— Я знаю, — после долгого молчания заговорил странный майя, сплетая и расплетая нервные пальцы, — что я — майя Намо. Что я — Сотворенный.
На Алатара он больше не смотрел — даже глаз не поднимал.
— Он что, не нарек тебя? — удивился Алатар.
— Нет.
— И ты совсем ничего о себе не знаешь? Не помнишь? — допытывался Алатар. Здесь была какая-то тайна, а тайны он любил совершенно по-детски: не так уж много их было в Валиноре, а этот вот сам пришел, это ж удача какая!
— Та-что-в-Тени сказала — ты тот, что уходил, ты — тот, что уйдет далеко.
— Ха! — возликовал Алатар. — Вот тебе и имя — Палландо! Нравится?
— Нравится, — неуверенно откликнулся странный майя. — Только… кажется, меня все-таки по-другому звали.
— Ну… — немного смутился Алатар, — не могу же я никак тебя не называть, верно?
— Пусть будет — Палландо, — согласился майя.
…Серебристая переливчатая мелодия, звонкие струны ветра… Палландо пошел на звук. Мальчишка-элда, и странная вещь в его руках — серебряные трубочки, как полые стебли, переплетенные между собой…
Мальчик перестал играть, увидев внезапно возникшую перед ним странную фигуру в густо-фиолетовых — слуга Намо Мандоса, — одеждах.
— Что это? — срывающимся глухим голосом спросил майя.
— Это я сам придумал, — с некоторой робостью ответил маленький элда. — Для Владыки Вод…
— Нет, — болезненно поморщился майя, — эта… вещь. Что это?
— Симпа, — удивленно ответил мальчик, — ты не знаешь разве?
— Симпа, — повторил майя; резким жестом отбросил назад непокорную прядь волос, потер висок, словно в усилии что-то вспомнить: — Нет, не то… не то… симпа… нет…
— …Давай думать вместе. Да? Вот смотри: новых Сотворенных нет со времен последней Великой Войны…
— Что?
— Ты что, и о Великой Войне не знаешь? — поразился Алатар. — Не может быть того! Я подумал было, что ты из тех, кто был там убит. Говорят, после Чертогов память не сразу возвращается… но чтобы все забыть!..
— Не знаю… Дагор — знакомое слово. Не знаю.
— Я, понимаешь, тоже позже других сотворен, — говорил между тем Алатар. — Говорят, один из майяр Великого Охотника к Врагу ушел — тогда Ороме меня и создал…
…Тих и печален небольшой зал, и мерцают в недоступной высоте под сводами прохладные звезды, и едва различимы лица тех, что лежат на простых ложах в смертном покое вечного сна…
Один из лежащих походит на Алатара — как старший брат на младшего; пробудившийся видит его лицо смутно — лицо это кажется ему очень спокойным, красивым и печальным, глаза закрыты; он в чем-то светлом, одежда распахнута на груди, и стынут там непонятные, влажно поблескивающие черные пятна…
— А кто он такой — Враг? — спросил Палландо; голос у него был странный, он словно бы пробовал новое слово на вкус.
— А! — беспечно махнул рукой Алатар. — Его уже и нет давно — изгнали его из мира после Великой Войны. Говорят, он хотел весь мир себе забрать и стать вместо Короля Сулимо. С самим Изначальным Отцом, говорят, посмел спорить. Когда Элдар пришли, была первая война — Война Могуществ; и Врага судили, и сковали цепью Ангайнор, и заточили в Западных Чертогах на три века…
Он осекся, осознав, что уже несколько мгновений Палландо смотрит на него. В первый раз у Алатара получилось разглядеть глаза странного майя — синие в черноту они были, а может, фиолетовые, как ночной сумрак. Алатар видел ночь на берегах Тол-Эрэссеа. Как ночь у него были глаза, у этого майя. Только ни одной звезды не горело в этой ночи.
— В Западных чертогах? — медленно переспросил Палландо.
— Да. Сам Владыка Судеб и заточил. В… как это?… в подземелье.
— Но в Мандосе нет никаких подземелий, — так же медленно проговорил Палландо. — Там только…
— …Но в Мандосе нет никаких подземелий! Почему же с тобой было так?..
— Чертоги… наши чертоги — часть нас самих, — негромко заговорил Вала. — Чертоги Мертвых не приемлют живого. Они похожи на раковину жемчужницы, в которую попала песчинка: обволакивают… перламутром. Или — слизью. Живое причиняет им боль. Мне кажется иногда, что и души фааэй ранят ткань Чертогов немногим меньше, потому вернувшиеся оттуда и не могут вспомнить своей прошлой жизни — только отголоски, обрывки видений… Мандос — раковина, которая вбирает в себя воспоминания, чтобы расти: чертоги эти сложены из воспоминаний…
Даже при желании трудно было бы измыслить противоположность большую, чем Алатар и Палландо. Алатар был шумен, весел и ребячлив, Палландо — молчалив и замкнут; Алатар — ладный, широкоплечий, лучащийся каким-то радостным светом, похожий на раскидистое дерево с золотой кроной и стволом, у Палландо черты острые, тонкие руки книжника, черные прямые волосы до плеч — а густо-фиолетовые одежды как-то неловко сидят на нем, будто слишком тяжела ему эта хламида, а может, не по росту.
