— Нас тоже не станет. Должны остаться лишь хранители мудрости. А дело воинов — умирать.
За дверью послышались шаги и вошел Борра. Сейчас он не был невозмутимым. Он смотрел исподлобья, словно заранее отметая любые возражения.
— Мы решили, Властелин.
— Что вы решили?
— Пусть умрет так, как умерла наша сестра. Не обвиняй нас в жестокости, сами знаем. Мы только Люди и не умеем прощать такое. Ты ведь и сам отнюдь не все прощаешь.
— Пусть будет так, как вы решили. Но все же…
— Нет. Он предал нас. Предал тебя. Предал Служение. Если бы он просто ушел, это одно. Но он заставил Людей бояться. Он отравил их души алчностью и жестокостью. Он сделал из них Орков. Он заставил бояться тебя и избегать мудрости, предпочитая тупую, жестокую силу. Наконец, он казнил нашу сестру. Из бессильной злобы загнанной в угол крысы. За то, что она поняла всю его гнилую душу и отвергла ее. Мы не хотим этого прощать. Мы тоже умеем ненавидеть. Мы решили. Ульв, ты идешь?
— Нет. Простите меня, но мне больно смотреть на огонь. Страшно.
— Что же, я понимаю. Прости.
Борра ушел.
— Огонь — это больно, — после долгого молчания сказал Вала.
— Я знаю, — коротко ответил человек и повернул руки ладонями вверх.
— …Властелин…
Тревожные черные глаза, напряженно-звенящий голос.
— Я хочу быть твоим воином…
СОВЕТ ВЕЛИКИХ
…И Эарендил ступил на берега Земли Бессмертных.
Он поднимался по зеленым склонам Туны, но никто не встретился ему на пути, и пусты были улицы Тириона; и непонятная тяжесть легла на сердце Морехода.
Какой воздух здесь… Он глубоко вдохнул — мелкие иглы впились в горло и легкие: пыль, алмазная пыль. Ему стало страшно. Быть может, потому никто из Смертных не может жить в Земле Аман, что и самый воздух здесь смертелен для них? И он умрет — умрет, не достигнув своей цели, задохнется, как выброшенная на берег рыба… Режущая боль в глазах заставляла по-иному вспоминать слова предания: «Враг был ослеплен красотой и величием Валинора»…
Сквозь радужную дымку он пытался рассмотреть город. О Тирион-на-Туне, улицы и площади твои, мощеные белым камнем, гордые башни твои… Игрушечный городок игрушечной земли. Земли Великих. Что со мной, почему — так… Где же эта красота, это величие?..
Он шел — беспомощный, растерянный, полуослепший от приторно-ровного сияния белой дороги; а волосы и одежда его были покрыты алмазной пылью. Он шел и уговаривал себя — этого не может быть, это все потому, что я пришел из Смертных Земель, потому что моя душа омрачена тенью Зла, потому что во мне кровь Людей… Стало немного легче, но тоска и непонятное гнетущее ощущение не исчезали. Он поднимался по бесконечным белоснежным лестницам и звал, звал — уж во власти отчаянья, — звал хоть кого-нибудь… И когда, потеряв всякую надежду, повернул к берегу — услышал — голос, грозный и величественный. Он стоял, склонив голову, а голос, шедший словно с высоты, возвещал:
— Здравствовать тебе, о Эарендил, величайший из мореходов! Здравствовать тебе, о вестник предреченный и нежданный, вестник надежды, несущий Свет, славнейший из Детей Земли! Ныне призывают тебя Великие пред лице свое, дабы говорил ты пред ними о том, что привело тебя в Благословенный Край. Я, Эонве, Уста Манве, сказал.
— …Брат мой, — Манве озабоченно смотрел ему в глаза. — Брат мой, я призвал тебя, дабы великое дело обсудить с тобою. Никто больше не сможет помочь мне, только ты!
— Разве не поможет тебе совет Эру, Отца Сущего?
— Когда стоишь на вершине горы, мелочей не видишь. Отец указал нам путь и цель, идти мы должны сами. А кому ведомы пути судеб лучше, чем тебе, брат мой?
— Я слеп. Я не знаю цели Эру, она открыта лишь тебе. Я вижу тысячи дорог, и в разные края ведут они. Куда мы должны прийти? Лишь тогда можно знать путь.
— Отец наш желает блага Арды.
— Много путей я назвал бы путями ко благу. Но они все разные и к разному ведут, брат мой. Просвети меня, если ты знаешь.
Манве поднялся, неспешно подошел по яркому мозаичному полу к витражному окну. Радуга стояла в тихом теплом зале, радуга, поднимающаяся от драгоценной блестящей мозаики пола и золотых блестящих колонн, причудливо изогнутых, обвитых гирляндами драгоценных каменьев. Пылинки не плясали в чистом безвкусном воздухе. Свет струился сквозь разноцветные окна и, отражаясь в миллионах граней, радужным сиянием сходился на золотом троне, скрадывая все очертания. Молчание — усыпляющее, чистое, безвкусное, как валинорский воздух. Намо вздрогнул, когда Манве, наконец, заговорил. Он по-прежнему смотрел в окно.
— Одному тебе откроюсь. Мне было слово от Эру, Отца Сущего. И сказано было: песнь Арды нарушена. Ведомо мне, что в Конце Времен, когда замысел Единого свершится, Арда раскинется среди Эа, и Сильмариллы вновь явятся, и оживут Деревья, и свет их равно разольется из конца в конец Арды…
Лицо Манве сияло вдохновением.
