Но стало так, что в 1280 году, чувствуя, что вскоре настанет ее время вступить на Неведомый Путь, государыня Тар-Анкалимэ передала скипетр и власть сыну своему Анариону, и завещала она ему заботиться о благе Нуменорэ и не искать лучшей доли в Сирых Землях.
Однако, вступив на престол, Тар-Анарион решил продолжить дело царственного предка своего Анардила Тар-Алдариона; и принял он под руку свою Гильдию Мореходов, и вновь застучали топоры в Роменне, где строились новые корабли для дальних странствий. И в году 1281, в начале второго года правления Тар-Анариона, вновь направили Мореходы суда свои к берегам Забытых Земель.
Однако говорят, что причиною столь великой приязни нового государя к Мореходам Роменны послужило не только желание Тар-Анариона прославиться в веках подобно предку своему, сколь разлад между ним и царственной матерью его. И так стало, что в конце жизни своей довелось королеве-матери узреть крушение всех замыслов своих. Сам же Тар-Анарион, хотя и покровительствовал Гильдии Мореходов вплоть до последних лет правления своего, никогда не покидал берегов Нуменорэ. Но по его воле восстановлена была Винъялондэ, и заложены были гавани Элеллонд в устьи Барандуина, и Гавань Солнца в устьи Ангрен, и многие поселения на западных берегах Эндорэ…»
Из Краткого Летописания Королей Нуменорэ
Мастер
Странник был в запыленных черных одеждах, высок ростом и ясноглаз, а в темных волосах его запутались серебряные нити. Держался он со спокойным достоинством, и Келебримбору поклонился, как равному.
— Мир тебе, странник. Садись. Хочешь вина?
Тот покачал головой.
— Поведай нам, кто ты, откуда идешь и какая судьба привела тебя в Эрегион.
— Долгим был бы мой рассказ, даже если б я захотел только перечислить те земли, в которых побывал, — негромко заговорил странник; Квэниа, невероятно чистый выговор — нечасто теперь услышишь такое. — Пришел я в Эрегион, ибо великая слава идет об искусных кузнецах его и о Владыке Тиелперинкаре, одном из искуснейших мастеров Эндорэ. Коль скоро и мне ведомы тайны металла и камня, мыслю я, что, быть может, они пригодятся здесь; одинокому скитальцу, проводящему дни в дороге, а ночи — под звездным небом, пользы в этих знаниях немного.
— Если слова твои правдивы, Мирдайн будут рады тебе, странник. Но ты не сказал ничего о той земле, откуда пришел, ни о роде своем, и имени своего не назвал нам…
Странник поднял на Келебримбора глаза и ответил глухо:
— В ту землю, откуда я пришел, мне не вернуться никогда. Я… этлендо; так и зови меня, Владыка Эрегиона. И позволь мне более не говорить об этом.
Этлендо, изгнанник… Келебримбор задумался; пожалуй, этот странник нравился ему. Да и, судя по облику, Нолдо…
— Пусть будет так, как ты хочешь, — решил он, наконец. — Я прикажу проводить тебя в твои комнаты. Отдохни с дороги; утром мы поговорим еще.
«Ты волен ходить, где хочешь: смотри, узнавай, спрашивай…»
Резная высокая дверь была приоткрыта; он потянул за дверное кольцо, заглянул…
Замер на пороге.
Все было так — и не так, как — дома (впервые за сотни лет он назвал домом не суровый замок в скалах — тот, сгоревший город с домами из медового резного дерева, но не успел даже заметить этого). Он бесшумно шагнул внутрь, прошелся по кузне, мимолетно касаясь наковальни, инструментов, пластин и слитков металла, столешницы массивного деревянного стола, изрезанной какими-то фрагментами, набросками узоров — так знакомо, слишком знакомо, будто сам он, склонившись над ней, вырезал — торопясь, чтобы не потерять увиденное, найденное — узким ножом стебли, цветы, драконов и птиц, и зверей уж вовсе неведомых… Пригляделся. Один узор был не окончен — видно было, что мастер несколько раз повторял его, пытаясь найти единственно нужное, да так до конца дело и не довел. Нож лежал рядом — он протянул руку, удобно легла в ладонь прохладная рукоять — задумался, прочертил в воздухе какую-то линию, завиток…
… а когда оторвался от рисунка — легкого, летящего, совершенного-в-незавершенности — долго смотрел, словно боялся поверить своим глазам, и внезапно жгучая радость захлестнула его — оказывается, он ничего не забыл, руки, пять столетий державшие меч, не отвыкли от резца, он все помнил!..
Он был — дома.
И что-то дрогнуло слева в груди — знакомо, так знакомо, легкий холодок — еще не замысел, предчувствие его…
— Это будет… — шепотом, чтобы не спугнуть, — чаша. Чаша, — повторил, не замечая, что говорит на древнем языке Севера — эл-эстъэ коирэ-Сайэ…
Сотни лет не знал он труда столь радостного, столь вдохновенного; и когда на утро третьего дня дверь мастерской растворилась — обернулся, и не успев еще против солнца разглядеть того, кто появился на пороге, проговорил счастливо и светло:
— Тарно айанто, мэй арантайне эл-коирэ Сайэ…
И — осекся. Вошедший был не в черном, как ему показалось в первое мгновение — в золотисто-коричневом и темно-синем. И волосы, перехваченные не привычным кожаным ремешком — легким серебряным обручем, не иссиня-черные — пепельные, отливают на солнце серебром.
