотанный. Он дрожал. Ноги не держали его. Но разум уже успокаивался, ища выход. И Берен встал и пошел вперед, вниз — ибо идти назад означало погибнуть. В тумане, непроглядном белом тумане спрятался Гондолин. Так и не открылся ему. Там, позади, не было надежды. Но впереди еще оставалась она, утешительница отчаявшихся.