но, как шум моря в ракушке. «Все могло быть хорошо, все могло еще быть», – вторила ей синичка в чьем-то заброшенном саду. Там росла яблоня, полудикая, он надкусил терпкое яблоко. Яблоки, укроп, салатные листья, немного красной смородины… Н. вспомнил куст белой смородины, что рос в городе под его окном. Каждый год пятого августа он собирал «урожай» и подавал на стол – в день рождения… не надо вспоминать кого. Белую смородину не рвали – принимали, наверное, за волчьи ягоды, а ведь людей под окнами ходило много… Пить не хотелось, хотелось спать, но Н. не был уверен, что он не спит, что эта прогулка – наяву.
Он снова вышел на высокий берег, теперь уже далеко от дома. Внизу, на песке, загорали и играли в карты какие-то люди. Кто-то плыл на байдарках, два узких суденышка соревновались в скорости, слышен был женский смех, равномерно работали весла. День уже вступил в свои права, припекало полуденное солнце, кузнечики завели свою велосипедную песню.
«Жизнь идет, несмотря ни на что, читаются газеты, включается телевизор, люди спортом занимаются и находят, чем дышать, им не тесно в городе… Как это может быть? Мне самому не было тесно в городе… или все-таки было? Наверное, им там тоже тесно, поэтому они здесь, со своими транзисторами и песнями, принесли сюда город, заставили звучать. Расскажите мне о тишине! Что там было у Малера в Первой симфонии… природа и "почтеннейшая публика" на природе… Звери хоронят охотника, звуки хоронят тишину…»
Не дойдя до турбазы, Н. повернул назад.
40
Нет книг? Но ведь так не бывает! И дом в доказательство тому вывернул изнанку старинного комода, в котором хоронилась – нет, не книга, но потрепанная тетрадка толстого журнала, с выдранными страницами и без переплета. Кажется, «Иностранная литература». Без летнего чтения все же не обойдешься…
Н. устроился на облитой закатным солнцем скамейке в саду, раскрыл журнал на середине и стал читать рассказ, перевод с… Часть страницы была оторвана. В рассказе описывалось горное озеро, в котором некоторым странным образом отражался глаз Бога, и глазу этому было открыто все…
«М-да, прикладная теология в действии, – бессонно ворочался в постели Н. – Но глаз – он действительно за нами смотрит, не смыкая век, и мы никогда даже не знаем, чей это глаз…»
И он инстинктивно накрыл голову одеялом.
41
Вечером следующего дня пришел незнакомый рыбак, поднялся по деревянной лесенке прямо на террасу и вручил ему большой кусок пирога с запеченным сазаном.
– Я тут рыбачу неподалеку, – сказал он, смущенно улыбнувшись, и морщины на его узком небритом лице разгладились. – Смотрю, у вас каждой раз за полночь свет. Видно: работает человек, себя не жалеет, как не угостить! Это жена печет… Вы уж примите – как капитан корабля от другого капитана…
Н. сразу отломил кусочек. Рыба оказалось мягкой и удивительно вкусной. Н. не знал даже, как благодарить рыбака.
Попрощавшись, рыбак спустился по лесенке, отвязал лодку и поплыл дальше – его работа была ночной и утренней. Н. чувствовал, как тепло разливается у него в груди. Он еще долго смотрел рыбаку вслед.
«Как капитан корабля, – звучали у него в голове слова. – Капитан… А ведь корабль – я сам. На редкость бездарно я судном этим управляю…»
42
А ночью – беззвучный голос в комнате, голос из того времени, которого не было: «Помнишь, как я лежал на асфальте?»
Нет, не помнит, не должен помнить, и чердак он не помнит; помнит лицо, женское лицо, красивое и асимметричное, где всё вразлет, глаза и брови, любимое лицо – ведь нельзя не помнить, это все равно что не помнить себя, но ничего из того, что было, не помнит. И не сметь вспоминать!
Но фигура, лежащая навзничь на асфальте, не хочет уходить из памяти.
И тогда следует ответ, ключ к спасению: «Это было не со мной». Да, так и думать: это было не со мной. Это было…
Часть IIAllegro. Adagio. Allegro
1
Выпавшего из окна человека зачем-то обводят мелом. Остаются контуры, напоминающие самолет. Самолет, который никогда не взлетит.
Когда я прибежал – троллейбуса долго не было, – Бету уже увезли, и я так и не увидел, как она лежит на асфальте – судя по меловому самолету, в такой позе, будто она спит. Она так и спала – на боку, вытянув далеко вперед одну руку и устроив на ней голову. Может быть, в такой позе ей было легче разрезать воды сна. В этой как бы целеустремленной позе… Бета, Бета!.. Почему в глазах так темно?
От зевак я узнал, что Бету повезли в морг. Где же Гамаюнов? Наверное, поехал с ней. Бета плюс Гамма… Сочетание, которого не было в жизни. Труп вообще хорошо сочетается с любым живым человеком. Во всяком случае, протестовать он – труп – не будет.
Троллейбус, лица, лица, лица, сумки с продуктами на полу, на коленях, движение куда-то – в этом ли направлении указывала Бетина рука? Но я знал, куда еду, – к ней. Потому что я еще нужен ей, пусть даже ее и нет…
2
Морг. Разбитый кафельный пол, кафельные же стены и – запах. Жду стоя – заставить себя присесть не могу. Но уже и стоять на одном месте не могу, хожу кругами. Откуда-то – Гамаюнов. Теперь – Гамма плюс Альфа. Это сочетание было, дружеское ли, безразличное ли, но было.
