одеждах и драгоценном венце. По правде говоря, я даже растерялся — ну, человек как человек, росту только очень высокого, да глаза странные… Потом понял. Он — Тано. Учитель. И не потому, что учит читать знаки неба, слушать землю, исцелять раны и болезни или владеть мечом, нет. Он словно частичку себя отдает каждому. Еще и поэтому все люди Твердыни — братья. Т`айро-ири — это больше, чем кровное родство. Тяжело объяснить. Нужно самому быть в Твердыне и видеть его, чтобы понять…
Девочка помолчала, потом спросила тихо:
— Отец… он очень одинок?»
Молча они поднялись, молча оседлали коней, и только тогда Элвир решился попросить снова:
— Едем со мной, сестра.
Она резко обернулась, и он с удивлением увидел, какой беззащитной радостью вспыхнуло ее лицо:
— Мне… послышалось? Ты назвал меня…
— …сестрой.
Какое-то мгновение ему казалось — она заплачет; но Нариэль улыбнулась:
— И… сколько же у меня братьев?
— Семь. А будет — девять.
— Девять? — задумалась. — Девять, девять… Так уже было… «Девять вас будет» — ну, конечно! — «как девять лучей Звезды»!
У юноши даже дыхание перехватило.
— Едем. Едем немедленно! Увидишь — все будут рады тебе: и братья, и Повелитель!
Нариэль покачала головой.
— Не теперь. Но обещаю — я приду.
Неожидано рассмеялась, хотя глаза остались темными и тревожными:
— Никогда не было братьев, а тут — целых семь, и будет — девять! Скажи Ортхэннэру — я приду. Обязательно. Только… кажется, нескоро.
— Что ж, будем ждать встречи…
— Как ты сказал?
Он повторил. Она улыбнулась странно знакомой ускользающей печальной улыбкой:
— Будем ждать…
— …Какая красивая… — вздохнул юноша, глядя вслед Нариэль. И, внезапно решившись, пустил коня в галоп.
— Возьми. Это — тебе, — прежде, чем она успела ответить, он протянул девушке снежно-белый ирис и, повернув коня, поскакал прочь.
Несколько мгновений Нариэль в растерянности смотрела на цветок в своей руке.
«Сегодня — Праздник Ирисов…»
Она не стала разбираться, откуда пришло это; обернулась и звонко крикнула:
— Эгей! До встречи, Эл-вир!..
Той же ночью за ней пришли.
…В чем ее обвиняют — она узнаёт только наутро, и, не сдержавшись, хохочет.
Разумеется, все проще простого. Конечно, ведьма приворожила гнусным чародейством аж самого благородного господина Дамрода, губернатора южной колонии и наместника государя нашего Тар-Анкалимона, да благословят его Валар, да славится он вечно среди Королей Эндорэ… и прочая, и прочая. А когда увидела, что и чары ее не могут подчинить высокородного господина, призвала силы Мрака, дабы отомстить ему.
Благородный господин Дамрод, губернатор… и прочая, и прочая, стоит тут же: рука на перевязи — упал с коня во время охоты. Нариэль усмехается ему в лицо — и он торопливо отводит взгляд, бормоча: «Ведьма проклятая…»
Но это злодейское деяние было не единственным: надежные свидетели могут подтвердить, что гнусная чародейка Алмиэль, прозванная Нариэль, наводила порчу на людей и была виновницей многих несчастий…
Госпожа Алмиэль, прозванная Нариэль, хочет знать, отчего же молчали прежде эти надежные свидетели?
Ей известно не хуже, чем досточтимым господам судьям, что эти добрые люди молчали, лишь страшась ее мести и черных козней.
Госпожа Алмиэль желала бы видеть этих свидетелей и выслушать их показания.
Обвиняемая, кажется, запамятовала, что здесь решения принимает высокий суд? Но да будет так, пусть войдут свидетели.
…Она знает почти всех. И те, кому «гнусным чародейством своим» она действительно помогала когда-то, прячут глаза, стараясь не смотреть даже в ее сторону.
— Чего же вы боитесь? — с прежней дерзкой улыбкой бросает она. — Говорите — теперь-то вам нечего опасаться мести проклятой ведьмы!
Что может ответить обвиняемая высокому суду, услышав речи свидетелей?
— Мне жаль их. А господам судьям было бы неплохо вспомнить, что истину не покупают за деньги, и правды не добиваются угрозами.
Обвиняемая оскорбляет высокий суд! И лучше бы ей сейчас пожалеть о себе самой! Впрочем, высокий суд милосерден и готов снизойти к просьбе преступницы, если она принесет покаяние.
«Простите меня, братья мои, которым я не успела стать сестрой. Прости и ты меня, черная птица моя, сердце мое: я так и не узнала, что должна исполнить и зачем возвращалась. Видно, так и не стала я твоей ученицей. Прости…»
Нариэль гордо поднимает голову:
— Я, Нариэль Проклятая…
По залу — изумленный шепоток.
«Прости мне эту последнюю дерзость — даже если ты не слышишь меня.»
— …говорю: вы уже приговорили меня, но я не хочу, чтобы меня казнили за то, чего я не совершала.
Один из Служителей Валар собирается что-то сказать, но под ее взглядом умолкает.
