дное обличье и пришел, дабы выразить почтение Эонве, герольду Манве; и отрекался от всех своих злодеяний. И так думают некоторые: изначально это не было ложью, но Саурон воистину раскаялся, пусть даже причиной тому и был лишь страх, вызванный падением Моргота и великим гневом Владык Запада. Но не во власти Эонве было миловать тех, кто принадлежал к тому же ордену, что и он сам; и приказал он Саурону вернуться в Аман и там предстать пред судом Манве. Тогда устыдился Саурон, и не пожелал он возвращаться в унижении, а, быть может, и долго доказывать служением чистоту и искренность помыслов своих по приговору Валар; ибо при Морготе велика была власть его. Потому, когда ушел Эонве, он укрылся в Средиземье; и вновь предался он злу, ибо весьма крепки были те узы, которыми опутал его Моргот…»
В ту ночь на землю обрушился звездопад…
Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.
Шипы терновника впивались в его кожу, но он не ощущал этого.
Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
Он шел и шел, не видя дороги пустыми от отчаянья глазами.
Не успеть — даже быть рядом.
«Глаза… какая боль… глаза мои…»
«Учитель!..»
Он шел и шел под истекающим звездами небом.
«Умереть…»
Он знал — умирать долго и мучительно, возвращаться — и вновь умирать.
Но сейчас он хотел этого.
«Сердце мира билось в твоих обожженных ладонях…»
Не сумел — защитить. Не сумел даже — разделить муку.
«Будь я проклят!..»
…Эонве предстал перед ним, снизойдя до разговора с Черным Майя, слугой Врага: Эонве блистательный, в лазурных — золотых — белоснежных одеждах, Эонве громогласный — «уста Манве», Эонве великий, глашатай Короля Мира.
— Зачем пришел ты, раб Моргота? — с презрительной надменностью победителя бросил он.
Тяжелая золотая гривна, осыпанная бриллиантами и сапфирами, охватывала шею Эонве, как ошейник.
Ошейник.
Гортхауэр стиснул зубы.
Глашатай Манве казался сгустком слепящего света рядом с Черным Майя. Алмазная пыль Валинора покрывала его золотые волосы; это казалось слишком неуместным в окровавленном сумраке Средиземья.
Эонве счел молчание Гортхауэра растерянностью и покорностью; и возвысил голос.
— Твой хозяин уже получил свое за все зло, причиненное Средиземью. Твоя участь не будет столь тяжела — ты всего лишь исполнял приказ… Конечно, я ничего не могу решать; но принеси покаяние, склонись перед величием Валар — и они простят тебя, как был прощен бунтовщик Оссе: Великие милостивы. Ты верно понял: сила и правда — на нашей стороне. Воля Единого…
Он говорил и говорил — громко, высокомерно, кажется, наслаждаясь звучанием собственного голоса.
А Гортхауэр не слушал его.
Не слышал.
— …Говоришь, против чести? — издевался Тулкас. — Ну, что ж, я могу предложить тебе честный бой… Одолеешь — свободен и прощен. Ну, как?
— …А теперь беги, — сказал Ороме, возвышаясь в седле. — Беги, может, спасешься. Если мои собачки позволят, — усмехнулся он.
— …Увидишь, человек ты или нет, — прошипел Манве. — Ты подохнешь и вернешься, и опять будешь умирать и возвращаться — до Конца Времен! Тогда ты запросишь смерти, но я не дам ее тебе!
…Йаванна не хотела крови, она просто прогнала и прокляла ученицу, не желавшую покаяться.
— …Учитель, я не могу так… Ведь я — виновен, как и они… За что ты караешь меня жизнью? Почему ты не отдал меня Манве?..
«За что ты караешь меня жизнью?!»
Он стискивал руки, вгонял ногти в ладони, но лицо его было неподвижно — застывшая маска.
«Что с ними сделали, будьте прокляты, будьте прокляты… Они даже не были твоими учениками, но они сражались за тебя, а я… А я?! За что, за что, зачем… Я должен был идти с тобой до конца… Учитель, Учитель… Я виноват во всем, и ты принял кару — за меня… не могу… зачем… ты — всесилен, а я… ничего не знаю, ничего не умею… Учитель…»
Он словно погружался в омут глухой тоски, и тяжелая, как ртуть, серо-зеленая вода смыкалась над ним — медленно и равнодушно. Казалось, он утратил способность видеть и слышать: только густой слоистый туман перед глазами да пронизывающая, высокая, на пределе слышимости нота, впивающаяся в измученный мозг; и равнодушная жестокая рука сжимает саднящий комок сердца, пульсирующий бесконечной болью.
Когда, наконец, он вырвался из цепких лап безнадежности и безысходного отчаянья, его оглушил голос Эонве, обжигающе-душной мукой отдающийся в висках:
— …И Враг был предан в руки Единого — да свершится воля Его, как суровая, но справедливая кара господина настигает непокорного злобного раба…
Гнев и ярость жгуче-багровой волной поднялись в душе Черного Майя.
«Будьте прокляты! Ненавижу!»
Кажется, Эонве ощутил это; он отстранился, в глазах его метнулся дрожащей мышью ужас.
Теперь Эонве почти кричал:
— Запомни: Валар не предлагают дважды! Ступай, пади к ногам Валар — да судят они тебя по справедливости, как прочих! Покайся — ты будешь прощен!
