Сталинград стал центром главных событий войны, наших тревог и забот. Я чувствовал необходимость хотя бы на короткий срок съездить туда, увидеть и оценить происходящее собственными глазами. Я вызвал Константина Симонова, нашего специального корреспондента, и сказал ему, что он полетит со мной в Сталинград. Решили, что поедет с нами и фоторепортер Виктор Темин.
С рассветом вылетели на «Дугласе», машине в мирное время серебристой, а теперь закамуфлированной пятнами лягушечьего цвета, с Центрального аэродрома. Прямого пути в Сталинград не было, пришлось лететь кружным путем, обогнув линию фронта. К исходу дня наш самолет опустился в степи, в ста восьмидесяти километрах восточнее Сталинграда.
Мы вышли из самолета и оглянулись. Рядом небольшой, с низкими, разбросанными в беспорядке домиками поселок Эльтон, захолустная железнодорожная станция того же названия у самой границы Казахстана. Вдали блестят воды соленого озера Эльтон.
— Эльтон и Баскунчак, — продекламировал Симонов. Он вспомнил, как зубрил эти названия в школе на уроках географии; но тогда это было для нас только географическое понятие, а теперь — последняя ближайшая к Сталинграду площадка, где можно относительно безопасно приземлиться. Кругом бесконечная выжженная степь, напоминавшая нам, всем троим участникам халхинголских событий, необъятные монгольские степи.
В октябре и ноябре сорок первого года в Москве мы чувствовали, как далеко прорвался враг. И все же не было тогда ощущения загнанности. За спиной были Москва, города, села, заводы, люди. А здесь голая, глухая степь, край света, пустыня…
Мы стояли как вкопанные, с окаменевшими лицами и не сразу заметили девушек с букетами полевых цветов. Они улыбались нам, а мы одеревеневшими руками принимали эти цветы, забыв даже поблагодарить. И только потом, спохватившись, выдавили из себя улыбки и поблагодарили. Мы узнали, что девушки эти — сестры и санитарки полевого госпиталя. Понимая, с каким настроением могут прибывать сюда люди на очень редко садившихся самолетах, добросердечные девушки сговорились встречать гостей букетами цветов.
Затем мы отправились на станцию, где в тупике стояло несколько пассажирских вагонов. Это был поезд-редакция газеты Сталинградского фронта «Красная Армия». Не просто, как мы узнали, добрался он сюда. Не раз попадал под немецкие бомбы, пока из Воронежа тащился в Саратов, а оттуда в Эльтон. Забегая вперед, отмечу, что поезд-редакция газеты «Красная Армия» дошел до Берлина. Правда, под Купянском его сожгла вражеская авиация, и в столицу фашистской Германии прибыл уже переформированный состав.
В поезде мы встретили знакомых, в том числе поэта Евгения Долматовского. Мы не виделись с ним с мирных времен. За год войны он успел хлебнуть ее невзгоды полной чашей: участвовал в боях под Львовом, был тяжело ранен под Уманью, захвачен там в плен, бежал, вновь встал в строй и «протопал» с боевыми частями от Купянска через Воронеж и Донбасс до Волги.
Долматовский вернулся сегодня из района Тракторного завода, где были жаркие бои с немцами, пытавшимися прорваться к Волге. Сухопарый, загорелый, с усталыми глазами, он казался совсем молодым парнишкой. Одет он был не но уставу — в кожаной курточке, подаренной ему, как он хвалился, летчиком, воевавшим в Испании; кажется, поэту прощали эту вольность в ношении воинской формы. Сейчас он стоял у верстального стола и занимался совсем не поэтическим делом: переставлял заметки в полосах, менял шрифт заголовков — в общем выполнял обязанность метранпажа. Это было его, как теперь бы назвали, хобби. В своей комсомольской молодости, работая в «Пионерской правде», Долматовский научился верстать газету. И, приезжая из Сталинграда в редакцию на ночь, он не мог отказать себе в удовольствии постоять у талера.
Долматовский вообще нес здесь на своих плечах весь груз фронтового газетчика: писал передовые, очерки, оперативные корреспонденции, заметки и, конечно, через день-два «выдавал» стихи — героические, эпические, лирические. Вот и сейчас я увидел его стихотворение «Разговор Волги с Доном».
— Снова о реках, — подначил я, имея в виду его «Песню о Днепре», сочиненную им осенью 1941 года и мгновенно распространившуюся по фронтам и в стране.
Я прочитал его новые стихи. Они мне понравились. Обратил внимание на несколько необычных строк. Эти стихи не раз перепечатывались в хрестоматиях, в книгах поэта. Они известны читателю, и я приведу только те строки, которые меня тогда заинтересовали:
…«Русских рек великих не ославим,
В бой отправим сыновей своих,
С двух сторон врагов проклятых сдавим
И раздавим их».
Волга Дону громко отвечала:
«Не уйдут пришельцы из кольца.
Будет здесь положено начало
Вражьего конца».
Надо помнить то время, чтобы оценить эти стихи. Кругом гудит земля. Над Сталинградом нависла смертельная опасность. Враг рвется к городу, вгрызается в его окраины. Немцы даже назначили дату своего торжественного вступления в Сталинград. У стен города истекают кровью гвардейские дивизии. В этой отчаянной обстановке совершенно, казалось бы, невероятно звучат слова: «Не уйдут пришельцы из кольца!»
