Гортхауэр благоговейно принял его и коснулся губами льдистого черного клинка:
— Отдаю себя служению Великому Равновесию Миров…
Замолчал. Протянул меч Мелькору, но тот жестом остановил его:
— Он — твой. Мне он больше не понадобится. Собирай людей…
Майя поднял глаза на Мелькора:
— Я уже сделал это, Учитель! И гонцов на Восток послал… Мы готовы и ждем только приказа вступить в бой!
«Всесильная Тьма, да он же счастлив!.. Думает, что предугадал мою мысль… не войне рад — тому, что будет защищать… меня?! Ох… Мальчик мой, ты же творец… что я с тобой сделал…»
Гортхауэр произнес тихо и твердо, как клятву:
— Я стану щитом тебе, Учитель.
Мелькора словно обожгло.
«Вот — душа его открыта мне… как я скажу ему — словно ударить по этому беззащитному лицу… Ученик мой! Неужели ты станешь проклинать себя за то, в чем виновен я, я один?.. Прости меня! Я говорил о праве выбора — и сам лишаю тебя этого права… Да разве я не знаю, что будет?! И ни боли, ни памяти отнять у тебя не смогу… Но ты должен жить… должен… я не могу, разрывает надвое, это выше сил…»
«Что я сделал? Что я сказал? Что с тобой, Учитель, Властелин, Крылатая Тьма… тебе больно?.. Что это, что… кровь — тягучие густые красные капли — как смола — из ран… Что с тобой, что же мне делать?»
Всего на мгновенье исказилось лицо Черного Валы, и Майя, не сознавая, что делает, схватил руку Учителя и крепко сжал.
Боль помогла Мелькору справиться с собой. Лицо его вновь стало спокойным и жестким, а голос звучал глухо и холодно:
— Ты не понял меня, Гортхауэр. Собирай людей. Уходите на Восток. Ты поведешь их.
— Что?..
Лицо смертельно раненого — растерянное, потрясенное, беспомощное. Невозможно ошибиться в смысле слов — и невозможно поверить…
«Как же… За что?..»
Гортхауэр судорожно вздохнул:
— Нет. Нет! Не проси… не приказывай… однажды ты уже заставил меня уйти, и…
— Вспомни об Эллери Ахэ. Или хочешь, чтобы это повторилось? Это война не с Нолдор: с Валинором. И больше у меня не будет учеников. Кроме этих людей. И — тебя.
«Прости меня…»
«Нет, нет, мне нельзя уходить… что сделают с тобой… я не позволю им!.. Ты думаешь, тебе одному дано видеть?! Думаешь, я не понимаю?! Да вся Арта не стоит и капли твоей крови!»
— Пусть уходят люди. Я — остаюсь.
— Я приказываю тебе.
Только сейчас Гортхауэр понял, что все еще сжимает руку Мелькора. Его словно холодом обдало.
«Руки… обожженные… что я сделал… ему больно…»
Дрожа всем телом, Майя склонил голову и благоговейно коснулся губами руки Мелькора.
— Прекрати! — сдавленно прорычал Вала. — Что ты делаешь!
О, Майя знал, что Мелькор не терпит знаков преклонения — тем более таких. Но по-другому сейчас — не мог.
«Может, я и глуп, Учитель… может, снова ошибаюсь — не знаю, но ты сам разбудил мое сердце, и что мне теперь делать с ним?»
— Уходи.
Гортхауэр упрямо покачал головой.
— Я не оставлю тебя, — с угрюмым вызовом, не поднимая глаз, ответил он.
«Это мука — невыносимая, невыносимая… сердце отказывается подчиняться холодным доводам разума… Только я виноват в том, что не оставил тебе выбора… вот, сердце твое — на ладонях моих, Ученик; и что делаю я?!»
— Ты дал клятву, — медленно и тяжело заговорил Мелькор, — и отныне ты — Хранитель Арты. Здесь останусь я один. На Восток войско Валар не пойдет. И запомни: я доверяю тебе самое дорогое для меня.
«Это мука — невыносимая, невыносимая… сердце отказывается подчиняться холодным доводам разума… Я знаю, верю, ты прав, ты снова прав, Учитель, как всегда и во всем… но я не могу так, не хочу… вот, сердце мое — на ладонях твоих, Учитель; делай, что хочешь… Но отдать тебя — им — на расправу?!»
— Не-ет!..
«Не надо, прошу тебя…»
— Исполняй приказание: сейчас я имею право приказать и делать выбор за тебя!
— За что, зачем ты гонишь меня?! Если мы победим, то победим вместе…
«Ты и сам знаешь, что этого не будет…»
— …если же нет…
— Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.
«Ученик мой!»
«Учитель мой!»
Гортхауэр закрыл лицо руками.
И тогда Мелькор рывком поднялся с трона и заговорил — холодно и уверенно.
Он не слышал, что говорит. Собственный, словно издалека идущий голос казался чужим. Ненавистным. Он перестал ощущать себя, он был болью, комком обожженных нервов, он ненавидел себя — люто, страшно.
…Слова — как иглы, как вбитые гвозди… Гортхауэр не мог потом вспомнить, что говорил Учитель. Помнил только одно: каждое слово Мелькора пронзало, как ледяной клинок, и он корчился от невыносимой боли, обезумев от муки, и только шептал непослушными губами: «За что, за что…»
Мелькор склонился над распростертым у его ног Майя. Опустился на одно колено, осторожно разжал побелевшие руки Ученика, судорожно стискивающие голову.
