Ответ был неожиданным: Служение не позволяет.
Служение? Кому?
Создателю Людей.
Илуватару?
Она помрачнела и коснулась кончиками пальцев широкого черного браслета, не ответив ничего.
«Вот я и снова здесь, и снова говорю с тобой, не веря, что ты слышишь меня. Я пришла не молиться, а говорить. Молятся богам; их можно почитать, поклоняться им, восхвалять — и нельзя любить. Потому что они — боги. Но ты не бог, ты — человек. Боги неуязвимы, они не страдают от боли, не истекают кровью — да и есть ли у них кровь? А я видела раны на твоем лице и ожоги на твоих руках. Но люди не бывают крылатыми, они не умеют зажигать звезды — а ты мог это, черная птица моя. Богам можно возносить молитвы, можно служить им — но это не Служение, и я не знаю, верно ли понимаю Служение я сама. Может, хранить память, пытаться понять людей и помочь им — это еще не все? И кто скажет, откуда приходит память того, что было много веков назад? Может, я уже рождалась не раз и прожила не одну жизнь — кто знает, ведь даже Валар неведомы пути Людей. Может быть, знаешь ты — ведь ты скорее человек, чем бог… Но ты не ответишь — не докричаться.
А если я живу не в первый раз — кем, когда, какой я была? Нужно ли верить обрывкам видений и снов, или это только выдумки, игра праздного ума? И, если да — почему вернулась — ведь немногие возвращаются… откуда я знаю это? Откуда это странное название — Аханаггер, Ночь-связующая-семь-вершин — как заклятье?
Значит, была — цель. Но в чем она? Словно стоишь у закрытой двери, и потерян ключ… может, ключ в этом — «Аханаггер»? Не знаю. Ведь ты не ответишь, даже если спросить: Стена Ночи. А что такое Стена Ночи…»
…Господин Дамрод во второй раз предлагает госпоже Алмиэль стать его супругой.
Господин Дамрод уже слышал ответ.
Госпоже Алмиэль, должно быть, известно, что Служители Валар имеют власть разрешать от обетов.
Презрительная усмешка:
— Служители Валар не вольны освободить меня от обета, данного мною.
Что же, господин Дамрод согласен просить всемилостивого государя нашего, как верховного служителя Единого…
— Королю это неподвластно.
Речи госпожи Алмиэль странны и непривычны для слуха: есть ли что-нибудь в мире, неподвластное Королю Нуменора?
Нариэль смеется — звонко и зло.
Господин Дамрод не советовал бы госпоже Алмиэль потешаться над его словами. Господин Дамрод хотел бы напомнить госпоже Алмиэль, что положение ее и ее семьи не столь прочно и безопасно, чтобы она могла пренебрегать предложением губернатора и наместника государева.
Она резко поднимается, глаза ее сужаются, взгляд становится острым и недобрым:
Господин Дамрод, кажется, забылся, позволив себе угрожать женщине. Но женщина эта не столь слаба, как, возможно, полагает господин Дамрод. Она сумеет защитить себя. Для господина Дамрода было бы лучше со всей возможной поспешностью покинуть этот дом.
Дамрод также встает, медленно багровея лицом:
Госпожа Алмиэль, должно быть, запамятовала, с кем говорит. Рыцарь и наместник государя не намерен сносить оскорбления; как бы госпоже Алмиэль не пожалеть о своих словах!
Глаза Нариэль сверкают, как у рассерженной дикой кошки; она нехорошо скалится, но голос ее остается мягким и вкрадчивым:
Господин Дамрод, как видно, с некоторым запозданием вспомнил о своем рыцарском звании… впрочем, подозреваю, что его дородность и излишнее полнокровие не позволяют слишком часто надевать доспех рыцаря. Так и до апоплексического удара недалеко… Целители в таких случаях предписывают небольшое кровопускание. Господину Дамроду вредно так волноваться. Это может дурно отразиться на его здоровьи и пищеварении. Господину Дамроду вообще следовало бы последить за своим здоровьем — в ближайшее время. Мало ли что в жизни случается…
Нариэль остановила коня; юноша-всадник, вряд ли старше ее годами, остановился тоже.
— Здравствуй. Ты из здешних?
— Здравствуй и ты. Нет, я не здесь живу… Мое имя Элвир.
— Мое — Алмиэль. Но мне больше нравится прозвище. Нариэль.
— Дочь Пламени?
Она задумалась:
— Конечно, можно и так… — пригляделась, — А ты… Элда? Нет, человек… и все-таки не совсем человек… так же, как — он.
Юноша посерьезнел; переспрашивать не стал — Нариэль показалось, он понял.
— Откуда ты?
Он молча указал на восток.
— Значит, прислужник Врага? — она рассмеялась, и Элвир улыбнулся в ответ:
— Конечно!
Ей вдруг стало странно легко и радостно. Хорошо, когда не нужно прятать мысли и чувства, не нужно играть, можно просто — побыть самой собой.
— А все-таки я тебя где-то видела!
Элвир отчего-то смутился:
— Ну… побродил я тут у вас… Я же Странник все-таки… — решился, — Я тебя тоже не первый раз вижу.
Спешился и собрался было помочь девушке, но та, беспечно махнув рукой, легко спрыгнула на землю. Ее гнедой и ухом не повел — видно, был уже привычен. Нариэль потянулась по-кошачьи, жмурясь на солнце, и села в траву, обхватив колени руками. Элвир пристроился рядом, глядя в сторону.
