— Что происходит? Ты не знаешь? Я, — на его лице возникает растерянная улыбка, — я долго работал… Мне говорили — какие-то послания… Но это все неважно: главное — вот! Смотри…
Он поднимает левую руку, все еще придерживая локтем меч, собираясь надеть кольцо.
— Ава карэ! — резко бросает странник. — Не делай этого, остановись!
— Почему? Я хочу, чтобы ты…
— Не надо… т'орон, нет!..
— …увидел, как это будет, ты — первый…
— Энгъе!!.
Один шаг, последний, и стремительный удар — всего один.
…ты — брат мой, и никогда я не подниму меча против тебя…
…и медленно из разжимающихся пальцев — Мастер не успел почувствовать боли, не успел даже понять, что это — смерть, — падает на белые ступени почти без звона — кольцо, и катится вниз, подпрыгивая…
В следующий миг боль обрушивается на него — темнеет в глазах, он хватает пересохшим ртом воздух — что же я сделал, что сделал… Взглядом, полным ужаса, смотрит на свои руки. Я не хотел… брат мой, я не хотел…
Руки, помнящие, что значит — творить. И что значит — убивать. Одним ударом, опережающим мысль.
В голове — сумятица, мысли сплетаются в клубок.
…Высшая власть — все-властье. Вот, у ног. И все будет покорно воле того, кто — наденет Кольцо: ты-станешь-им-оно-станет-тобой. Невесомый ободок из тончайших волокон света. Надень. Скажи Слово. И время замкнется в кольцо, ты станешь им, оно станет тобой…
…что же ты сделал — брат мой…
…для тебя не будет ни законов, ни преград. Хочешь — вернешь Ушедшего. Хочешь ведь?
А потом — посмотри ему в глаза.
Хочешь — увидишь его глаза.
Хочешь — расплата настигнет Валар, и воздастся каждому — по делам его, и превыше всех тронов будет — его. Или — твой.
И ты посмотришь ему в глаза…
…и рванется бешеной спиралью время и пространство, и не станет ничего — ты и он, и этот взгляд. И тогда…
«Приветствую тебя… Единый. Ты — доволен?»
…ты сможешь переделать мир по своему образу и подобию.
Сможешь стать всесильным, великим Судией, Владыкой Судеб…
Но уже никогда — человеком.
И твое сердце умрет.
Ведь ты начнешь с того, что станешь вершить справедливость, покараешь подлецов и трусов, сметешь их с лика Арты, чтобы ни следа их не осталось, ни имен — так-уже-было…
…и боль твоя обратится в ненависть, и никому не будет пощады — они заплатят за все…
Но ведь можно и по-другому! Можно — вернуть время вспять, к тем векам, когда юный мир не знал ни войн, ни горя…
И — что ты сделаешь? Убьешь своего брата? — ты-то ведь не сможешь забыть, не станешь снова прежним восторженным фаэрни, ты будешь знать и помнить все, будешь направлять руку Учителя, предотвращать ошибки и беды…
Пока не решишь — неизбежно — что ты — выше его. Ты будешь непогрешим. Мудрый, всевидящий, всеведущий — Единый.
А, совершив ошибку — если ты еще будешь способен совершать ошибки — ты снова повернешь Время вспять. Ты будешь писать заново историю мира, ты один — непогрешимый, бессмертный, всесильный…
Никто не сможет помешать тебе. Будут — фигуры на шахматной доске. К чему скорбеть или радоваться? — начни все вновь, сделай другой ход…
Кто сказал, что нельзя изменить ни слова в Книге Памяти?…
А прискучит игра — смахни фигуры с доски.
Ведь только ты один не будешь совершать ошибок.
Единый.
— Нет… — одними губами.
«Не уничтожить. Никому — никогда — не надеть. Не будет единого владыки Арты. Не будет…»
Такое юное, светлое — смерть не стерла улыбки — лицо Келебримбора…
Он отвернулся и, сутулясь, шагнул прочь, сжимая в руке прекрасное и бесполезное кольцо.
Ледяное сердце
Сколько лет ему было тогда? Теперь уже трудно сказать, да и не важно это. Может, шесть, а может, семь… Он мало что мог потом вспомнить из той жизни. Глаза матери, руки отца… Все стерлось в памяти, размылось, исчезло.
…Его не постигла участь родителей. Почему государь Таp-Киръатан вдруг заинтересовался судьбой мальчика, не понимал никто; впрочем, не нашлось и тех, кто осмелился бы задать государю этот вопрос. Стало так — тот, чье желание было волей Валар для нуменорцев, изрек: «Дурная трава может еще дать благие всходы. Я принимаю это дитя под руку свою.»
… Длинная лестница, вьющаяся по склону горы, вела к вершине, открытой всем ветрам. Ветрам Манве. Где-то — казалось, бесконечно далеко — было море, ласковое и теплое, был Арменелос, Поднебесный Град, прекраснейший в мире, были белые дома и дворцы, тонувшие в зелени садов, был ветер, несший запах соли и водорослей, трав и цветов… Все это осталось — там, внизу. А здесь, на вершине, был только накаленный солнцем шероховатый камень под босыми ногами и невероятно глубокая и чистая эмалевая лазурь неба над головой.