Широко распахнутые страданием невидящие глаза смотрели прямо в лицо Мелькору. Вала стиснул зубы, стараясь отогнать воспоминание. Нельзя об этом сейчас.
Он наклонился к самому лицу Гортхауэра.
— Ученик мой, Хранитель Арты… Прости меня, прости, если сможешь, прости за эту боль… Арта не должна остаться беззащитной, понимаешь? Только ты можешь сделать это, только ты — Ученик мой, единственный… Возьми меч. Возьми Книгу. Это сила и память. Иди. Ты вспомнишь это, когда все будет кончено. Я виноват перед тобой — я оставляю тебя одного… Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил… Прощай.
А потом поднял Майя за плечи и, глядя в глаза, жестко проговорил:
— Уходи.
— Да, Властелин, — бесстрастно ответил Майя.
Он вышел, не оглянувшись. Твердо и прямо.
И не видел, как за его спиной, неловко, словно раненый, опустился на колени Мелькор.
Не видел, как мучительно исказилось его лицо.
Не видел обреченных горячечных сухих глаз, утонувших в темных полукружьях.
Не видел беспомощно протянутой к нему руки — то ли благословение, то ли мольба.
Не слышал глухого стона: «Ученик мой…»
Мелькор поднялся и медленно, вслепую побрел к трону.
«За что, зачем ты гонишь меня, Учитель?..»
Больше никогда не увидеть. Никогда.
«За что, за что…»
А тем четверым — не приказать, не заставить их уйти. Они выбрали. Но смерть не вернет их в Валинор.
И только одному карой станет жизнь.
Мысли о неизбежном приговоре — равнодушно-усталые, тяжелые, безразличные, как холодный серый камень.
«Я заслужил вечную пытку. Проклят. И нет прощения. Никогда».
Он стиснул седую голову. Он все еще смотрел вслед Гортхауэру, словно надеясь, что Ученик вернется. А сердце сжало словно раскаленными тисками…
«Что я сделал?!»
Он рванулся — догнать, остановить…
«Я не могу так, не могу, пусть остается… Останься!!»
Нет.
Рухнул в черное кресло.
Ничего не изменить.
Все кончено.
Он шел на Восток, унося Книгу и меч.
Он что-то говорил, не слыша себя, не помня своих слов. Ему повиновались. Он вел людей — ничего не видя вокруг, он шел вперед.
Беспамятство.
Только — надо всем этим — приказ-мольба: «Уходите. Уходите!..»
Больше ничего.
Как черная стена.
А потом, когда прошло оцепенение, и память с неумолимой жестокостью вернулась к нему, он продолжал идти вперед, стискивая зубы и повторяя, повторяя, повторяя про себя с решимостью обреченного: «Я вернусь. Я исполню и вернусь. Я успею — должен успеть».
А потом началось страшное.
Боль раскаленным обручем сжала виски, боль вгрызалась в запястья, боль была везде — он стал болью, и перехватывало горло — он не мог кричать, только глухо стонал, метался, как раненый зверь, он задыхался, — откуда это, что это, что?!
«Учитель!..»
Листы Книги кажутся — черными, и огнем проступают на них — слова, от которых кровью наполняется рот…
«Зачем, за что…»
Боль петлей захлестывает горло, цепями стягивает грудь — не вздохнуть, не вырваться…
«Я должен быть с ним…»
Он приказал…
«Пусть — приказывал. Пусть проклянет. Зачем я ушел, как я мог оставить тебя, Учитель…»
Один. Теперь — один.
Слово — черно-фиолетовое, пронизанное иссиня-белыми молниями.
Один.
«Будь я проклят, предатель, тварь, как я посмел…»
Как тянут жилы из тела…
«Берите меня вместо него! За что…»
Распятый в алмазной пыли — черным крестом.
«Свет в ладонях твоих… Изломанные крылья… Глаза твои… Глаза твои!..»
Отчаянье — слово пронизывающе-прозрачное, ледяное.
Поздно.
Не успеть — даже быть рядом.
Один.
«Трус. Трус, подлец. Трусливая тварь. Оставил его — одного, спрятался от судьбы за его спиной, позволил ему заплатить этим за меня, труса и ничтожество…»
Он глухо застонал. Поднялся.
«Я должен…»
Плащ за спиной — огромным крылом.
«Крылатая Тьма…»
Больной черный ветер, горечь полыни на губах.
«Прости меня…»
Глаза — пустые от отчаяния.
«Пусть я умру…»
Лицо — застывшая маска боли.
«Я бессилен — один… зачем ты, зачем…»
Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.
«За что?..»
Шипы терновника впивались в кожу, но он не ощущал этого.
«Всесильный, почему, почему — так?..»
Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
«Пусть казнят, пусть — вечная пытка… Я должен, должен был принять это вместо тебя. Что сделали с тобой…»
Не было слез.
«Учитель!..»
Эонве предстал перед троном Манве, не глядя ему в лицо, склонив голову. Тронный зал Короля Мира поражает великолепием и роскошью убранства, удивительной даже здесь, в Валимаре, и невольно благоговейный трепет наполняет душу. Привыкнуть к этому невозможно.
По правую руку Короля Мира восседает Тулкас Непобедимый, Гнев Эру, в парадном золоченом доспехе и пурпурно-золотой мантии, по левую — Великий Охотник Ороме в темно-зеленых с золотом одеждах и золотом шлеме, украшенном рогами дикого быка. Здесь держали военный совет, потому единственная женщина в чертогах — звездноликая Варда, суровая и величественная — ибо ныне настал один из тех часов, что решают судьбы Арды.