Буркнув что-то, Миар поставил бутыль на полку.
— Когда вы это сделали? — спросил он. — Неужели еще до опыта?
Он взял другую бутыль, внимательно оглядел синюю наклейку и удовлетворенно усмехнулся.
— Ну вот. Здесь тоже наклеено не так. Я отлично вижу! Быть может, вы руководствовались самыми лучшими побуждениями, но, право, Жерар, вы злоупотребили моим доверием.
"Все-таки есть на этом свете справедливость, — подумал Десень, — даже встреча с Аумадо может чему-нибудь научить... Но как силен с3!"
— Вы ловко проделали это, — продолжал Миар. — Вот только слишком охотно передали мне бутыль с красной наклейкой. Я сразу подумал: почему? И вывод напрашивался сам собой... Ладно. Теперь все ясно, возобновим опыт. Ведь вы не будете мне мешать?
Десень смотрел, как Миар отливает из бутыли с синей наклейкой двойную дозу вязкой темной жидкости. "Что ж, на здоровье! Двойная доза нейтрализатора нисколько не повредит. А потом мы спокойно поговорим. Без этого проклятого с3.
Весь день шкипер до хрипоты ругал Даниэля Китца, всучившего ему амулет из змеиной кожи. Амулет должен был притягивать попутный ветер, но паруса "Рыбки" тяжело висели на реях. Воздух, прокаленный тропическим солнцем, был неподвижен. Шкипер клялся, что выбросит паршивый амулет за борт. Он поносил родственников Китца, потом всех англичан вообще, потом родственников всех англичан, пока не дошел — по какой-то странной ассоциации — до римского папы.
И тогда с оста потянуло ветерком.
— Вот, мсье, — сказал шкипер, показывая Десеню амулет, подвешенный на кожаном шнурке. — С этими штуками всегда так. Потребуйте с них как следует, и они все сделают.
С наступлением темноты ветер окреп. Шкипер настороженно прислушивался к поскрипыванию мачт, но парусов не убирал...
— Даниэль Китц продолжает нам покровительствовать, — сказал Десень. Он и Миар сидели за рубкой, там не было ветра. — Странный человек этот Китц.
Не могу представить, каким бы он стал, приняв бальзам. Из таких людей бальзам должен делать злодеев или святых. Вот оно, непостижимое...
— Может быть, — отозвался Миар. — Очень может быть... Вы знаете, Жерар, я до сих пор не освоился с нашим решением. Логически все правильно, тут не о чем спорить. И все-таки... Смысл науки в том, чтобы открывать людям новое. Но мы, открыв это новое, решили его не оглашать... Я хочу, чтобы вы меня поняли, Жерар. Нет никаких сомнений, что бальзам может оказаться и величайшим благом и величайшим злом. Но ведь это не впервые: порох, например, и добро и зло. В конце концов даже огонь, самое древнейшее открытие, тоже добро-зло. Нет другого пути для прогресса: нужно идти через такие открытия... Подождите, Жерар, я еще не все сказал. Так вот, я чувствую, что бальзам, с его каким-то совершенно особенным добром-злом, отличается и от огня, и от пороха, и от пушек. Но чем? Большей величиной добра-зла?
— Вы хорошо сказали, Поль: добро-зло... Да, любое открытие содержит это самое добро-зло.
Но всегда видно, как используется открытие — для зла или для добра. С бальзамом иначе. Добро или зло — дать его Китцу? Добро или зло — дать его любому человеку?.. Обычно открытия носились к тому, что вне человека. Во всяком случае, они не затрагивали человеческой сущности. И только бальзам... Машины возвеличивают или угнетают человека, но они остаются вне человека. Когда же вы начинаете менять сознание... О, тут можно сделать из человека прекрасного бога или мерзкого зверя!.. Да, Поль, современная наука преобразовала мир. Железные дороги, электричество, дирижабли, синематограф братьев Люмьер, опыты с телеграфированием без проводов... Но теперь я вижу огромный материк, еще не открытый наукой. Сознание человека, его мышление. Даже шире — сущность человека. Тут, как на контурной карте, отмечена только береговая линия. Мы пока не знаем, что там, в глубине материка. Власть тоже меняет человека. А что мы об этом знаем? Кто это изучает? Где формулы, по которым можно рассчитать, что получится из Китца, если дать ему власть Чингисхана или богатство Ротшильдов?.. Нужно понять, каков человек.
— И каким он должен стать.
— Да. Не зная этого, нельзя использовать бальзам. Быть может, удастся открыть и другие средства воздействия на мозг, на сознание человека. С ними возникнет та же проблема. Мы вступаем в неисследованный мир... Странная мысль, Поль, но мне кажется, где-то впереди главная наука. Быть может, ее назовут человекологией. Наука о превращении человека в Человека с большой буквы. Наука о том, каков человек и каким он должен стать, в чем цель существования человечества. Иначе мы никогда не будем знать, что нужно человеку.
— Опасная наука. Найдутся оппоненты, которые будут возражать свинцом. Опыты придется ставить на баррикадах...
— Мой дед был коммунаром, Поль.
— Жаль все-таки, что надо молчать о десените...
Десень ничего не ответил. До слез обидно, когда убегает зайчик.
А ведь он был пойман, изумительный зайчик, о котором можно только мечтать...
К ним подошел шкипер.
— Команда собирается отметить праздник, — сказал он. — Отчаянный народ: у них только прокисшее бомбейское вино, но они осмелились пригласить вас, мсье Жерар, и вас, мсье Поль.
