Снова нудно скрипят петли — и снова она успевает изменить позу, откидывается назад, изящно сложив руки на коленях и придав лицу скучающе-нетерпеливое выражение. Стражников она на этот раз не удостаивает даже взглядом, только кивает, по-прежнему глядя в пространство, когда они кладут в двух шагах от нее все требуемое, ставят рядом таз с водой и выходят.
Она мгновенно выпрямляется, поднимает руку к застежке платья — но тут решетчатое окошко заслоняет тень. Ага, посмотреть решили, что я делать буду… Ладно же…
Поворачивается к двери и, сдвинув брови, негромко, но очень отчетливо говорит:
— Сгинь. Хуже будет.
И медленно поднимает руки. Торопливые шаги по коридору вызывают у нее торжествующую усмешку. Но руки дрожат.
Решительно тряхнув головой, она стаскивает платье и с ожесточением принимается обтираться водой. Вода ледяная — где только такую нашли среди лета! — и это помогает собраться с мыслями. Она одевается, тщательно обирает с черной ткани приставшие соломинки, берется за гребень. Нечем заколоть волосы, но так, пожалуй, будет даже лучше. С удивлением обнаруживает, что еще способна придумывать, как нужно вести себя, как ступать, как держать голову — словно лицедей, примеряющий на себя новую роль. Роль приговоренного еретика. О, это будет великолепный спектакль! Она не даст им возможности насладиться ее страхом. Только бы не закричать… Даже жаль, что после вчерашнего Служители Валар не полезут со своими проповедями — вот тогда представление действительно удалось бы на славу! Ну, ничего, им и так хватит.
Какой-то частью сознания она понимает: все это — только чтобы не думать о том, что узнала этой ночью. Но вот — она готова, а остается еще несколько минут. Несколько минут — и уже нельзя отвлечь себя привычными будничными делами: только — ждать.
Она еще раз проверяет застежки платья, оглядывает себя — не морщит ли где ткань, разглаживает складку, снимает с рукава неприметную пылинку — вот теперь все как надо; начинает заплетать косы — и ловит себя на том, что меряет каземат шагами. Останавливается. Берет зеркало, рассматривает себя — нет, волосы все-таки лучше распустить… Из зеркала — большеглазое бледное лицо. Еще подумают, что — от страха… Похлопывет себя кончиками пальцев по щекам, чтобы хоть немного разрумяниться.
А мгновения тянутся бесконечно, и в коридоре — тишина. Сколько же можно, пусть уж лучше все поскорее кончится…
Как долог, бесконечен этот короткий путь — от приземистого здания тюрьмы до главной площади… Похоже, весь город сбежался посмотреть, как ведут на казнь ведьму! Небо, и дети здесь… зачем же их-то привели…
— Ты на нее лучше не смотри — мало что сделать может…
Только бы не оступиться…
— За что ее?
— Ведьма, говорят… Ведьма и есть: ишь, как глазищами зыркает! Самая верная примета: коли рыжая, да еще и глаза зеленые — ведьма, точно тебе говорю!
— А мне рассказывали — оговорили ее…
— Шш! Какое там! Служу, говорит, Врагу…
Надо выдержать.
— На самого губернатора порчу навела…
Выдержать.
— Мам, тетя злая?..
Выдержать.
— Мам, ну, мам! А она что, по-правде гореть будет?
Не оступиться. Не закричать. Только бы не закричать.
Выдержать.
Выдержать.
Выдержать…
Ее притянули к столбу цепью — руки вдоль тела; она поймала себя на том, что не пытается казаться спокойной — страха действительно не было.
— Госпожа… — почти беззвучный шепот палача. — Госпожа, я дам тебе яд… Ведь это очень больно, госпожа…
Она усмехнулась:
— Разве ему кто-нибудь облегчил страдания?
Палач дернулся, нервно огляделся по сторонам:
— Вы мне сына спасли, госпожа… Я прошу…
— И твой сын тоже пришел посмотреть, как жгут ведьму?
Она могла бы поклясться, что видит, как под маской жалко перекосилось лицо палача. Конечно, узнала его — он тогда так долго благодарил, ведь к нему никто не хотел идти, все знали, кто он — брезговали. Сын у него славный — светленький такой мальчишка с большущими ясными глазами… Неужели тоже палачом будет… И Нариэль добавила уже мягче:
— Благодарю тебя, добрый человек. Не надо. Делай, что должен.
…Она твердила себе, что — выдержит, не станет кричать, как бы ни было больно. Страха по-прежнему не было — перегорел раньше, чем вспыхнул с треском хворост. Глядя на пеструю толпу — там, внизу, — она усмехнулась почти надменно, и, когда первые веселые язычки пламени побежали по сухим поленьям и хворосту, гордо подняла голову и только сжала руки в кулачки, по-прежнему улыбаясь. Подсмеиваясь над самой собой, поняла: не верит, что умрет.
Но, если уж умирать — почему бы не умереть красиво? И что красивее костра…
«Может, огонь будет милосерден, и они не увидят, какой я стану потом.»
Слева пламя разгоралось быстрее, и уже добралось до осужденной, ластилось к ногам огненным зверем, поднималось все выше. Раскалившиеся широкие браслеты сжали запястья, и она прикусила губу.
