– Эх, Коля! – вздохнул Постышев. – На службе орёл был, мышь мимо незамеченной не проскочит. А начальства робел. Меня не покидает ощущение, Амвросий Потапович, что после доклада хотел он спросить что-то. Или добавить. Но информация была столь горячей, что я недослушал, бросился в расположение Эскадры, следом в отряд путейской полиции. Думал, потом расспрошу поподробнее, уточню детали. Ан вот как вышло, теперь не спросишь…
– Не корите себя, Пётр Афанасьевич. Действовать нужно было, не теряя ни секунды. Иначе всех бы там, на железной дороге, положили. А Николай… при всей своей лаконичности, он всегда докладывал чётко и по делу. Прими Господи его душу. Не думаю, что он имел добавить нечто важное.
– Может и так, да вот чувство осталось… и не даёт теперь покоя. Неужели я что-то упустил?
– Не самоедствуйте, Пётр Афанасьевич, сделанного всё одно не воротишь. Давайте-ка лучше помянем раба божьего Николая Скороходова. – Чихов достал из стола початую бутылку шустовского коньяку и нарезанный лимон.
Разлил коньяк, мужчины молча подержали рюмки, думая каждый о своём. Выпили.
– Нужно Сосновцева забирать в участок, – молвил Постышев, пожевав губами.
– До завтра это дело терпит. – Чихов взял дольку лимона. – Что с ним до утра сделается, под охраной-то? Пусть хоть ещё одну ночь поспит на перинах. Когда ещё доведётся, бог знает?
Владимирская тюрьма располагалась рядом с казармами 9-го Гренадерского полка. Именно сюда привезли четырёх арестованных разбойников из ватаги Фёдора Нужды. Случилось это в полдень, а следом – и часа не прошло – прибыли полицейские дознаватели и учинили супостатам допрос по всем правилам полицейского искусства. Однако мужики попались матёрые, понимали: кайся – не кайся, а виселицы всё одно не избежать. Потому молчали, запирались, на ответы следователей только нагибали жилистые шеи и смотрели исподлобья. Слова не проронили, даже имён своих не назвали.
До вечера бились дознаватели, сменяя друг друга, но лишь зря потратили время и силы. Результат оставался нулевым. Хотя, так могло показаться только человеку в деле дознания несведущему. Имена преступников вычислили, и старший следователь Полуектов сказал вечером своему товарищу, младшему следователю Калугину примерно следующее:
– Гришка Косой, которого последним кололи, жидковат будет. Заметили, Василий Фёдорович, как у него глазки бегают. Смерти боится, подельников своих боится, нас тоже боится. Но пока ватажников – более. Однако в одиночной камере страх перед сообщниками ослабнет. Ночку помучается, подумает о судьбе своей горькой, а наутро мы ему и подбросим мысль, что если большой крови на руках его нет, то может он рассчитывать на снисхождение. Мол, мы поможем прошение составить на имя губернатора, да хоть самого государя императора, глядишь, и послабление в наказании выторговать удастся. Нажмём на него сообща: вы за злого следователя сыграете, я – за доброго. И поплывёт наш Гришка, как масло по сковородке. Ничего, утро вечера мудренее…
Всё верно рассчитал опытный следователь. Навидался он за свою службу всякого, психологию преступников изучил досконально, и выводы сделал правильные. На ночь задержанных развели по разным камерам, накормили несытным тюремным ужином и оставили в покое, с тем, чтобы утром приняться за допросы с новыми силами. Чётверо арестантов дожидались рассвета.
Пантелей Чёрный, закоренелый головорез, беглый каторжник, на ком убийств висело больше, чем на дворовой псине блох, завалился спать. На снисхождение он не рассчитывал, признаваться ни в чём не собирался. Судьбу свою понимал, но может в виду крепких нервов, а скорее по природной тупости и душевной грубости о смерти не думал. Упал и уснул. Схожим образом повёл себя и Антон Пила, подручный Пантелея, его правая рука в кровавых делах. Мефодий Жила, напротив, отчаянно наделся на спасение, верил, что придут ватажники и спасут его из темницы. Как им это удастся в хорошо укреплённой и охраняемой тюрьме, он не думал. Нужда был для него полубогом, а богам – пусть даже с приставкой «полу» – доступно всё. Потому Мефодий не спал, чутко ловил звуки, доносившиеся из-за забранного решёткой окошка под самым потолком камеры. Но тихо было на тёремном дворе, лишь изредка перекликались караульные…
Один Гришка Косой сомневался. Он тоже не спал, но в отличие от подельщика Жилы не вслушивался в ночную тишину, а думал. Крови на руках Григория не было – ни большой, ни малой. Не успел он ещё измараться в том дерьме, в котором его товарищи по ватаге плавали по уши. Во время налёта Косой отсиделся в броневике, оружия не применял. Когда с дирижабля последовал приказ сдаваться, первым упал мордой в землю, отшвырнув подальше карабин. Да и в предыдущих делах банды всё больше стоял на шухере, жизней человеческих не губил. Потому всё правильно подумал про него следователь Полуектов – Гришка готов был к сотрудничеству.