Десень рассмеялся, он насквозь видел шкипера.
— Мы придем, Жан, спасибо. Помнится, в Марселе нам доставили анкерок бургундского. Если отчаянный народ не будет возражать...
— Они неприхотливы, мсье.
— У меня в каюте, — сказал Миар, — вы обнаружите и коечто покрепче. Справа, на полке.
— Я видел, мсье Поль. Издали. — Шкипер кашлянул. — Ребята будут довольны. Длинный Жорж с утра сочиняет тост...
Гудели туго натянутые паруса.
Маленькая шхуна, подхваченная ветром, отважно летела сквозь ночь.
— Мы даже не заметили, как прошло рождество, — тихо сказал Миар. Подумать только, кончается девяносто девятый год. Еще несколько часов — и мир вступит в двадцатый век...
"Каким он будет, — думал Десень, — этот новый век? Век науки? Конечно. Век революций? Да. Век искоренения злобы, варварства, войн? Безусловно".
— Двадцатый век, — продалжал Миар, — вот кому принадлежит наше открытие. Мы не долго будем держать его в тайне. Наступает новое время просвещенное, гуманное...
Десень молча пожал ему руку.
Что поделаешь, зайчик выскользнул и удрал. Ладно, зайчик, беги! Ты еще не раз будешь удирать. Но когда-нибудь мы тебя поймаем. Придет такой день.
Придет!
Валентина ЖуравлеваСнежный мост над пропастью
С ума можно сойти! Не получается у меня статья. Вот, пожалуйста, наугад открываю "Вопросы психологии": "Наибольшее рассогласование между двумя гипотезами определяется средним значением и дисперсией суммы случайных переменных, которая равна сумме средних значений и дисперсий распределений, из которых берутся переменные". Здорово, а? "Дисперсия суммы... которая... из которых..." Статья, в общем, пустая, но как звучит!
— Скрибас? — спрашивает Гроза Восьми Морей на своем сомнительном эсперанто. — Пишешь, говорю?
Он стоит у входа в палатку, в руках у него сковородка, солнце весело отражается в лысине Грозы Восьми Морей.
— Заходи, дед, — приглашаю я. — Видишь, дела идут совсем малбоне. Не выходит статья.
— Бывает, — успокаивает меня Гроза Восьми Морей. Он устанавливает сковородку на ящик, заменяющий стол, и бормочет: — Ши ирис претер домо сиа... нет, домо де сиа онкло. Она шла мимо дома своего дяди.
— Какого дяди? О чем ты говоришь, дед?
— Сиа онкло. Своего дяди. С предлогом "претер" упражняюсь. А тебе принес роста фиш. Жареную кефалку, значит.
Я ем кефаль, слушаю болтовню деда, и у меня появляется отличная мысль. Мои попытки писать научным языком, в сущности, немногим отличаются от эсперантистских упражнений Грозы Восьми Морей. Ну, а если я просто расскажу, как был открыт АС-эффект? Пусть редакторы сами уберут лишнее, уточнят термины, словом, сделают, что полагается. Главное — факты.
— Ли ригардис... ригардис... — Гроза Восьми Морей огорченно вздыхает. Забыл, понимаешь. Вот ведь... Он смотрел, ли ригардис, а куда он, печки-лавочки, ригардис — забыл... Ладно, ты себе скрибу, дону скрибу, я пойду, надо сети готовить.
Итак, история открытия АС-эффекта.
История эта уходит в глубь веков. В седую древность. В эпоху, когда мы жили в своем Таганроге и учились в шестом классе. С тех пор прошла целая вечность. Пять лет! Да, пять с половиной лет. Мы были тогда в шестом классе, заканчивалась третья четверть, и у Насти была двойка по арифметике. С этой двойки, собственно, все и началось.
Вообще-то арифметика не ладилась у Насти с первого класса. Но в тот раз положение было прямо-таки катастрофическое. Мы — я и Саша Гейм — старались вытащить Настю. Я старалась, потому что дружила с ней. Да и как староста класса я обязана была что-то делать с ее двойками. А Гейм уже тогда считался математическим вундеркиндом, блистал на олимпиадах, и задачки, которые нам задавали, щелкал как семечки. В полном блеске Гейм развернулся позже, через год-полтора, но для нас он уже давно был математическим гением. Он занимался с Настей почти каждый вечер, я тоже помогала; без меня у Гейма просто не хватило бы выдержки. Занимались мы много, однако у Насти ничего не получалось. А впереди была последняя в четверти контрольная работа.
Так вот, собрались мы у Насти перед контрольной и стали решать задачи. И Гейм в этот вечер кипел от злости. Накануне он достал толстенную математическую книгу, тайком читал ее на уроках, и теперь ему отчаянно хотелось удрать домой, к этой книге.
— Попытайся немножко подумать! — с раздражением сказал Гейм, скомкав очередной лист с неправильным решением. — Нельзя решать, не дочитав условий. Что ты смеешься?
— У тебя в очках лампа отражается, — объяснила Настя. — В каждом стекле по лампе. И когда ты злишься, они вспыхивают, как будто перегорают.
— Есть два пункта, — каменным голосом сказал Гейм. — Пункт А и пункт Б. Тебе понятно? — Он взял два карандаша, положил по обе стороны задачника. Настя перестала смеяться. — Расстояние между пунктами восемь километров. Ясно? Из пункта А вышел пешеход со скоростью пять километров в час. Одновременно и в том же направлении вышел из пункта Б автобус. Заметь, они движутся в одну сторону, — это очень важно.