Не мог Долматовский, да и все мы, тогда не только знать, но и догадываться, что вскоре Сталин вместе с Жуковым и Василевским будут в Ставке обсуждать не только ход оборонительных боев в Сталинграде, но и план нашего контрнаступления, окружения и уничтожения паулюсовской группировки немецко-фашистских войск.
В стихах, созданных в горестные минуты тяжелого отступления, прозвучала не просто вера в победу под Сталинградом. Поэзия черпала свои дальновидные предсказания в глубине мыслей и чувств воинов, к которым она обращалась, с которыми вместе была на войне. Исход битвы на Волге, «Сталинградский котел», поэт раскрыл перед читателями как мечту и цель.
Когда спустя некоторое время после окружения и уничтожения армии Паулюса в Сталинграде я вновь встретился с Долматовским, напомнил ему эти стихи и сказал:
— Оказывается, и поэты могут быть стратегами…
— Я что? Я-то не стратег, а вот стратеги за стихи принялись, — в тон ответил мне поэт и рассказал, что маршал Еременко написал поэму о Сталинградской битве, назвал и маршала Рокоссовского и еще некоторых военачальников, которые сочиняли стихи и читали их поэту.
Но вернемся к Эльтону. В тот день до поздней ночи шел в редакции «Красной Армии» обмен московской и фронтовой информацией. А через шесть дней после этой встречи Долматовский был ранен в Дубовке, севернее Сталинграда. Когда наш спецкор писатель Василий Гроссман доставлял его в медсанбат, поэт шутил:
— Могу считать, что я ранен сразу тремя осколками…
И в самом деле: один осколок попал ему в руку, другой пробил тетрадь со стихами, а третий разнес трубку, подаренную ему Ильей Эренбургом.
На окраине Эльтона мы встретили группу бойцов, недавно вышедших из боя. Разговорились с ними. Боевые, закаленные ребята. Особенно нам понравился Семен Школенко, высокий, могучий парень с загорелым лицом и русыми волосами, в прошлом горный мастер, а ныне разведчик. Сам он, по всему видать, человек скромный, старавшийся не выделяться среди других, мало говорил, о себе рассказывал скупо.
Так часто бывало. Многие наши корреспонденты жаловались, что трудно было порой разговорить солдата, смело воевавшего, но сдержанного в беседах с работниками прессы. Конечно, журналистов, писателей в боевых частях всегда встречали дружески. Узнают в полку, в роте, что прибыл корреспондент, и, как ни заняты были люди, долго не отпускают его. Рассказывают о пережитом и прежде всего о своих товарищах, друзьях:
— Вы о нем напишите!..
А тот зардеется, пару слов скажет и молчит. Вокруг него товарищи злятся, что не раскрывается человек. Подсказывают. Вызывают других, кто был рядом и знает о нем. Все заинтересованы, чтобы отметить достойного бойца и чтобы ничего не исчезло. Жалели только, что нельзя назвать номер части и ее дислокацию.
Так и сейчас. О Школенко рассказали его товарищи. Еще на подступах к Сталинграду он получил задание добыть «языка». Отправился в разведку, привел пленного, заставив на своих плечах тащить трофейный пулемет. «Это чтобы руки у него были заняты», — улыбаясь, объяснил разведчик. В тот же день его снова послали в тыл врага — нанести на карту схему расположения минометных батарей, которые он заметил в первый поиск. Сделал и это, да еще совершил новый подвиг. На обратном пути набрел па группу наших бойцов, попавших в плен к немцам. Под охраной двух автоматчиков они рыли для себя могилу. Школенко открыл огонь по немецким охранникам, они удрали, а наших привел с собой в полк!
Мы сидели на сухой степной земле, и рядом с нами знаменитый разведчик. Он смотрит вдаль, на багровое солнце, уходящее за горизонт, и на его лице появляется горькое выражение.
— Что смотрите? — спрашиваем его.
— Смотрю, куда докатил нас, — далеко он нас допятил…
Попрощались мы с бойцами и возвратились в редакцию. В пути Симонов меня обрадовал:
— Считай, что для первого очерка материал уже есть!
— Хорошо, но «допятил» не выбрасывай, — попросил я. — Это не только его горе. Не оставляй читателя наедине с этим горем. Подумай, как это сделать…
Симонов всегда удивлял всех в редакции своей оперативностью. Угнаться за ним, пожалуй, никто из наших корреспондентов не мог. Но на этот раз он превзошел самого себя. Через несколько часов вручил мне свой первый сталинградский очерк «Солдатская слава».
— Когда успел?
— Само писалось, — отшутился он.
Я стал читать очерк. В сердце и ударили те самые строки: «Смотрю, куда докатил нас, — далеко он нас допятил». Конечно, не легко было Симонову написать о тех горестных, но близких и нам по настроению словах Школенко. Не легко было и мне, редактору, их напечатать. Но в те кризисные дни битвы за Сталинград надо было открыто дать почувствовать нашим людям ту смертельную опасность, которая вновь нависла над нашей Родиной. Передавая очерк Симонова в редакцию, я наказал, чтобы опубликовали все как есть, без купюр. Так и сделали. И на следующий день он появился в «Красной звезде», заняв почти два подвала на третьей и четвертой полосах.