«Может, услышат… Схватить его… Великие Валар, вызверился, как бешеный волк!»
«Ненавижу!»
Странно кружилась голова.
«Учитель… Что они сделали с тобой?!»
Словно горячая тяжелая ладонь легла на затылок, мелкие острые иглы кололи лицо… Широко открытые глаза не видят почти ничего — завеса пылающей тьмы, расчерченная сеткой огненных линий… Не хватает воздуха, частое прерывистое дыхание кажется слишком громким, и биение сердца — лихорадочное, захлебывающееся — мучительно отдается в каждой клеточке тела; кровь в кончиках пальцев пульсирует в такт этому безумному стуку, все звуки слышатся, как сквозь вату — он снова оглох, он перестал ощущать собственное тело, в сгустившейся черноте глашатай Короля Мира кажется кровавым — темно-огненным силуэтом… Он терял сознание — он терял себя; и только эта безнадежная, страшная радость осознания: пощады не будет…
А потом он услышал — голос.
«Ученик мой, Хранитель Арты… прости меня, прости, если сможешь, прости за эту боль… Арта не должна остаться беззащитной, понимаешь? Только ты можешь сделать это, только ты — Ученик мой, единственный… Возьми меч. Возьми Книгу. Это — сила и память. Иди. Ты вспомнишь это, когда все будет кончено. Я виноват перед тобой — я оставляю тебя одного… Прости меня, Ученик, у меня больше нет сил… Прощай».
Из небытия — сквозь пелену беспамятства, сквозь глухую завесу смертной тоски, сквозь отчаянье — этот голос. Как клинок, вспарывающий липкий паутинный кокон безволия.
«Возьми меч. Возьми Книгу. Иди».
Густо-фиолетовая тяжесть медленно покидала тело.
«Он оставил меня — жить. Собой заплатил он за мою свободу. За мою жизнь. И как смею я — нарушить его волю?..»
И Гортхауэр устыдился — того, что желал себе смерти. Умереть — легче, чем жить.
«Я не знаю, почему ты избрал для меня — жизнь. Мне трудно понять тебя, но я знаю — ты был прав… Какая мука!.. Не понимаю…»
Раскаянье жгло его — но это не было тем раскаяньем, которого так ждали Валар.
Эонве все еще говорил что-то, но Саурон не слышал его слов.
Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.
Возьми меч. Возьми Книгу. Иди.
Иди.
…Он шел во тьму, и плащ летел за его спиной — черные крылья.
Ветви деревьев хлестали его по лицу, как плети, но он не чувствовал этого.
Шипы терновника впивались в его кожу, но он не ощущал этого.
Звезда горела нестерпимо ярко, и разрывалось, не выдерживало сердце.
Он шел и шел, не видя дороги пустыми от отчаянья глазами.
«Учитель!»
Он шел и шел под истекающим звездами небом.
…В ту ночь на землю обрушился звездопад…
— Прости меня, — непослушными губами шептал он, — прости, что не понимаю тебя. Прости, что не смог помочь тебе. В самый страшный для тебя час меня не было рядом с тобой. Прости меня. Прости меня, Учитель. Прости меня. Ты надеялся на меня — но что я могу?.. Я так слаб… Прости и прими меня, когда я приду к тебе… Учитель…
…Той ночью был шторм…
Учитель!..
СКИТАЛЕЦ
…Войско покатилось дальше по гулким пустым коридорам, и тогда он бросил брату: «Я проверю…» — и быстро зашагал, почти побежал по отполированным тысячами шагов ступеням лестницы. «Проверю…» Что? зачем? — замок был пуст, он знал, он чувствовал это — все ушли, чтобы остаться там, перед высокими вратами, створы которых, окованные черным железом, были сейчас распахнуты настежь. Он не мог больше видеть этих спокойных, даже в смерти спокойных лиц — лиц Людей, вышедших на бой — в молчании, таком, что был слышен в тишине шелковый шелест их знамени — черного знамени без знака, без герба, — в молчании шедших в битву, и умиравших — в молчании… Он знал — они там, за черными вратами, все они, кому смерть не сумела закрыть глаз, они смотрят в низкое предзимнее небо, похожие чем-то на сбитых влет черных птиц — в молчании. Словно ждут — его, в этот день увидевшего, какой бывает смерть.
Двери распахнуты настежь. Пусто. Великие Валар, как же пусто, как тихо, до звона в ушах, до озноба — невероятно тихо, только эхо его шагов мечется по коридорам, забивается в уголки комнат, испуганно прячась от тишины.
Он остановился перед единственной закрытой дверью. Толкнул ее ладонью, ощутив прохладу резного дерева, и отступил на шаг, сжимая меч.
Тишина.
Он вошел, настороженно озираясь, мгновением позже осознав, насколько нелепо и страшно выглядит здесь с покрытым коркой спекшейся крови мечом.
Потому что здесь были — книги. Ряды и ряды книг, бережно уложенные на полки свитки — больше книг, чем он видел за всю свою жизнь; книги в переплетах из плотной тисненой ткани, из тонких древесных дощечек, в узорных серебряных окладах… Он, затаив дыхание, замер на пороге. Здесь не было так пусто и холодно, как в других комнатах, куда он заглядывал; здесь было другое — может, какой-то запах, неуловимое ощущение, он не знал.