И встала еще одна башня. Она возникла стpемительно — словно pванувшееся в небо пламя; и такая боль вела Музыку, что Девятеpо опустили глаза, не в силах смотpеть: они только слушали. И медленно темнела башня, как остывает железо; и чеpной стала она, и в гоpькой скоpбной гоpдости своей увенчана была она железной коpоной. И башней Тьмы назвали ее.
И вошли все Десять по длинной чеpной лестнице в Баpад-Дуp возpожденный, и в поющем зале возложил Властелин венец на свои седые волосы, и бледно-голубым пламенем вспыхнул пpозpачный камень в тонком обpуче — словно тpетий глаз, видящий то, что не дано дpугим.
Сказочница
…А что еще делать долгими осенними вечерами, если не придумывать сказки?
В сказке можно представить себя совсем другой. Хрупкой красавицей — водопад серебряных волос и глубокие огромные глаза. В сказке будет и менестрель, слагающий песни — для тебя одной, и колдовские цветы, и теплый дом из золотистого резного дерева, и прекрасный замок… И король, конечно: какая же сказка без короля? И пусть венец его не из золота, а из цветов, зато цветы похожи на звезды. Мудрый и прекрасный ясноглазый король в черных одеждах…
А почему — в черных?
Разве это важно? — сказка ведь. И имя у тебя в этой сказке красивое, почти волшебное…
Жужжит колесо прялки, потрескивают дрова в очаге… Покойно и тепло. К ней редко кто заглядывает — впрочем, она уже привыкла. Так даже лучше. Тихо-тихо, и ничто не мешает убаюкивать себя странной светлой сказкой о медово-золотом, словно пронизанном лучами солнца деревянном городе и о прекрасном замке в горах. И даже название пригрезилось — то ли замка, то ли самих гор: Хэлгор. Странное слово, горчащее на губах, проладное и печальное.
Жужжит колесо прялки, кружится веретено…
…резная деревяная чаша в тонких пальцах: «Выпей воды, ты устал…» Светлые невероятные глаза — звездное сияние. Как жаль, что все это выдумка — а может, сон…
Бреголасу, старшему в семье, досталось в наследство благородство черт отца; младшей, Дариэ — цветущая красота матери. Дайра была обделена судьбой: нескладная, угловатая, не слишком густые волосы отливают рыжим, да еще глаза, неизвестно почему, зеленые — в кого только уродилась такая… Подружек у нее не было, да и в девках засиделась — к младшей уже сватаются, а она все одна да одна.
Сначала тяжело было — особенно когда поняла, что на посиделки ее приглашают не то из жалости, не то — чтобы парни, с ней сравнив своих милых, лишний раз в их красоте убедились. Нет, лучше уж побыть одной. Или с детишками вот — им-то все равно, хороша ли она собой, а сказки все любят. Но эту, самую первую сказку, она хранила для себя одной.
…если идти на восток от города, там будет другой замок — на речном острове. Через поток перекинут легкий кружевной мост, и замок похож на каменную корону о семи зубцах, и в черном камне вспыхивают золотые и зеленые искры, а зовется он — Венец Ночи…
А почему — Ночи?
Разве это важно? — ведь то был сон. Давний, еще детский. И во сне ты знала имя замка — сказочное, колдовское имя, но забыла его, едва открыла глаза. Почему-то показалось, что — связана с этим замком тонкой серебряной нитью.
Разные можно придумывать сказки. Например, о той звезде, которая так ярко горит на востоке. Только о ней все сказки получаются какие-то грустные — не каждому и расскажешь.
А бывает — сказки приходят и вовсе уж неведомо откуда. Как эта вот…
Сосна росла на берегу моря. Она любила море, она слушала крики чаек и вдыхала солёный туман, и ветры пели в её ветвях, морское закатное солнце золотило её кору, и казалось она отлитой из меди. Иглы её были густо-зелёными, цветы моря в непогоду, и серебрились, словно покрытые кристаллами соли. И сосна хотела жить вечно, чтобы никогда не расставаться с морем…
Но однажды на берег моря пришёл человек, и в руках его было холодное железо.
Тогда спросила сосна: «Зачем ты хочешь убить меня и разлучить с морем? Я ведь люблю его; разве карают смертью за любовь?»
И человек сказал дереву: «Прости меня. Хотел я построить дом на берегу моря — я ведь тоже люблю его. Хотел я построить корабль, чтобы он нёс меня по волнам — я хочу узнать о землях за морем, хочу, чтобы тайны моря открылись мне…»
И ответило ему дерево: «Тогда возьми мою жизнь и плоть мою, человек; только не разлучай меня с морем.» Человек срубил сосну и построил дом на берегу моря. И дом этот был живым: он слышал музыку волн и ветра, он вдыхал солёный воздух моря, и солнце золотило его стены. Дом согревал и защищал человека, и сердцем его было пламя очага. И дети смеялись в доме.
Человек срубил сосну и построил корабль. И корабль этот был живым; морской ветер пел в его парусах и волны ласково гладили борта его, и корабль пел, и пел мореход, и улыбался он.
Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Но больно было ему, и под топором плакало оно, и капли золотой смолы — слёзы его — падали в морские волны. И не стало для моря драгоценности большей, чем слёзы сосны; память моря обратила их в янтарь — прозрачно-золотой, как морское солнце, красный, как волны на закате, и белый, как морская пена. Люди, находившие янтарь в песке у моря, камнем моря называли его, и солнечным камнем; говорили, что он хранит детей и дарит долгую жизнь, и гонит беду. И когда хотели люди пожелать счастья любимым, дарили им янтарь, ибо в солнечном камне жила любовь дерева к морю.
Дерево не умерло: разве карают смертью за любовь? Душа его жила в доме на морском берегу, в корабле, летящем по волнам. Любовь его живёт в золотых осколках янтаря, что называют ещё слезами моря — любовь не бывает беспечальной…
Она никогда не видела моря, да и о солнечном камне знает только понаслышке — но вот же, сложилось…
А ясноглазый король — даже в сказке не любит ее. Видно, такая уж судьба. А для нее дороже его и нет никого на свете… что с того, что все это — тоже сказка, что глупо любить того, кто существует только в твоих мечтах? И даже имени его не знаешь. Не придумывается ему имя…
Жужжит колесо прялки, вьется бесконечная нить… Что еще делать долгими осенними вечерами, как не придумывать сказки?
Жужжит колесо прялки — так уютно, убаюкивающе, и клонит в сон… Хоть бы во сне увидеть — что там дальше, в этой сказке?..
— Да она ж горит вся! Ах, Дайра, дочка, не ко времени…
— И давно с ней такое?
— Вот же как, давечась еще здоровехонька была, — запричитала женщина, — прихожу — лежит туточки в беспамятстве, так с тех пор и лежит, и глаз-то ни разу не открыла — кричит все, плачет, а слова-то все не наши, и не разберешь… беда-то, беда какая… Ужо и можжевельник жгли, и папорот с ивой под голову клали — чтобы, значит, духов отогнать, и воск топили — ан не помогает… Только-только утихла…
— Воск топили, — хмыкнул лекарь. — Ладно, травок я принесу, отвар сделаешь… Ты вот что, матушка: ты, ежели она еще что непонятное говорить станет, меня зови. Может, оттого с ней хворь и приключилась…
Самое страшное в этом сне было то, что она никак не могла проснуться. Видела все — и это уже не было сказкой, потому что не бывает таких страшных сказок. И во сне она услышала наконец имя… нет, не короля: Учителя. А он стоял в Круге судей — один, и в глазах его стыла невыносимая боль, и тогда она выкрикнула изо всех сил — его имя, чтобы он знал, что она видит и слышит все, что она жива…
Открыв глаза, увидела лицо склонившегося к ней лекаря. Тот приветливо улыбался:
— Ну, голубушка, очнулась? И что же с нами такое приключилось?
— Сон, — слабо откликнулась, — страшный сон… я долго спала?
— И что ж там было, во сне?
Она начала рассказывать. Не потому, что доверилась этому человеку: скоре, ей почудилась в нем какая-то настороженность, недобрая вкрадчивость. Но она была слишком слаба для того, чтобы придумывать ложь. А еще — надеялась, что все-таки это только страшный сон — хотя и отчетливый до жгучей — под ключицей и слева в груди — боли, до холода стали в руках. И тогда можно будет дальше придумывать сказку, в которой — маленькая Королева Цветов на увитом плющом троне, и Учитель — улыбается, и нет в его глазах тоски предвиденья, и нет воинов в багряных одеждах с мертвыми черными глазами, не бегут по резному дереву стен зловеще-веселые язычки пламени, и нет черных звезд на алмазных скалах — нет Круга Судей…
Она говорила и говорила, не слыша и не понимая своих слов, не замечая текущих по лицу слез; с трудом осознала вопрос:
— Как его имя?
Она ответила, задохнувшись от боли; и вдруг — удар:
— И от кого же ты наслушалась таких сказочек?
Она словно очнулась:
— Я… я придумала… сама…
— Сама придумала — о Морготе?! Ты… ты дура, да как у тебя вообще язык-то повернулся произнести его имя!
Она словно бы и не услышала этих слов.
— Значит, это не сон? Не сказка? Он — действительно — был?
— Послушай, — лекарь понизил голос до свистящего шепота, — я, конечно, не расскажу никому, только ты уходи отсюда, ведь и тебе хуже будет, и мне… И — не рассказывай больше никому, забудь это все — поняла? Забудь!
Он поспешно вышел, бормоча под нос: «Не может быть, чтобы сама додумалась… Живуча-таки ангмарская ересь, три сотни лет прошло, а вот — на тебе… послушалась бы только, ушла бы…»
Неплохой он все-таки человек, этот лекарь. Но неужели — все правда? Значит — да, если был он — Учитель, чье имя запретно. И война — была. А тот край под ослепительно-белым небом, должно быть, и есть Благословенная земля. И златоволосый в драгоценной короне — Король Мира, а тот, мрачный, в багряных одеждах — Владыка Мертвых… И только для деревянного города нет места в полузабытых волшебных преданиях.