— В городе вашем был… дома из песчанника хорошие, светлые, жаль, деревьев мало. Загородный дом наместника видел. Слушай, там же такой сад во дворике! Пруд, рыбины плавают здоровенные, и — ни одного окна в сад; ты не знаешь, почему?
Нариэль фыркнула:
— А-а, это «Дамродова Дурь»! Он на втором этаже напротив окон зеркала повесил, в полтора человеческих роста — роскошь! Портьеры парчовые, кресло на возвышении — прямо тронный зал. А окна ему ни к чему; ему и сад ни к чему, да сад до него еще посадили, при прежнем губернаторе. Его бы воля — он бы и фонтан вместо пруда устроил с каким-нибудь рыцарем, протыкающим дракона; на рыб ему начхать, если они не жареные. Вот жареные, да под белое вино — это да! Наша кухарка с ног сбилась, когда он последний раз приезжал, — девушка хихикнула, — а потом дня два костерила его, на чем Арда стоит: расстаралась, говорит, ради хмыря этого, так он хоть бы обедать остался!
— Что ж не остался?
— Взялся дурень сосну рубить, да топор деревянный взял! — усмехнулась Нариэль. — Ну его, такой день, травка зеленая, птички поют — а мы про губернатора!..
Посерьезнела:
— Ты сказал — Дочь Пламени. Я об этом никогда не задумывалась; но тогда ведь это значит просто — Человек?
— Ты многое знаешь.
— Скоре, догадываюсь. И Люди — Пламя-во-Тьме, но кто зажег это пламя… Скажи, твой Повелитель — он похож на… на своего Учителя? — вдруг спросила она.
— Наверно, да. Я не задумывался об этом.
— Мне всегда казалось — похожие и разные. Ортхэннэр был — как огонь: яркий, яростный, стремительный; а Учитель…
Она замолчала. Потом:
— Элвир, — почти шепотом, — откуда я это знаю?
Он ответил не сразу.
— Не знаю. Ты — Видящая? — полувопрос-полуутверждение.
— Видящая… значит, все так и было — нет, не надо, не говори ничего, я знаю. Я видела… его; и у него… он… Элвир, но он ведь видит, правда, Элвир, Элвир?!
Юноша на мгновение растерялся — такая отчаянная мольба была в ее голосе; судорожно кивнул, пытаясь проглотить вставший в горле комок.
Нариэль смешалась, прикрыла лицо рукой, словно устыдилась внезапной вспышки.
— Я так мало знаю… Что такое Стена Ночи? Почему мне кажется, что это она мешает вспомнить, из-за нее — так трудно вернуться? И в то же время — словно скорлупа, окружающая Арту… Если она — смерть, то… ведь он — жив!.. Если там может жить только душа, не тело — зачем же эта проклятая цепь, почему не заживают раны? И — не у кого спросить, и никому не могу сказать, никому…
Тряхнула медно-рыжей гривой волос, опустила голову.
— Одиноко… Город вижу во сне — часто вижу: дома — как из резного солнечного камня, окна в серебряных переплетах, таких тонких, как кружево, а вокруг — яблони и дикие вишни, и между домов — серебряные сосны, и ивы на берегу реки… Там хорошо, — вздохнула, — там — дом… Мой дом. Когда просыпаюсь — кажется, что все вокруг ненастоящее, и понимаю, что — совсем одна, а уйти некуда. Нужно что-то вспомнить — а что, не знаю, никак не получается… Была в детстве такая игра — солнечных зайчиков ловить: вроде, есть в руке — и тут же его нет. Грустная игра. Так и это…
Она замолчала окончательно, и Элвир тихо сказал:
— Поедем со мной.
— К вам? К Ортхэннэру?
— Да.
Она отчаянно замотала головой:
— Нет. Не могу. Я ничего такого еще не сделала, чтобы… Нет. Я должна все вспомнить сама. Должна понять, зачем я. Кто я. Он говорил — каждый сам выбирает путь и идет по нему — сам.
Отвернулась и тихо попросила:
— Расскажи мне… о нем.
— Ты знаешь больше, — он не смог бы сказать, почему так уверен в этом, но Нариэль не стала возражать.
— Все равно. Расскажи.
«— Расскажи о нем, отец.
— Ахтэнэ, дочка, ты же уже столько раз слышала…
— Все равно. Расскажи.
— Я не знаю, что говорить. Сам долго пытался понять — что же в нем такого, что любой из нас готов жизнь отдать по одному его слову… И — не знаю до сих пор. Мы, мальчишки, гордились страшно, что он помнит нас по именам, что говорит с нами… Каждый стремился быть первым, чтобы заслужить его любовь. Боялись совершить хотя бы малейшую ошибку… нет, он никогда не карал, не упрекал, ты не подумай; просто — у него такая радость в глазах была, когда он смотрел на нас — и мы боялись обмануть эти глаза, боялись, что этот свет погаснет… не знаю, как сказать. Мы должны были быть чисты перед ним, понимаешь? Радость была — такая, словно солнце в груди, когда я в превый раз услышал — «таирни». Думал, сердце разорвется. А почему — разве объяснишь… Наверно, это просто нужно пережить. И страшно было: чем я это заслужил? К этому нельзя привыкнуть. Словно рождаешься заново. А в первый раз видеть его — странно было. Все представляли себе кого-то могучего, великого… Только там быстро понимаешь, что сила и величие — не в шитых золотом