«Не закричать, только не закричать, только бы…»
Рот наполнился кровью, от дыма и нестерпимой боли на глазах выступили слезы, она уже не властна была удержать соленую влагу, текущую по лицу, а жаркий воздух почти мгновенно осушал слезы, и стягивало кожу…
«Сердце мое, черная птица моя, я выдержу…»
Толпа молчала, захваченная зловещей красотой зрелища — черная тонкая фигурка, рыжее пламя, рыжая грива волос, развевающаяся по ветру…
«…прости меня…»
Красивая смерть, не так ли, господа?
«…не стану… но как… больно… мэл кори…»
Ветер закручивал пламя в яростные смерчи, взлетавшие все выше; ее тело выгнулось, напряглось, словно она пыталась разорвать цепь…
«…не могу… не должна… умереть… я…»
Пламя хлестнуло по лицу, выжигая глаза, взметнуло огненным вихрем волосы — но она была еще жива, и тогда из-за стены огня рванулся одинокий пронзительный вопль:
— Ведьма!..
Она закричала.
Черная тень пронеслась над костром, но никто даже не пошевелился.
Вернись. Там уже никого нет, слышишь?! Вернись…
…в пламя из пламени — огненной памятью…
Я опоздал, Учитель…
…дочь Пламени — сестра моя…
Зачем я? Зачем жить, если…
…серебром и подзвездным льдом, светом падающей звезды…
Почему я не услышал?!
…нарекаю имя тебе — Полынь…
Как же я не понял…
…Элвир, вернись, вернись, вернись…
…горела заживо, а я…
…мне ли — пропадом, ветром — во поле…
…те же глаза…
…камнем в омуте — помнить?..
…почему ты не спас ее, почему…
…руки скованы…
…бездной — над — протяни руки — моим…
…ведь она же поверила мне…
…ведьме — венчание, миру — прощание…
…за что?!
Шорох — шепот — звон прогоревших угольев под ветром, звон серебряного бубенца:
— …вернусь…
Он остановился посереди Храма, сжимая кулаки — что-то было не так здесь, но что — он не мог понять, да и не было ему сейчас до этого дела. Заговорил тихо и яростно:
— Почему ты не спас ее? Она же верила тебе — почему? Ты. Бог. Всевидящий. Всесильный. Всеведущий. Почему? Т-творец мира, — страшный сухой смешок, — да что тебе за дело до жалких людишек? Или, может, тебе жертвы нужны, чтобы ты до нас снизошел? Мало было? — так вот тебе еще! — вырвал из ножен кинжал, стиснул клинок руками. — Нет? Не видишь? Не слышишь? Может, ты действительно слеп?!..
Он почти выкрикнул последние слова — и внезапно понял, что изменилось.
Храм молчал.
Только страшный срывающийся стук сердца — и нестерпимо пылающее пламя в камне.
Он охнул, запоздало осознав смысл своих слов — словно спала с глаз пелена безумия.
Сталь звякнула о плиты, а мгновением позже он опустился на колени перед темным прозрачным камнем Сердца, прижался к нему виском, болезненно вздрагивая всем телом, чувствуя — уже на грани сознания — ледяной холод под рассеченными почти до кости ладонями…
— Где он, Моро?
Провидец покачал головой. Вместо него ответил Король:
— В Храме.
У Саурона перехватило дыхание:
— В Храме… трое суток?..
— Я пойду… — порывисто поднялся Денна.
— Оставьте его. Так нужно.
— Он же с ума сойдет, — пробормотал Маг.
— Так нужно, — резко повторил Король. — Он придет сам.
— Что с ним? — тихо спросил Саурон; почему-то ему показалось, что Аргор знает ответ.
— Прости, Повелитель. Боюсь, я не сумею объяснить.
Лаиэллинн
— Я слышал, ты — мастер лютни?
Вот так — ни стука в дверь, ни приветствия. Нарион неспешно отложил корпус лютни — розовое дерево, редкостная диковинка из южных земель — и обернулся:
— Допустим…
Эт-то еще кто? Светловолосый, ясноглазый, стройный, весь какой-то светящийся…
Эльф? Нечастый гость здесь…
— Ты — Нарион?
— Ну, да…
— Я хотел говорить с тобой.
— Что нового может Элда узнать от Смертного о лютнях? — прищурился мастер.
Эльф весело, заразительно рассмеялся:
— Ты мне нравишься, мастер Нарион! Меня зовут…
По лицу его вдруг скользнула тень, он заколебался, но продолжил:
— …Гэлмор. Я хотел предложить тебе сделать… одну вещь.
— И какую, позволь узнать?
— Я расскажу.
…Он не просто рассказал: Нариону казалось, он слышит эту невероятную музыку. Все его недоверие и насмешливость улетучились куда-то; он еще долго молчал после того, как Гэлмор закончил рассказ.
— И где ты слышал такое? От кого? — жадно допытывался мастер.
— Это было давно. Очень давно.
— Как это выглядело?
Эльф взял лист пергамента и перо.
— Так… и вот так… Четыре струны… Играют — вот этим… похоже на лук, только менее изогнутый…
— Как, ты сказал, это называется?
— Лаиэллинн. Это значит — Песнь, уводящая к звездам.