– Извини, не удержал… – Это он говорит, спокойно так… о чем? – Сидела на подоконнике, засмеялась, отклонилась назад…
Это он – О НЕЙ?! Вот так?! ЗАСМЕЯЛАСЬ! Смех ценою в жизнь. Но ведь он, Гамма, тоже знал, как она смеялась – запрокидывалась назад и рассыпалась на бусинки смеха. Знал и рассмешил – ее, сидевшую на подоконнике! Случайно, он говорит, случайно. Что там мы в детстве говорили по поводу «случайно»?…
Зовут в зал. Скрипит железный шкаф. Белая простыня, и под нею… Рука уже не торчит. Да, не торчит – она скобкой охватила голову. Так она тоже спала, Бета… Бета спит. Проснись, Бета! Она как живая. Она живая!!! Нет, затылок разбит. Ей больно. Обнять ее… Больше ничего не помню…
3
Нет, помню – как я несу к урне найденные три рубля. Трешка зеленая и соблазнительно хрустит. Надо успеть дойти до урны. Я бы побежал, но я слишком мал, чтобы бежать. Я просто быстро переставляю ноги.
Погоня уже настигает. Бабушка тоже слышала приятный зеленый шелест.
– Три рубля! – тихо кричит она. – Это же деньги! Стой!
Я быстро иду к урне. Бабушка тоже быстро идет: бежать неудобно – кругом люди. Но вечером в парке их мало. Никто не смотрит, как я совершаю первый свой подвиг. Бабушка догоняет, расстояние неумолимо сокращается, но вот она, урна! И, как баскетболист в корзину, я укладываю зеленую бумажку точно в цель – в черное отверстие.
– Ах, поганец! – в сердцах говорит бабушка и достает, достает деньги из урны.
Я внутренне улыбаюсь, как буду часто улыбаться, когда вырасту. И вот меня, как пойманного преступника, ведут по аллее кисловодского парка…
4
Нет, не по аллее, по Пироговской улице к метро. На карнизах серых сталинских казармодомов беснуются голуби. Это Гамма меня ведет. Гамма плюс Альфа. А Бета… Ох, Бета!..
Я останавливаюсь, меня трясет.
И мы идем. В Ново девичьем бьет колокол… или мне показалось? Никогда не спрашивай… И так ясно, что по тебе…
Дома – Бетины вещи, белье… Господи!
И ведь всего за три года так привык, вжился, хотя и жила она не здесь, бывала наездами… Я, я лежал там, где был меловой самолет, и он унес нас обоих. Вбил в асфальт.
5
Милиция. «У нас есть сведения, что ваши тексты…» – «Какие тексты?» Изобразить изумление. Знаю, знаю, какие тексты, но и они тоже знают… Пусть! Главное – не признаваться. Как шпиону из детской книжки. Виноват, как доблестному советскому разведчику. М-да, шпиону… Для них говорить, что думаешь, – все равно что быть шпионом. Видели бы они, как мы поздно вечером раскладывали по почтовым ящикам листовки во времена чешских событий! Если кто-то входит в парадное, поднимаешься на один этаж выше и ждешь, стараешься не дышать, пока не уехал лифт, потом спускаешься и продолжаешь. Как шпион… Главное – не признаваться. КПЗ, решетки на окнах. Хорошо хоть, у меня сапоги не на шнуровке, иначе и шнурки бы забрали. К решетке с другой стороны привязывают собаку – огромную овчарку, больше меня. Дразнят ее, потом: «Не хочешь посидеть с ней?» Молчу. Сердце колотится. Пугают. В протокол я вписал все то, что было умышленно пропущено. Только потом подписал. Кажется, потом то же советовал в своей памятке диссидент Есенин-Вольпин, сын поэта Есенина. Следователь взбеленился, поэтому и собакой пугали. Все равно ничего не докажут!
– Как давно вы знали Елизавету Осипцеву?
Ах да, это уже не тогда, это сейчас. «Елизавету…» Я никогда ее так не звал, даже забыл, что она Елизавета. Милиционер тем временем листает страницы в деле.
– Ах да, здесь записано, три года… – говорит он. – А что вас связывало?
Молчу, смотрю на милиционера. Красивое грубое лицо, красное, с бачками. Такой не понимает психологических тонкостей. Тогда, больше десяти лет назад, был другой, бледный и въедливый очкарик, похожий на ученика-отличника. «Вы ведь нам не сочувствуете?» Что тут ответишь? Я сказал: «Наверное, вы сами понимаете».
Краснорожий решает конкретизировать свой вопрос:
– Говорят, она вам была почти жена.
Почти! Она была больше, чем жена, она была половиной меня, причем лучшей половиной. Но я отвечаю:
– Мы хотели пожениться.
Милиционера это устраивает: готовая формула. Наверное, так и следует отвечать – готовыми формулами, клише. Если бы только каждый вопрос не порождал во мне внутренних диалогов!..
Спрашивает про Гамаюнова. Ну, что я могу сказать – школьный приятель Гарик Гамаюнов по прозвищу Га-га. Это позже, уже в старших классах, Бета придумала нас с ней называть Альфа и Бета, Гарик же – пришлось к слову – получил имя Гамма. Замечательно умел списывать, сдувал у Беты все по естественным предметам, у меня – по математике и по физике. И главное, с ним было легко, даже лицо у него было улыбчивое, круглое, как блин, борода не росла.