Те, что сопровождали его, куда-то исчезли, и он остался один на один с этой холодной бескрайней лазурью, робко и недоуменно оглядываясь по сторонам. Потом, запрокинув голову, начал смотреть вверх, где медленно и величаво кружили Свидетели Манве. Он устал, он был напуган и растерян. Где мама? Отец? Зачем его привели сюда, почему оставили здесь одного?
Отец…
Он тихонько всхлипнул и прошептал куда-то вверх, в сияющую голубизну:
— Отец?..
Потом стал свет. Яркий, ярче самого солнца, он лился отовсюду, он казался живым, проникал в самую душу, вытесняя все, что было прежде. Ты избран, говорил этот свет, отныне ты — орудие Мое, меч в руке Моей, вершитель воли Моей.
Сияние переполняло его, и в сиянии этом слышался ему Голос, говоривший: Ты — избранник Мой. И не стало в мире ничего прекраснее и чище, не стало ничего выше — этого предназначения, и не стало более ни горя, ни сомнений, ни страха, ни любви, ни сострадания. Было высшее, совершенное счастье — быть одним с этой Силой, внимать этому Голосу, исполнять веление Его.
После он уже, наверное, не смог бы рассказать о том, что происходило с ним на вершине горы. Но сила, которой был Свет, осталась в нем, и сила эта со временем обратила его в подобие совершенного в своей чистоте кристалла льда.
У него не было детства. Не было юности. Сверстники сторонились его — ему не было до этого дела. Сам Тар-Киръатан занимался его образованием, подбирая в наставники лучших из лучших, словно бы этот, до поры никому не известный, мальчишка был принцем крови. Приемные родители относились к мальчику с плохо скрытой робостью; в другое время, возможно, это и показалось бы смешным — один из лучших военачальников Нуменорэ, и боится ребенка! — но слишком у многих приемыш вызывал сходные чувства; да и наставники его, вслух превозносившие успехи государева крестника, втайне побаивались его. Он знал об этом. Ему не было до этого дела, как не было дела и до того, что занимало его сверстников. Так должно быть. Ведь он избран для великого Служения.
Немного было равных ему в силе и ловкости, в искусстве владения оружием и в знаниях. Так должно быть. Разум его был холоден и чист, как отточенная сталь. Он был — лучшим. Им восхищались, ему завидовали, его ненавидели, перед ним преклонялись — но не любили. Никто. Никогда.
Впрочем, ему это и не было нужно. Он просто шел к своей цели. К своей?.. — нет, его вела иная Воля, ставшая отныне — его волей. Все, что противостоит этой Воле, все, что смеет противиться предопределению, должно исчезнуть. Перестать быть. Он никогда не был жесток, в нем не было ненависти к противникам — ибо нет врагов у меча, а лишь у руки, что держит меч. И тем больше был страх перед ним: не было у него слабостей, он не был подвластен страстям и человеческим чувствам.
Он просто не был человеком.
Вместе с чувствами, с памятью прошлого там, на вершине Менелтармы ушло, кануло в небытие и прежнее имя его. Ныне оно было похоже на сухой треск ломающегося льда — Хэлкаp. Великий воитель Нуменорэ, меч Единого.
Ледяное сердце.
Сам государь, вначале с любопытством и удовлетворением следивший за успехами юноши, теперь страшился его. Если бы Хэлкар пожелал того, ничто не смогло бы преградить ему путь к престолу — Тар-Киръатан слишком хорошо понимал это, понимал, что уже сейчас ничто не сможет противостоять силе Хэлкара. Но не в этом видел юноша свое предназначение. Хэлкар был — выше, ибо власть короля — от Манве, его же сила была — от Единого. Осознав это, государь успокоился. Правду сказать, избранник был неприятен ему; для Хэлкара люди были — фигурами, расставленными Единым на шахматной доске: король ничем не лучше пешки. И самому Тар-Киръатану не по себе становилось под спокойным взглядом ледяных глаз Хэлкара. Юноша не испытывал к государю ни благоговения, к которому король привык, ни благодарности, на которую, как полагал Киръатан, он был вправе рассчитывать: почтительность, продиктованная этикетом, не более. Король был безразличен Хэлкару, как безразличны были власть, почести и богатство, как безразлично было внимание прекраснейших и знатнейших женщин Нуменорэ, любая из которых была бы счастлива разделить с ним ложе, скажи он только слово. Иногда так и случалось — сколь бы ни был холоден и чист его дух, тело все же оставалось человеческим. Но ко всем попыткам этих дам занять хоть какое-то место в его сердце он относился с насмешливым равнодушием. Женщины временами нужны мужчине, как нужны пища, вода или сон. Не более.
Это не было презрением, не было и высокомерием. Он был просто — иным. Избранным. Единственным истинным вершителем воли Эру. Удача была ему во всем, за что бы он ни брался, что бы ни начинал, но это не вызывало в нем радости. Просто — так должно быть, ибо на нем — печать Единого. Что еще нужно смертному, чего еще может он желать? Что в сравнении с этим сокровища народов и престолы королей, что стоят они для того, кто избран самим Творцом, кто призван стать оружием в деснице Его? Ни смертный, ни бессмертный — никто не стоял между ним и Царем Царей. Даже Король Мира Манве не мог бы сравниться с тем, кому предначертано быть вершителем воли Единого Всеотца в Эндорэ — что ему земные владыки…