Пока же Кернунос был неколебим в своей грандиозности. Пока он был богом, обходящим свои владения – царство разума. За ним неотступно следовали его подданные – лев, волк и змея, пока что покорные наблюдатели. Они ждали, когда придет их час.
6
Уберите человека с портрета, и вы получите пейзаж, уберите пейзаж, и вы получите голый холст, уберите холст, и можете тогда рисовать что угодно пушистыми кистями своего воображения.
Вечером Н. раскрыл укоризненно желтевший блокнот и начал заполнять его страницы, годами жаждавшие чернил, трактатом о роли лентяя в истории. Лентяй – это джокер, писал он, и джокер этот может оказаться на месте любой карты. Джокер вроде бы и на лицо хорош, и аккуратен, и улыбка приветливая, только он не карта, он пустое место и ни черта не может. И когда надо ходить, или брать взятку, или собрать урожай, джокер ложится тем самым камнем, под который вода не течет, и камень этот своим весом придавливает к земле все – пробивающуюся траву, даже и мыслящую, а еще – разную несознательную мелконасекомую живность. Джокером, то бишь камнем, любят оканчиваться монархии. У таких джокеров громкие прозвания из имени и цифры: Людовик XVI, Николай II. Империи порой тоже кончаются джокерами, только помельче, этакими маршалами Груши. Но беда, коли после джокера ложится и невинными глазами смотрит в небо еще один джокер. После Николая II – какой-нибудь Керенский, с усиками валета или с королевской бородкой. Два джокера – это к мелкой игре, к игре шестерок.
Так что взглянем в небо, господа, уверимся, что сие – небо, а не рубашка некоей тяжелокаменной карты со златозвездными планками самонаград.
7
Голубая вода сна так и звала в себя. Н. разбежался и прыгнул. И больно ударился – море оказалось нарисованным на полотне.
Сон окончился. Начался сон во сне. Где-то в дальних пределах его беспредельности Н. сидел и читал некую книгу Мерос – и удивлялся тому, что она не только была уже ранее прочитана, но даже осмыслена, без всякого его участия. Такая это книга.
Что известно человечеству о таинственной книге Мерос? Это папирусный свиток, найденный в свое время в пустыне непредсказуемого; он сделал бессмысленным с той поры занятие летописца. На бесконечных витках книги Мерос, каковое название проставлено чьей-то неуверенной рукой вверху свитка, скачут всадники, звенят мечи, летят колесницы, рушатся города. Свиток поглощает все происходившие в прошлом события, вплоть до настоящего момента. Книга Мерос становится все больше, то есть длиннее, память же человеческая – все короче. Скоро свиток догонит течение времени, а затем, наверное, обгонит его, и люди будут по утрам читать, что им предстоит совершить в течение дня. Что они станут делать, когда будут знать, что сделают, – вот в чем вопрос.
Сон его тоже догнал течение времени, и ровно в полночь в него просунулся отсвет оранжевого плаща, а может быть, рыжий луч из завтрашнего или, скорее, уже сегодняшнего дня. Луч вымечтанного в темноте солнца… Впрочем, это был не отсвет и не луч, это оказался рыжий лис. Лис этот удобно расположился на своем седалище в углу комнаты, заботливо приземлил свой хвост и издал ознакомительный лай.
Н. внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал. Рыжий лис зато сказал:
– Хэллоу!
Н. воззрился на него удивленно и спросил:
– А ты… а вы по-русски не говорите?
– Кафарю, – с ужасным английским акцентом пролаял лис. – Я кафарю по-русски с английским акцентом, а по-английски – с русским.
– Почти как некоторые наши эмигранты, – улыбнулся Н.
– Каждый куда-то эмигрирует, – вдруг энергично заявил лис, без малейшего акцента. – Кто-то в собственный желудок, кто-то еще ниже, а кто-то и в чисто головную жизнь, без всякого телесного низа.
– Я как раз в этой точке координат и обретаюсь, – просто ответил Н.
– Я знал, – радостно тявкнул лис. – У меня прямо-таки бакалейный нюх. И еще я знаю, что каждый сам себя помещает туда, где он есть. Вот вы не хотите переместить себя куда-нибудь еще?
– Мне и здесь не так плохо, – задумчиво проговорил Н. – Но конечно, где-то еще мне могло бы быть лучше.
– Разумеется. Я даже знаю где.
– Надеюсь, это не могила.
– Ну, в могиле нам всем будет хорошо и спокойно, – изрек лис. – Но я не это имел в виду. Я хотел сказать, что все зависит от вас. Ну, зачем вам идти на рожон? Покайтесь, помиритесь со злом, глядишь, вам и жизни кусочек отломится.
– Если бы я и хотел мирится, все равно я сделал кое-что, чего мне не простят.
– А вы тихонько, без нажима. Найдите кого-нибудь, с кем можно поговорить, глядишь – все и простится. Посмотрите-ка на вашего давешнего знакомца, ему тоже очень многое простили. Кстати, он вам подсказать может, с кем лучше поговорить…
Упоминание о Порождественском заставило Н. передернуться – он буквально физически почувствовал отвращение, даже во сне. Почти проснувшись, он подумал, что в результате этого движения непременно упадет с кровати, однако он просто перевернулся на другой бок – и ему стало сниться, что он самолет. Он взлетел под издевательский свист воздуха: «Рыжий лис-ссс… компромисс-ссс…»
Но дальше было легче. Как легко летится, радовался он, как замечательно, когда пробиваешь собой облака и уходишь в голубое великолепие солнечных дворцов! А ведь сколько людей облака эти и считают небом, а другого не видали!..