— …и великая Песнь зазвучит из уст Айнур, и Валар, и Майяр, и Элдар…
— А Люди?
— Тогда Единый откроет нам их пути, и мы поймем их, и в общем хоре воспоют они. Но, брат мой, нам не свершить этого, пока Арда под пятой Моргота. Он, он один мешает свершению Замысла, отравляя мысли, убивая, совращая. Он могуч и ужасен, и я боюсь, что он уничтожит Арду. Брат, я бы давно уже изгнал его за Стену Ночи — пусть скитается, где хочет, но ведь он не уйдет просто так! Он разрушит Арду — не ему, так никому! Он разрушает души! Помнишь, что он сделал с Эльфами?
Намо вздрогнул.
— Брат, помоги. Ты видишь и знаешь. Я все открыл тебе. Помоги мне. Я согласен даже на мир с ним. Помоги.
Намо неотрывно смотрел в лицо Манве. Все происходящее окончательно смутило его разум. Прекрасное лицо Манве было полно тревоги, чистые лазурные глаза смотрели прямо, и великая забота была в них. Он был прекрасен, Король Арды. Он просил помощи. Намо вспомнил другие глаза, переполненные болью. «Даже здесь я вижу звезды…» Скованные руки творца… Великое непонимание, что разделило этих двоих. Вот она — гибель Арды. Свет и Тьма, сплетенные воедино, великое движение; вот она — песнь Арды… Он видел эту нить, слышал эту струну, и радость поднималась в нем. Он видел братьев рядом.
Радость? Он схватил свое я за горло. «Не торопись. Не забывай».
— Почему ты думаешь, что Мелькор хочет гибели Арды?
— А разве ты не видишь, что лишь его волей нарушен замысел Эру? Ты знаешь, что делать?
— Кажется, знаю. Вы должны заключить мир. Как равные.
— Мир? С ним? После того, что он сделал? После всех войн, после Орков?
— Согласись, то, что сделал с ним ты, не может склонить к приязни к тебе.
— Не я один судил его!
— Ты — король. Ты мог сказать свое слово.
— Не мог! Я пошел бы против Эру, против моих братьев и сестер.
— А он тебе не брат?
— Манве отвернулся.
— Намо, что же делать, что?
— Я сказал.
— Но как? Он не примет гонца. Он так уверен в своей силе и неуязвимости…
— О чем ты говоришь, Манве? Какая неуязвимость? Почему ты пытаешься сделать из него злодея? Разве Эльфы не сокрушили его войска? Разве сам он — Вала — не изранен Финголфином? Разве его не ранил Человек?
— Человек?
— Да, Берен.
— Ты не говорил.
— Ты не спрашивал. Манве, он не сильнее нас. Да, он могуч, достаточно могуч, чтобы помочь тебе в твоих трудах. Но он не разрушитель, Манве.
— Тогда, может, он и согласится… И что будет?
— Я это вижу. Арда будет воистину прекрасна и благословенна. Люди станут равными Бессмертным, а их дар Свободы позволит им сделать Арду столь прекрасным миром, что не предвидит даже Эру. Разве не возрадуется он? Разве не во славу будет это нам?
— Может, ты и прав, — задумчиво промолвил Манве. — Но как же замысел Эру?
— А был ли его замысел таков? Ведь мы не видели всего, брат.
— Не видели… Да. Но… что будет, если мы не сможем… договориться?
— Я не хочу об этом думать. Смерть вновь придет в Валинор. Арда замрет. Как будет жить разум, если затихнет сердце? Я видел…
— Ты уверен?
— Я умею видеть.
— Значит, два пути… Но, может мы сумеем и без… него?
— Сумеем, но чем ты заменишь долю Мелькора? Это будет другой мир, ущербный. Такова истина.
— Я понял. Я скажу на Совете. Пусть решают все.
— Манве…
— Я понимаю тебя. Я клянусь — никто из Валар не ступит на берега Средиземья. Я клянусь — пальцем не коснусь его. Я клянусь — каждый будет выслушан и мера заблуждений каждого будет определена, и мера искупления назначена будет каждому.
Немного спустя после беседы с Манве радость Намо сменилась сомнением, а затем ощущением собственной невероятной глупости и какого-то стыда. Мучительнее всего было то, что он никак не мог понять причины этого неуютного чувства. Ведь он искренне пытался быть беспристрастным и справедливым к обеим сторонам. Он искренне желал примирения и хотел в него верить — но почему-то не верил. Предчувствие, всегда безошибочное, противоречило доводам разума. Или Манве менее холоден, чем казалось Намо, и его чувства могут одолеть разум? Намо не знал.
— Так что же здесь думать! — кричал Тулкас, потрясая кулаками. — Если он с Эльфами и даже с Людьми справиться не в силах, то…
— Умерь свой гнев, могучий Тулкас. Я сказал: два пути у нас. Решайте.
— О чем спорить, супруг мой? Воля Эру священна. И тот мир, что задумал Отец, должен быть построен. Значит, Враг должен быть сокрушен.
— Разве не было тебе слова Эру? — удивился Ороме.
— Да, но… — Манве не мог смотреть в глаза Намо. Но ведь все шло очень удачно, решало большинство…
— И что будет, если Арда станет владением Людей? Что ты будешь за король? Над кем? Над Эльфами? Над Валинором? А Люди — ему?
— Судьбы Арды решать не владыкам ее. Пусть слова свои скажут дети Арды, те, кто живет в ней, и кому Арда принадлежит по праву. Их воле мы подчинимся.
Манве говорил спокойно и уверенно — олицетворение высшей справедливости. Слова — холодные хрустальные капли.