— Как же так, Мастер?.. — медленно, как истаивает туманная дымка, исчезла — истаяла улыбка, ушла радость.
Как же так…
Медленно, медленно поставил он золотистую солнечную чашу на край стола.
— Ранэн, я не понял твоих слов — прости…
— Я… — глухо проговорил странник, — я сделал, кармо… сделал эту чашу… чашу Солнца… и… радости.
Миг — и он уже на пороге.
— Постой!..
Он не обернулся.
Келебримбор не успел надолго задуматься над непонятными словами на неведомом языке, которые произнес странник: осторожно, медленно подошел к столу, не отрывая взгляда от чаши, затаив дыхание, взял ее в руки — металл был теплым, живым, свет дробился в пластинках золотистого берилла, переплетенного легким светлым кружевом, словно стекло витража, солнечными бликами пробегал по внутренней стороне стенок, и росинки дрожали на стеблях неведомых трав, на лепестках цветов…
Артано…
Кажется, он произнес это вслух — восхищенным шепотом, с каким-то благоговением скользя кончиками пальцев по кованому — живому металлу.
Что он сказал?
Чаша радости. Чаша Солнца.
Так же тихо и медленно Келебримбор вышел наружу, под потоки солнечного света, и тихо проговорил:
— Смотрите…
…Здесь тихи и медленны воды Гландуин, и серебряные ивы склоняются над заводью. Так тихо-тихо, что можно обмануться — можно снова поверить, что ты — дома, что не было сотен лет одиночества, что — вот сейчас, через миг всего — подойдет к тебе — высокий, темноволосый и ясноглазый и тихо окликнет — то ли мыслью, то ли шепотом, похожим на пение ветра в тростниках:
Таирни…
Он с трудом удерживается, чтобы не обернуться.
Это безумие. Ты знаешь, что он не придет. Никогда. Ты ведь знаешь.
Но он не властен уже бороться с наваждением — а потому просто ложится ничком, зарывшись лицом во влажную, пахнущую весенней горечью траву, повторяя, повторяя, повторяя — одно только слово…
Сильная и легкая рука ложится ему на плечо, он невольно сжимается на миг от прикосновения — и резко поднимается, оборачивается — с радостным изумлением, еще не смея поверить, с безумной надеждой:
— Тано?..
— Ты прежде никогда не называл меня так… Я искал тебя, ранэн: ты так внезапно ушел… Хотел сказать тебе — Гвайт-и-Мирдайн будут рады, если ты станешь одним из нас… что с тобой? Ты не рад?
— Нет, кармо, — через силу — лезвием осоки по сердцу ожгло вернувшееся чувство потери — выговорил странник. — Я рад. Я… благодарю.
И отвернулся, незряче глядя на бегущую воду.
…Ни звука, ни шороха:
Все гуще осока в заводи,
Все выше травы разлуки.
Все думал — можно помедлить;
Теперь — отыщешь ли путь…
Теперь его будут называть здесь — Артано. Потом — Аннатар, Дары Приносящий. Ведь нужно же как-то звать того, кто не открывает своего имени…
И никто из Гвайт-и-Мирдайн не станет спорить с Келебримбором, когда тот скажет страннику — оставайся с нами. Чаша радости, чаша Солнца — его посвящение в Братство Мастеров.
У артано Аннатара были свои странности — у кого их нет, впрочем? Расспрашивать было бесполезно: молчаливо удивлялись тому, что он никогда не говорит — тано, только кармо или кэредир, тот-кто-создает. Он знал язык Нолдор — но, переходя на него, изъясняться начинал несколько старомодно, а больше говорил на Квэниа — так, должно быть, звучал этот язык в благословенном Тирионе-на-Туне, не раз думалось Келебримбору. Говорил он зачастую резковато, как тот, кто привык отдавать приказы и повелевать — временами Келебримбор сам удивлялся, почему такая манера разговора его не отталкивает, не задевает гордости («А гордость Нолдо задеть несложно», — усмехался он про себя).
— Аннатар.
Голос Нолдо звучал очень тихо, но была в нем какая-то неуловимая звенящая нота.
— Аннатар, я хотел… хотел просить тебя… Будь моим братом. Пусть смешается наша кровь…
Странник вскинул на него широко распахнутые глаза, лицо его озарилось внезапно трепетным мерцающим светом, стало юным, вдохновенно-светлым — Мастеру Келебримбору просто не хватило бы слов, чтобы рассказать об этом нежданном и чудесном превращении, он умолк, глядя изумленно.
Брат… Свет и Тьма — ладонь-к-ладони, как должно быть от начала мира… и окончится одиночество, окончится безнадежная и бессмысленная война эта — брат мой… Те воины Аст Ахэ, которые хотели дать клятву кровного братства, рассекали ладонь левой руки, и соединялись руки в рукопожатии — ладонь-к-ладони, рана к ране, и смешивалась кровь.
Но он же не знает — он не понимает, что произойдет, не знает, кто я! А объяснить — не отшатнется ли в ужасе от порождения Тьмы?