Однако потом – недолог оказался полет – он ударился о землю и проснулся в холодном поту. Рядом был голос. Родной голос.
И начался разговор:
– Почему ты не спишь?
– Я сплю.
– Нет, ты говоришь со мной.
– Я только слушаю.
– Ты помнишь все?
– Да.
– Ни о чем не жалеешь?
– Ни о чем.
– Мы скоро увидимся.
– Где?
– Вот смотри.
И перед его взором поплыл маленький зеленый фосфоресцирующий кораблик, размером с тетрадный лист. Куда бы он ни смотрел, кораблик оказывался у него перед глазами. Он попытался схватить его рукой, но маленькое сияющее зеленое чудо ускользнуло между пальцами. На ладони остался зеленый звездный свет.
8
Н. проснулся рано и встречал восход на скамейке в саду. Мачта указывала оранжевому шару точку, куда ему следует стремиться.
«Утро неблагополучного человека, – разговаривал с собою Н. – Благополучные в это время спят. А ведь как легко у нас нырнуть в неблагополучие… "Царство зимних вьюг" сорит людьми, и для них поставлены мусорные ящики. И, что хуже всего, в ящиках этих "всюду жизнь"!»
Н. взял блокнот, «Летучий голландец» поплыл по нотным и блокнотным линейкам. «Работа спасает, – сказал он себе во время недолгой паузы. – Кто бы еще спас плоды нашего труда. Вот, например, для кого это все пишется? Теперь ведь попаду в черный список?»
Он отогнал от себя эти мысли и продолжал писать. Перелистнув очередную страницу партитуры, он обнаружил листок с записями. Послание из прошлого – к самому себе:
Вот здесь я жил. И здесь я жил. И вон в том доме. Я хожу мимо бывших своих окон и заглядываю. Нет там меня!
А где я есть? Там, где мне быть не хочется. Потому что тесно, потому что шумно, потому что слишком людно наедине с собой.
И я рисую без карандаша домик, где хочу жить, и сад вокруг него, и родник с головой льва, и выложенный камнями грот, и моцартовское andante, тающее в пространстве
И я попадаю туда, где этот дом. Вот он, я иду к нему. Прохожие на улице почему-то смотрят вверх. Там парят в воздухе медленные лирические люди.
Вы спросите, почему они там парят. Отвечаю: потому что как же можно жить в нашем отечестве – и не писать о летающих человеках?
9
«Да, есть полет, а есть и окна для полета, – продолжил разговор с собою Н. – Такая вот особая разновидность окон».
О существовании ее Н. узнал в детстве, когда из окна на его лестнице выпал шестнадцатилетний подросток. Он на спор оседлал подоконник, свесив ноги на улицу – одну ногу, а потом и вторую, – и то ли его подтолкнули, то ли он выпил слишком много… Это было окно третьего этажа, и его увезли в больницу залечивать переломы. Вскоре в доме вместо окон на лестнице появился навесной лифт, но Н. знал теперь, что есть такая разновидность окон – окна для полета.
Во сне он много раз летал из окна своей комнаты – с улицы он определил, что оно – ближайшее к тому самому окну. Было ли оно тоже окном для полета, оставалось неизвестным, зато он потом видел другие такие окна. В одно выбросилась старая женщина, чье приземление было потом увековечено идеальной соразмерности надгробной плитой, в другое выпал после концерта музыкант, которому взбрело в голову, что он умеет летать.
«А может, он действительно сейчас летит где-нибудь среди звезд и звуков своей бесконечной мелодии? – размышлял Н. – Вот мы пускаемся в полет, а книга остается недочитанной, посуда невымытой, а жизнь непрожитой. Собственно, мое окно – это тоже окно из непрожитой жизни в нежизнь, в какое бы окно я ни выглядывал. И я не отправлял себя в этот полет, который длится лишь секунду, хотя она и длиннее, чем вечность. Что толку думать о приземлении? Внизу ждет небытие или инобытие, и уж точно – забвение. Вот туда-то я и лечу. Люди с подзорными трубами вперились в мое окно, даже если меня в нем не видно. Они тоже знают, что мое окно – это окно для полета».
10
Оранжевый плащ из шкафа исчез. Ушел? Не пришло ли что-нибудь вместо него? Самое забавное будет обнаружить внутри шкафа еще один шкаф…
Но Н. обнаружил в нижнем ящике старинное распятие, взял его в руки. Крест из красного дерева, бронзовое литье…
«Кресту не интересно, кто на нем распят, – говорил себе Н. – Он не спрашивает, христиане ли распинаемые или распинающие. Ему неприятно, когда в него вбивают гвозди и когда их вытаскивают. Он пропитан кровью, он устал от закатного солнца, ему хочется свободы. Ему не хочется даже быть крестом. Возвращаясь к своей этимологической сущности, он распадается на два деревянных бруса, которые с той поры покоятся на стройплощадке времени. Они ждут, когда их славное, оно же бесславное, прошлое воспылает костром, рождая теплую зарю новых заблуждений».