— Я приняла Служение Мелькору, Создателю Людей; все, что делала я, делала следуя своему пути и велению своего сердца. И да будут мне свидетелями звезды и эта земля, коль скоро люди отреклись от меня — никогда я не вершила зла. Сердце же мое я отдала ему, и в память о нем ношу — это, — резким движением поднимает руки с тяжелыми браслетами на запястьях. — Если карают смертью за любовь — я воистину достойна смерти. Вот, говорю перед всеми — я люблю его, я разделила с ним проклятие. Знаю, что еретиком и отступником назовут того, кто признает его создателем или властелином своим; потому для вас отступница я — я говорю: он создал Людей, мы — Пламя во Тьме, но отреклись мы от Тьмы, и Пламя гасим кровью. Кровью была омыта Звезда, что вела к Эленне наших предков, и билась она, как сердце, и, пока билось за Гранью Мира его сердце, сияла она так, что и свет солнца не мог затмить ее. Пусть к еретикам причислят меня — я говорю: не властелин он мне, но Учитель; на всем в Арте — отблеск мысли его, во всем — отзвук песни его, и в обожженных ладонях его звездой — сердце мира. Нет проклятья на тех, кто, слепо веря Валар, сражался против него; но да будут благословенны те, что сражались и умирали за него, и те, что остались жить, чтобы хранить память. И трижды благосоловенны те, что пошли его дорогой — те, кого в этот час я назову братьями своими! Благословенны, ибо они — защита людям Эндорэ от вас, возомнивших себя высшими людьми, королями среди Низших! Вы, вершители воли Валар — что принесли вы людям? — войны и горе. Во имя забытого прошлого и золотых легенд вы залили кровью эту землю, утверждая свою истину огнем и мечом. Вы стали убийцами и палачами, приносящими жестоким богам своим кровавые жертвы. И все же мне жаль вас: вы слепы, хотя и есть у вас глаза; слепы души ваши. Мне жаль вас: вы, сеявшие горе, уже пожинаете всходы ненависти. Так говорю я, Нариэль Проклятая, Дочь Пламени, что уйдет в огонь, ибо такова ваша кара тем, кто не отрекся от себя. И пусть слышат все — с его именем я умру!
Она почти выкрикивает последние слова и в оглушительной тишине идет прочь из зала — спокойно и медленно ступая, не ожидая ни оглашения приговора, ни замешкавшихся стражей.
…И только когда за ней запирают тяжелую дверь каземата, вдруг осознает, что ее бьет дрожь. Опускается на колени, не чувствуя уже ничего, кроме опустошенности и тяжелой усталости. Странно — она сейчас даже не может вспомнить, что говорила. Устала, так устала… Надо уснуть.
Просто преступление — тратить на сон последние оставшиеся часы, думает она, сворачиваясь в клубочек на охапке соломы и сухой травы. Соломинки остренько колют щеку; она с недовольной гримаской переворачивается на спину — ненавижу спать на спине! — и замирает вдруг, ощутив знакомый сухой и горький запах. Приподнимается на локте и вслепую начинает перебирать чуткими пальцами жесткие стебли. Наконец — вот оно: длинная, почти не осыпавшаяся веточка полыни.
Полынь. Это унимает не в меру разыгравшееся воображение, все время услужливо подбрасывавшее ей картины завтрашнего утра: она пройдет, гордо подняв голову, и перед ней будут расступаться, давая дорогу — повозки не будет, до главной площади рукой подать, — и главное — не оступиться, это было бы смешно, а смех вовсе ни к чему… Что они решили там — плаха или костер? — приговор так и не услышала… Если плаха — надо бы волосы подобрать…
Полынь, полынь…
Скрипит, поворачиваясь на несмазанных петлях, дверь — но раньше, чем успевают войти тюремщики, она оказывается на ногах. Уже?..
— У тебя есть право на последнее желание, — бесстрастно говорит стражник.
Она задумчиво хмурится, потом отрывисто, как приказ, бросает:
— Воды. Зеркало. Гребень. Немного смолы.
Второй, не сдержавшись, хмыкает:
— Ведьма смолы захотела, гляди-ка! Погоди, ужо скоро будет тебе смола! — и тут же получает тычок под ребра от первого, видимо, старшего.
Нариэль надменно поднимает голову.
— Дурак. Сосновой смолы, зубы почистить.
А по спине пробегает озноб: смола, значит, они все-таки решили — костер…
— Это еще зачем? — старший теряет толику невозмутимости, он озадачен непонятным желанием приговоренной; потом, подумав, пожимает плечами: чего уж там, у каждого своя дурь, сколько их повидал на своем веку, таких, — каждый что-нибудь да учудит… Хорошо хоть, не кричит, не плачет… может, ей помилование подписали, а я и не знаю?
Когда дверь закрывается, Нариэль садится на солому, обхватывает колени руками. Вот и все. Костер. Ее снова начинает бить дрожь. Как же — неужели вот так все и кончится? Кончится — сейчас, когда она наконец все поняла, вспомнила себя? И — снова умирать? Да нет же, этого не может быть, это бред какой-то, сон, этого просто быть не может!..
Она впивается ноготками в ладони. Истеричка. Можно подумать, не знала, на что шла. Так имей смелость хотя бы достойно пройти до конца. Значит, так; сейчас нужно… нужно… да что они там копаются!..