Я этот небесный квадрат не покину,
Мне цифры сейчас не важны,
Сегодня мой друг защищает мне спину –
А значит, и шансы равны.
Теперь придётся привыкать к новой реальности. Горько, печально. Но преодолеем.
Итак, в августе девяносто четвёртого года я купил себе квартиру на Семёновской набережной. Это было первое моё собственное жильё. Вообразите ощущение. Я. Здесь. Живу. Никто не придёт. Меня не выставит. У меня не поменяется номер телефона – соответственно, не пропадут все мои контакты, не обрушится бизнес и вообще вся жизнь. (Напомню: цифровой и мобильной связи тогда просто не существовало. Городской номер был «единственным номером моей Галактики».) Ощущение дома-крепости – это было нереальное счастье!
Но для страны девяносто четвёртый год был тяжёлым. В декабре телевизор сообщил нам, что в Чечне идёт операция по восстановлению конституционного порядка. Что идут бои за город Грозный.
Я тогда не понял: бои за город – это ведь война? Как – в Чечне? Какая война??? Почему? За что воюем? С кем воюем? Ведь это не милиция задерживает группу боевиков – это армия: танки, авиация, артиллерия… и кто с той стороны противостоит армии? Какая бы она ни была: ослабленная, плохо обученная, плохо укомплектованная, с недостатком жратвы, портянок, сухпайков, я не знаю чего ещё – но ребята, это – Армия! Всего три года назад это была Советская Армия! Она огромна! В армии хлястиков может не хватать, но вот боеприпасов и техники на складах – на три войны вперёд, сам видел! Эту махину товарищи натовцы через неделю встретят в Лиссабоне, если она вдруг решит рвануть на запад! А тут в Грозном – война? Где вообще этот Грозный?.. Ну-ка, дайте-ка мне карту!
Было непонятно, что происходит. Как можно противостоять махине? Оказывается, можно. И о том, что российская армия понесла серьёзные потери при первой попытке штурма Грозного, можно было догадаться даже из сообщений СМИ. Масштаб катастрофы стал понятен позже…
Отец моего одноклассника, большой трёхзвёздный генерал в отставке, повесил у себя в эти дни на стену огромную карту Кавказа, тыкал в неё флажками, смотрел и повторял: «Что они творят? Нет, что творят? Как это можно? Кто там вообще командует?» Ему крайне не нравились некоторые действия российской армии, о которых он был информирован существенно лучше многих, и тактику командования не отдельно взятым отделением, а гораздо более крупными группировками он-то знал… а я-то нет.
А потом, в феврале или марте следующего, девяносто пятого года, по центральному каналу (по-моему, это был НТВ) прошёл короткий сюжет. Интервью с двумя первыми военнослужащими, освобождёнными из чеченского плена. Картинка: два усталых, издёрганных, небритых человека в зимних танковых комбезах сидят на фоне армейской техники. Один из них прапорщик, другой – солдат срочной службы. Солдатика я, естественно, не знал, а вот прапорщика узнал сразу. Это был танкист, прапорщик первого батальона Сенежского танкового полка, в котором я закончил службу… ну, получается, в восемьдесят седьмом, то есть за семь лет до войны.
Фамилию прапорщика я не помню. Специально выяснять потом не стал. Это нормальный служака, простой искренний человек, механик-водитель не помню какой машины – семьдесят второй, шестьдесят четвёртой, восьмидесятки? – то есть чего-то из разнообразного зоопарка техники, находившегося на вооружении Сенежского танкового полка. Великолепная техника с динамической защитой, с активной бронёй, со всеми электронными прибамбасами: системой «штора», механизмом дельта-Д, с лазерным дальномером, с «железным Васей» – автоматом заряжания, со всем, что делало советский и российский танк реально очень серьёзной машиной.
Из бронетехники Сенежского полка в Чечню отправили танки и бээмпэшки. БМП-2 со скорострельной пушкой, стабилизатором, дублированным прицелом, с возможностью ускоренно вращать башней и поднимать пушку на угол возвышения семьдесят пять градусов на электроприводе и ещё на десяток градусов – на ручном… Этим можно воевать в горах, можно – в городе, и со скорострельностью шестьсот выстрелов в минуту можно разнести здание, чужую бронетехнику, раздеть танк, откатить от него катки, оторвать гусеницы, снести прицелы. Всё предельно просто: если я цель вижу – значит, я её поразил. Сумасшедшая техника! Ничего лучше по мощи и надёжности я ни в одном виде техники не видел. Она великолепна – об этом можно долго рассказывать…
Ну так вот. Корреспондент сунул микрофон прапорщику и попросил его что-то сказать. Я не помню, как именно был сформулирован вопрос…
Прапорщик и в обычной-то обстановке не отличался особым красноречием, а здесь он был издёрганный, на взводе, на нервах… и из него просто выстреливали слова – но слов-то было немного. Он повторял: «Это не война. Это предательство. Это не война. Это предательство… Это не война. Это предательство!» Он тряс руками, он вкладывал все эмоции, всю силу, всю ненависть и безысходность в эти повторяющиеся слова – и я видел, что он очень хочет что-то сказать! Что-то очень важное! Донести! Докричаться! Объяснить! Но – не может! И понимает: ему очень нужно рассказать человечеству ПРАВДУ прямо сейчас. Всей стране. Всему миру. А он не умеет! А у него не получается! И всё, что он мог, – это повторять: «Это не война. Это предательство. Это не война. Это предательство…» Первое интервью на центральном телеканале с парнями, освобождёнными из чеченского плена, прозвучало именно так. Сюжет потом нигде не повторяли. Ну нигде я потом его не видел! Сейчас, через много лет, я попытался найти его в Сети – и не смог. Может, он где-то там и есть, в недрах ютуба… Бог его знает.
