Это подразумевалось само собой.
Прошло два года, прежде чем я наконец поняла, кто такой Виктор.
Монопольный обладатель Единой Правды. Непримиримый судья тех, кто не сумел стопроцентно победить в тупиковых ситуациях, в которых сам он никогда не оказывался. Интеллектуальный гопник утверждающий Абсолютный Закон. Герой Востока. Самозваный Гарант нравственных и художественных ценностей. Патриот с белым билетом. Неутомимый рекламист Собственной Исключительности (Приеду! Эффектно повергну кумиры. Пароль: «Только великое»). Неистовый, Непреклонный характер. Гуманист-ненавистник.
Самый начитанный дундук, какого я когда-либо встречала.
Два года я жила с человеком, готовым двадцать четыре часа в сутки защищать человеческие права любого меньшинства, но не желавшим признать ни на миг за моим отцом право на естественные человеческие желания. Два года я жила с человеком, который восторженно становился под знамена Правды и Любви, но на деле не способен был ни к любви, ни к нежности, ни даже к нормальной вежливости.
На куртке у него был народный триколор — под курткой презрение и ненависть к большинству народа.
Исключением были только меньшинства.
Вот что я скажу тебе, Виктор:
— С такими людьми, как ты, я отказываюсь иметь что-либо общее.
Часть третьяВы любили когда-нибудь раковину?
1
Спустя неделю после автографиады — звонок в дверь. Решив, что Габина пришла чуть пораньше, я иду открывать. Но за дверью не Габина, а какой-то хмырь, который порывается тут же войти, хотя никто и не думает его приглашать. Я прикинул было, что этот хмырь пришел насчет газа или там еще чего, но он, не снимая штиблет, рванул прямиком в гостиную и, внахалку рассевшись на диване, объявил, что пришел сообщить мне, что моя книга банальная, кичовая, вульгарная и написана на скорую руку.
— А кем вы изволите быть? — спрашиваю.
Он называет свое имя, которого я в жизни не слыхивал, хотя он и утверждает, что принадлежит к когорте известных литературных критиков. Преимущественно он-де пишет о литературе, но разбирается в политологии, социологии, теологии и атомных электростанциях.
— Вы, должно быть, и вправду спец, — говорю я.
Он скромно пожимает плечами и снова заговаривает о моей книге: пишу я, дескать, стилем капиталистического реализма, бросаюсь словами, а претензии, которые я в своих постмодернистских философских отступлениях предъявляю к литературе, формулирую ждановской лексикой… Он нес такую бредятину, что вступать с ним в дебаты было бессмысленно. Однако более всего меня зацепило, что он был преисполнен дикой ненависти ко мне. Я начисто не мог понять причину такого злобствования и должен признать, что поначалу это меня даже ошарашило. Ведь эти деятели из Института чешской литературы ни о чем подобном тогда и не вякали!
Ну и сыграли со мной подлянку, думал я и в то же время быстро прикидывал, как бы этому дубарю раз и навсегда заткнуть глотку. Он говорил, что, дескать, в моей книге он с ходу обнаружил подозрительный схематизм, корнями уходящий, судя по всему, в пятидесятые годы, что я-де циник, пишущий для циников, и что я совсем недалек от логики насилия.
В последнем пункте он не ошибся. К логике насилия в данную минуту я был близок как никогда.
— Моментик, шеф, — обрываю я его. — Вы читали рассказы Джеймса Тэрбера?
Он в замешательстве кривит морду.
— Естественно, — говорит он оскорбленно. Он, выходит, кумекает, но я иду на риск.
— Спустимся-ка в подвал, — говорю я ему.
Я встаю и иду в прихожую. Он покорно шлепает за мной. Лестница темная и сырая. На одной ступеньке я притормаживаю.
— Погодим, — говорю я. — Стало быть, вы читали рассказы Джеймса Тэрбера и все-таки топаете за мной в подвал?
— Что вы плетете, дружище? — взвивается он. — Лучше бы вы о своих героях поразмыслили! Что это за нули без палочки, черт подери!
Он заводится в новом монологе и все время божится каким-то Лопаткой.[20] Никакого Лопатки я не знаю, но лопата, слава богу, на своем месте.
— Нули без палочки? Кого вы имеете в виду? Моего отца? Мою мать? Или сестрицу? — говорю я и с разворота врезаю ему этой лопатой по вывеске.
Он шмякается как подкошенный прямо на уголь — по крайней мере, волочить его никуда не придется! Однако он жив.
— Хрестоматийная реакция на критику, — хрипит он укоризненно. — Вы типичный пример узколобого человека!
Тут уж я размахиваюсь как можно шире и еще раз-другой хрястаю его по универсально умному кумполу. Под конец заваливаю его несколькими центнерами угля и иду наверх. Затем принимаю душ, переодеваюсь и в шейкере смешиваю для Габины «манхэттен». Капелюху отливаю себе и бросаю туда две черешенки. Попиваю, жду Габину и балдею. Все ж таки классно, что за долгое время я наконец обтяпал что-то толковое.
После пяти рюмок «манхэттена» Габина здорово заквасилась и никак, ну никак не могла поймать кайф. Я не сдавался, но вкратце описал ей, как только что замочил критика. Я полагал, что ее могла бы разжечь мысль, что она совокупляется с реально крутым парнем, но это как-то не возымело действия.
— Значит, ты убийца! — говорит она с ужасом.
— Типа того, — улыбаюсь я и стараюсь, чтобы все выглядело натурально cool.[21]
— Так ты убийца?!
Она даже пытается сесть.
Спустя время мне удается кое-как ее успокоить, но главное все еще впереди.
— Попробуй говорить гадкие слова, — предлагает она. — Типа жутко неприличные.