Ночь выдалась тёмная. Накрапывал дождик, хотя середина сентября ещё не показала, что есть настоящая осень. Но как раз в ту ночь пахнуло непогодой, стылыми затяжными дождями и раскисшими дорогами. Вот только дождь и слякоть нисколько не мешали крытому фургону с кузовом без окон, запряжённому четвёркой лошадей, плавно вписываться в повороты городских улиц. Фонарь освещали дорогу, его жёлтый свет рассекал косо летящие капли. Всхрапывали лошади, колёса стучали по брусчатке, поскрипывали рессоры на неровностях: фургон упорно двигался своим маршрутом.
Вот и часовня перед тюрьмой – крохотное строение с единственным окошком под куполом. По слухам, здесь облегчали душу в последнюю ночь приговорённые к казни преступники. Сейчас окошко было тёмным, службу – «часы» – не служили. К смертной казни в империи прибегали не так уж и часто. Однако один из седоков, тот, что находился рядом с кучером, перекрестился – свят, свят, не дай Боже оказаться здесь в роли исповедуемого. Быть может, у него были основания для подобных мыслей.
Проехали дальше, к тюремным воротам. Стражник с винтовкой предупредительно поднял руку:
– Стой, приготовь документы! Кто пожаловал в ночь, с какой надобностью?
– По распоряжению его высокоблагородия начальника полицейской части Первого участка господина Чихова! Срочно! – ответствовал тот, который крестился. – Вот предписание!
– Проезжай, бумаги покажешь дежурному по смене.
Фургон вкатился в тюремный двор. Двухэтажное здание с зарешёченными окнами, приземистое и мрачное, ожидало приезжих. На контрольном пункте человек подал пакет. Сам в шинели, поверх фуражки – бушлат, и надет он так, что тень скрывает половину лица, на рукавах шевроны дорожной полиции. Старший надзиратель достал и придирчиво осмотрел документ.
– А что ночью-то? Было велено содержать голубчиков под стражей до утра, наутро назначено дознание… – удивился надзиратель.
– Наше дело маленькое, служивый, – услышал он в ответ. – Приказано доставить арестантов в часть, начальству видней.
Действительно: подпись начальника стоит, бланк полицейского управления, печать. Всё чин по чину. И хоть странно, что столь резко изменились планы, но ему, начальству, и правда виднее. Приказано выдать вчерашних арестованных, выдадим. Наше дело тоже маленькое – исполнять распоряжения.
– Охрана нужна?
– Не нуждаемся, своя имеется. Только выведете голубчиков, мы их тут прихватим.
Из фургона вылезли двое дюжих молодцев в шинелях, винтовки с примкнутыми штыками. На рукавах такие же шевроны. Всё верно, подумал старший надзиратель, арест проводили путейцы. Так говорилось в сопроводительном листе. Им и конвоировать душегубов к новому месту.
– Ты за старшего, что ли? – обратился он к человеку в бушлате. – Зайди в дежурку, распишись в получении арестантов.
– Некогда мне по дежуркам лазать, приложишь предписание к делу, и вся недолга. Да поворачивайся живее, служивый, велено доставить мазуриков срочно. Господин Чихов ждать не любит. Или будешь сам ему объяснять, почему мы вот уже двадцать минут под дождём мокнем, а дело не движется!..
– Какие двадцать минут? И десяти не прошло… – пробурчал себе под нос надзиратель, но властные нотки в голосе конвоира сыграли свою роль. Предписание-то выписано в точном соответствии с инструкций, и она, эта инструкция, дозволяет выдавать арестованного сопровождающему лицу без росписи. – Щас приведём, глазом моргнуть не успеешь. Стропилин! – крикнул куда-то вглубь коридора. – Веди квартирантов по одному: из четвёртой, пятой, шестой и седьмой камер. Сюда веди, в фургон их… – И вновь обратился к «бушлату»: – Как хоть записать тебя? Кто забрал?
– Подпоручик Потапов, пиши, – усмехнулся человек. – Командир отряда дорожной полиции.
– Слушаюсь, ваше благородие! – вытянулся старший надзиратель.
– Вольно, – снисходительно ответил тот. – Давай, поторопи своих вертухаев.
«Вертухаи» неприятно царапнули слух тюремщика, ну да от дорожной полиции, да ещё от офицера ждать особой вежливости не приходиться. К надзирателям они всегда относились свысока, считая тех существами низшего сорта, а себя белой костью. И всё же подпоручик мог вести себя повежливее, не опускаться до тюремного жаргона…
Тем временем выводили арестантов.
Пантелея растолкали, тот ворочал тяжёлой башкой, соображая, где он и что с ним, но удар сапога окончательно сбил сон с громилы. Антон вскочил сразу, будто и не спал, а Мефодий действительно не спал. Услышав стук копыт во дворе, он встрепенулся – быть может, это подмога? Конечно, наверняка это наши, приехали освобождать товарищей из узилища! Тогда осталось потерпеть совсем немного, и вот она – свобода!
И только Косой почувствовал вдруг неясную тоску и душевную муку. Он вообще не любил непредвиденных обстоятельств, как такого только в разбойники взяли? С их-то неспокойной жизнью… А сейчас, когда Гришка твёрдо настроился на доверительную беседу с давешними дознавателями, переезд, на его взгляд, не сулил ничего хорошего. Однако против силы не поспоришь. Стропилин пребольно пнул его сапогом:
– Вставай, нехристь! Приехали за вами, в полиции жилы мотать будут…