С тех пор каждый раз, когда где-то происходит вооружённый конфликт, я вспоминаю прапорщика первого батальона Сенежского танкового полка в/ч 77139, повторяющего с болью и отчаянием: «Это не война. Это предательство».
Вся история человечества – это история войн. И пока непохоже, что когда-нибудь будет по-другому. «Движением властной руки» дают приказ о начале сражения одни, а сидят в холодных машинах, в городской застройке, «в зоне уверенного поражения противотанковых средств противника» – другие. И эти другие на себе ощущают, что рация не настроена, аккумуляторы сдыхают, пулемёт впопыхах воткнули с другой машины и он не пристрелян, ночной прицел засвечен, защиты от эрпэгэшников нет никакой, целеуказания не жди, единого командования нет, разрозненные приказы противоречивы, в эфире хаос, соседнюю машину уже сожгли, а ещё – он маме обещал вернуться…
В 2017 году я побывал в Грозном. Богатый город. Широкие проспекты, красивые здания, праздничная подсветка. Только кое-где, на столбах, на опорах газовых труб, на старых деревьях, специально поискав, можно увидеть следы от пуль.
Я объехал железнодорожный вокзал. Всё мирно, красиво и благоустроено.
Зимой 1994–1995 годов в районе вокзала была уничтожена вся техника танковой бригады, сформированной из Сенежского полка. Там осталось всё. Даже командирский уазик. Большей части личного состава удалось выжить. Список погибших на памятнике в части включает восемь фамилий. Светлая память!
Семёновская
Как я уже рассказывал, мы купили шлифовальный станок 3Д в организации «Шестая типография» в Южном порту. И договорились с продавцом о том, что станок временно постоит на старом месте, а пока он стоит, мы платим аренду за ту часть цеха, где стоит уже наш теперь станок, и эксплуатируем его, поставив на него свежепринятого на работу шлифовщика Витю Горбача. Сроки исполнения работ с наличием собственного шлифовального участка сразу сократились – мы уже не зависели от необязательности наших субподрядчиков, то есть перестали быть тем, что именуется гнусным словом «посредники». Мы стали делать всё самостоятельно – как говорят в модных буржуйских книжках, «продьюсинг эт хоум»…
Возникла насущная необходимость искать новое помещение – квартировать вечно у Михаила Иваныча в Южном порту было невозможно.
На тот момент рынок аренды был крайне скуп на предложения. Какая-то коммерческая деятельность развивалась: появлялись магазинчики, кафешки… возникали даже какие-то производственные компании, принудительно акционировались большие советские предприятия, институты. Под это принудительное акционирование попал, к примеру, Михаил Борисович Ходорковский, которому от лица партии и комсомола поручено было организовать кооператив. Ну куда было деваться – он и организовал кооператив.
Нам никто ничего не поручал. Наша задача была – просто найти себе подходящее помещение. Было это непросто. Арендные отношения, как и многие другие имущественные отношения в России, слабо формализованы и в большей степени регулируются соглашением сторон, чем буквой закона. То есть с каким-нибудь уродом (например, если мы кровно заинтересованы именно в его площадях) законодательство не позволяет выстроить эффективное взаимодействие. Как- то работать можно только с теми людьми и организациями, с которыми у нас, помимо формального договора, существуют ещё и сходные ценности. К примеру, в понятие «совесть» мы должны вкладывать приблизительно одинаковый смысл. Хорошо ещё, когда есть некие люди, которые порекомендуют вас друг другу по принципу «Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса». Тогда уровень доверия несколько возрастает, а барьеры при общении и достижении согласия уменьшаются. Как сейчас говорит институциональная экономика, «трансакционные издержки снижаются, делая возможным эффективное взаимодействие». Вот какие умные слова! А по сути что? Как в Советском Союзе – по блату, так же и в России девяносто пятого года помещение надо было искать в том числе и через знакомых.
Конечно, штудировалась газета «Из рук в руки». Куда-то мы звонили, ездили, что-то отсматривали… Но реально эффективной стала рекомендация, которую нам дал автомобильный журналист Александр Семёнович Моисеевич. Он позвонил и сказал: «Дим, ты вроде как помещение искал? Слушай, у меня во ВНИИинструменте есть хороший приятель». Этот «хороший приятель» переадресовал меня к главному инженеру – не всего ВНИИинструмента, а его опытного производства – Анатолию Николаевичу Ивличеву, и Ивличев, зная, что я не с улицы пришёл, а меня рекомендует некий приличный человек, знакомый его знакомого, предложил мне снять у него порядка ста квадратных метров производственной площади.