Мизинец она без конца сует себе в рот, но уже и это не действует.
— Не могу, sorry.
Я не то что против неприличных слов, но просто не могу выговаривать их при этом — они напоминают мне Рождество на пару с фатером, и потому я всегда лопаюсь от смеха.
К счастью, мне вдруг приходит в голову нечто абсолютно другое.
— Послушай, — говорю я, — представь себе хотя бы, как ты видела меня по телику.
Она закрывает глаза и, прежде чем я успеваю сосчитать до десяти, выпадает в осадок.
Вот она, слава!
Через неделю критик, естественно, начинает подванивать.
В субботу должна пожаловать сестрица. Уже в среду мы с папахеном затеваем генеральную уборку всей квартиры, однако от этой вони, в натуре, не избавляемся.
— Тут все время что-то воняет, — говорит фатер.
— Я скажу тебе, что тут воняет, — говорю я. — Это воняет твоя отцовская любовь…
(Днем раньше он звонил сестрице и, когда прощались, послал ей воздушный поцелуй.
— Опомнись, отец. Ей уже двадцать семь, — говорю я ему с отвращением. — Дело твое, но по мне, так уж лучше скажи, что целуешь ее взасос, только прошу: не посылай ей воздушных поцелуев! Такого пылкого проявления отцовской любви я, факт, больше не выдержу…)
В пятницу смрад становится почти невыносимым. Я non stop распахиваю настежь окна, но и это ни черта не помогает. Полный прокол! Я, само собой, знал, что разлагающийся труп смердит, но чтобы так?!
Так дико смердеть, видать, может только критик.
— Из подвала несет, — убежденно говорит папахен.
— Серьезно, сержант?
— Я спускался туда посмотреть. По-моему, от угля воняет.
— Наверно, под ним труп, детектив Коломбо, — говорю я, однако начинаю малость нервничать.
— Уголь, однако, так вонять не может, — качает головой фатер.
Я подхватываю подкинутый шанс и говорю:
— Может. Шахтеры на него после смены всегда мочатся — это такой профессиональный обычай. Такой шахтерский ритуал.
— Чушь порешь, парень!
— Фиг тебе чушь! Это еще со Средневековья идет. В Кутна-Горе, к примеру…
— Там вроде серебро добывали, — вздыхает фатер.
— Так и на серебро ссали после смены…
— Сегодня не Рождество, — автоматически напоминает мне фатер.
— Вот почему у ихней патронессы — у святой Барбары — на всех картинах того времени закрыты глаза. Ты про это никогда не слыхал?
Фатер делает самый что ни есть скептический вид.
— Идет такой смрад, что на этот уголь они скорей всего даже… — не договаривает он. Сегодня не Рождество.
— …насрали, хочешь сказать?
— Сегодня не Рождество.
— И ты еще удивляешься? За те гроши, что они там теперь получают?
2
Когда у Ренаты был выпускной бал, она приехала пригласить меня лично. После тех злосчастных двух лет, пока она встречалась с Виктором, это был ее первый визит ко мне, и мы оба изрядно нервничали, что, думаю, понятно. Естественно, у меня были все причины изображать из себя обиженного и злиться на нее, потому как если ваша собственная дочь два года кряду, с позволения сказать, плюет на вас, то, думаю, это существенный повод для злости. Но я сказал себе: радуйся, мол, что она пришла сама наконец, и не испытывай больше судьбу. В минуты, когда мои дети чем-то ужасно допекут меня, я всегда вспоминаю одно стихотворение Голана.[22] Хотя поэзию я не особенно читаю (а если честно, не читаю вообще ничего), но однажды у Голана я прочел, что человек должен быть готов взбить перед сном сыну подушку, даже если сын, к примеру, убийца. Голан, естественно, написал это лучше, на то он и поэт, но в общем и целом там была примерно такая мысль. Естественно, это относится не только к сыновьям, но и к дочерям — сын здесь просто такой поэтический образ (хотя, естественно, я не хочу сказать, что даже отдаленно сравниваю то, что сделала мне Рената, с чем-то таким ужасным, как убийство, но вы же понимаете, что я имею в виду). Так вот: я старался говорить с ней любезно и дружески, словно между нами никакой кошки не пробежало. «Тебе чаю или лимонаду?» — спросил я. «С удовольствием чего-нибудь выпью», — сказала Рената. Видно было, что она благодарна мне за то, что никаких сцен я ей не устраиваю. Сказала, что на выпускных балах всегда бывает так называемый родительский танец: сыновья приглашают матерей, а дочери — отцов, и потому она, дескать, хочет, чтобы я непременно был там. Не стану врать, будто это меня не порадовало, хотя что касается танцев — я отнюдь не Фред Астер, говорю это прямо. «Но ваше диско я танцевать не буду, — сказал я Ренате. — Из меня Фред Астер не получится». Естественно, я не мог идти туда в форме: для этого праздника пришлось купить новый костюм за четыре тыщи без малого. Чувствовал я себя в нем, честно говоря, хорошо, но потом, уже на балу, перед самым родительским танцем начал порядком нервничать. Хотя все было нормально и моя бывшая жена относилась ко мне с пониманием, все равно я испытывал большое желание залезть под какой-нибудь стол и немного очухаться. Но я знал, что должен держать себя в руках, чтобы не опозорить Ренатку. А уж это случилось бы точно — ведь там везде были слишком короткие скатерти. К счастью, после нашего танца заиграли вальс, который я на уроках танцев хорошо выучил, так что я обрел необходимую уверенность и, за исключением двух моментов, когда мы сбились с ритма, у нас, думаю, все получилось недурно. «Ты очень хорошо танцевал, папка», — сказала