Алатар за века успел побывать во всех уголках Благословенной земли и знал ее лучше, чем линии на своей собственной ладони. Палландо то ли никогда не покидал Западных Чертогов, то ли все позабыл. Одно роднило их: непокой. Алатар отчаянно скучал в Валимаре. Понимаешь, говорил он, здесь все всегда одно и то же. Я с Элдар люблю разговаривать — с теми, кто пришел из Сирых Земель. Говорят, там все по-другому. Говорят, там земля иногда становится золотой, а иногда — белой, как крылья лебедя…
— Да, — неожиданно заговорил Палландо. — Когда листва опадает с деревьев, вся земля словно огнем охвачена, и деревья стоят, как факелы — золотые, и алые, и червонные, и пурпурные, а небо лазурное, холодное, высокое, чистое, как родниковая вода — кажется, его можно зачерпнуть горстью и пить…
Алатар так и застыл с открытым ртом.
— А потом с неба начинает падать холодный белый пух и ложится на землю. Деревья стоят голые, черные, как будто нарисованные тонкой кистью на белой бумаге, и ветви звенят, если за них заденешь рукой… ночью в небе поднимается диск, словно выточенный из хрупкого льда, ломко-белый и звенящий, как листовое серебро…
— Так ты это видел! Ты все-таки был там! — восторженно воскликнул Алатар. — Я был прав!
Странный майя вздрогнул, зябко поежился, лицо его, еще мгновение назад вдохновенно-мечтательное, как-то потускнело, на нем появилось выражение почти болезненной растерянности:
— Где я был? — совсем другим, глуховатым голосом спросил он.
— В Сирых Землях!
По лицу Палландо прошла короткая судорога.
— Не помню. Ничего не помню.
…Снова ему грезились Чертоги — призрачное колыхание тумана, и туман этот тянулся к нему, обволакивал, впитывая воспоминания, душу — его «я»… Он лежал на ложе, беспомощный, не в силах пошевелиться, не ощущая своего тела; он был как чаша прозрачного тончайшего хрусталя, и туман тек в него, заполняя его существо призрачным мерцанием — густой, невесомый молочный туман… Ему хотелось крикнуть, вырваться из этих неощутимых объятий — а он не мог даже шевельнуть губами, и туман медленно выпивал, впитывал его — Мандос — раковина, которая вбирает в себя воспоминания…
В нем не было радостного узнавания пробуждающейся памяти, которое сияло в глазах вновь рожденных — нет, временами какие-то слова, образы, что-то увиденное вызывало короткую болезненную судорогу, искажавшую лицо странного майя. Он не помнил. И только иногда начинал говорить — тогда его лицо озарялось изнутри мерцающим отблеском, смягчались черты, теплели сумрачные глаза, заволакиваясь мечтательной дымкой, и начинало казаться, что было в забытой его жизни что-то удивительное, прекрасное, какое-то трепетное звездное чудо… он мог говорить долго — он умел ткать видения, как и все Сотворенные Сумеречных Властителей, и Алатар завороженно слушал его — а потом темноглазый майя умолкал, лицо его тускнело, глаза тонули в горькой тени, и невозможно было добиться от него продолжения рассказа; казалось, в нем живет кто-то иной, восторженно-юный, как певучая солнечная птица в занавешенной тяжелой тканью клетке — кто-то, кем был майя Палландо, кого сам он не помнил. В нем была бесприютность, горькая неприкаянность, и самому Алатару зачастую становилось неуютно рядом с ним, неловко за свою беспечность и солнечную силу жизни. Годы спустя, вспоминая об этом, он найдет, наконец, подходящее сравнение: так чувствует себя беспричинно виноватым здоровый и сильный человек рядом с калекой или обреченным смерти.
— Вот бы нам как-нибудь отправиться в Эндорэ… — мечтательно говорил Алатар, растянувшись в шелковой душистой траве. — Посмотреть бы на это все! А может, и ты бы там вспомнил, кто ты…
— А разве нельзя? — приподнял бровь Палландо.
Алатар тяжко вздохнул:
— Не. Как потопили Андор, так и стало — сюда Элдар доплывают, а отсюда никто ни-ни. Я, правду сказать, пробовал — знал бы ты, чего стоит у Тэлери выпросить хоть какую лодчонку! я даже Феанаро с его ребятами посочувствовал! Да толку… Кажется, что вперед плывешь, прямо, а возвращаешься туда же. Как веревкой привязали.
Палландо не знал, что такое Андор, и только смутно припоминал Феанаро, но спросил только:
— Почему?
— А кто его знает! — досадливо поморщился Алатар; перевернулся на живот, подпер кулаками подбородок: — Говорят, Единый и Изначальные повелели…
Палландо сорвал стебелек, прикусил зубами рассеянно, глядя куда-то мимо друга. На языке была медвяная сладость.
— Знаешь, — сказал тихо, — а там травы горькие…
И настал час, когда Манве, волей Единого Король Мира, призвал Изначальных и Сотворенных на великий совет…
Он один знал, о чем пойдет речь на Совете, и шел без колебаний, зная, что все будет по воле его.
Ты унижался перед ними, ты стоял пред ними на коленях, ты молил их — а они не слышали тебя. Смотри же: ныне я буду говорить запретное; за это казнили тебя, меня же — благословят…
И, быть может, после еще пожалеют об этом.
Но это будет — после.