Он снисходительно улыбнулся.
— Я вовсе не явился за знаниями, ибо они отягощают больше, чем цепи. Приходилось ли тебе видеть ученого мужа во главе армии или при основании царства?
В это время в зал медленно вплыл преподаватель. Весь класс из уважения встал.
— Ну как, скажи, человек может драться с этой качающейся штуковиной на голове?
Я уже сожалел, что Ахмед сел рядом со мной, и с ужасом взирал на него.
— Умоляю тебя, говори тише, учитель услышит.
Он отечески хлопнул меня по спине.
— Да не бойся ты! Разве, будучи ребенком, ты не произносил вслух истины, которые взрослые таят про себя? Так вот тогда ты был прав. То была пора невежества, но и пора отваги.
Чтобы наглядно показать, что он имеет в виду, он встал, хромая, дошел до стоящего на возвышении сиденья учителя и без поклона обратился к нему, отчего весь зал затих и затаил дыхание.
— Меня зовут Ахмед, я сын шерифа[27] Саади из Дома Пророка, да будет благословенно в веках его имя! Я хромаю оттого, что ранен в прошлом году в сражении с португальцами, завоевавшими территории Суса.
Не знаю, был ли он ближе к Пророку, чем я, чем мы все, но что касается увечья — оно было у него с рождения, как я позднее узнал от его родных. Сразу две лжи, которые заставили оробеть всех присутствующих, начиная с учителя.
Ахмед с высоко поднятой головой вернулся на свое место. С первого же дня он стал самым уважаемым и внушающим восхищение учеником. Передвигался он лишь в сопровождении стайки однокашников, смотревших ему в рот и разделявших все его привязанности, антипатии и настроения.
Стоило ему невзлюбить кого-то, это было надолго. Как-то раз один из наших преподавателей, потомственный фесец, осмелился усомниться в родовитости Хромого. Мнение самого знаменитого профессора в нашем медресе, получившего привилегию произносить еженедельную проповедь в Большой Мечети, что-то да значило. Ахмед не стал отвечать ему тотчас, лишь метнул загадочную улыбку в сторону друзей, в чьих глазах читался вопрос. В следующую пятницу класс целиком явился в мечеть на проповедь. Стоило преподавателю произнести первые слова, как у Хромого случился приступ кашля. Его подхватили другие, и минуту спустя бесчисленные глотки на разные лады издавали громоподобные звуки и прочищались, словно началась какая-то повальная эпидемия, так что правоверные вернулись с проповеди домой, не расслышав ни единой фразы. С тех пор преподаватель поостерегся сомневаться вслух в благородном происхождении Ахмеда.
Сам я никогда не ходил за Хромым хвостом, оттого-то он и относился ко мне с уважением. Если мы с ним виделись, то только с глазу на глаз, иногда у меня, иногда у него, то есть прямо в медресе, где располагались спальни иногородних учеников. Его родные проживали на дальних рубежах царства Марракеш.
Должен признаться, что даже оставаясь с ним один на один, я чувствовал некоторое беспокойство, отторжение и даже испуг. Однако ему случалось проявлять и преданность, и благородство. Во всяком случае, именно таким показался он мне этим летом: внимательным к моему настроению, умеющим подыскать нужные слова, помогающим мне обрести уверенность в себе.
Его поддержка, как и поддержка Харуна, была мне крайне необходима, даже если оба они были не в силах спасти Мариам. Вероятно, это мог сделать только мой дядя. Ведь он встречался с кади, эмирами, вельможами; одни его обнадеживали, другие были весьма сдержанны в обещаниях, были и такие, кто уверял в благополучном исходе дела до наступления следующего праздника. Одна за другой загорались и тут же гасли наши надежды, сплошь напрасные.
Так продолжалось до тех пор, пока Кхали не удалось после множества ходатайств попасть к старшему сыну султана — Мохаммеду Португальцу, названному так оттого, что в возрасте семи лет он был захвачен в плен и увезен на долгие годы в Португалию. Теперь ему было сорок, столько же, сколько дяде; они долго говорили о поэзии и обсуждали несчастья, выпавшие на долю Андалузии. Когда часа через два Кхали заговорил о Мариам, наследник престола возмутился и взялся довести дело до слуха своего отца.
Но не успел, ибо султан по странному совпадению умер на следующий день после визита моего дяди во дворец.
Уверять, что в нашем доме долго оплакивали старого государя, было бы чистейшей ложью, и дело не только в том, что он водил дружбу с Зеруали, но и потому, что отношения, завязавшиеся между его сыном и Кхали, позволяли нам надеяться на лучшее.
ГОД КАРАВАНА910 Хиджры (14 июня 1504 — 3 июня 1505)
Этот год стал годом моего первого большого путешествия по пути, пролегшему через Атласские горы, Сиджилмасу и Нумидию к Сахарской пустыне, а затем Томбукту, загадочному городу Страны черных.
Новый султан Феса поручил Кхали доставить могущественному правителю Судана — Аскии Мохаммеду Туре — послание, в котором сообщалось о восшествии на престол и содержалось заверение в намерении установить между двумя царствами самые дружеские отношения. Помня о своем обещании, сделанном пять лет назад перед путешествием в Константинополь, дядя предложил мне сопровождать его; я поговорил с отцом, и тот из уважения к моей хоть и шелковистой, но уже довольно густой бороде не посмел воспротивиться.
Караван тронулся в путь по осеннему холодку; он состоял из двух сотен нагруженных продовольствием и подарками верблюдов. Нам с дядей полагались охранники на верблюдах для защиты на всем протяжении пути, сопровождающие лица, которые должны были вернуться, достигнув Сахары, а также погонщики верблюдов и опытные проводники, а еще довольно много слуг для солидности. К посольству присоединились, испросив у дяди позволения, и несколько купцов с товарами, желавших воспользоваться как надежной защитой во время пути, так и роскошным приемом, который нам должны были оказать в Томбукту.
Приготовления к путешествию были тщательными и, как мне показалось, бесконечными. В последние дни перед отъездом я не мог уже ни спать, ни читать, даже мое дыхание стало прерывистым и неровным. О, как мечтал я поскорее взобраться на горб верблюда и тронуться в путь, углубиться в бескрайнюю пустыню, где люди, животные, вода, песок и золото приобретают один цвет, уравниваются в цене и становятся одинаково ничтожными.
Очень скоро я понял, что такое быть поглощенным караваном. Когда товарищи по путешествию знают, что им предстоит недели и месяцы вместе двигаться в одном направлении, сталкиваться с одними трудностями, жить, есть, молиться, веселиться, горевать, а то и умирать вместе, невозможно оставаться чужими друг другу, ни одному пороку не укрыться, ни одному ухищрению не пройти незамеченным. Если посмотреть на караван издали, это торжественный выезд, если взглянуть на него вблизи — это поселение со своими сплетнями, шутками, прозвищами, интригами, ссорами и примирениями, своими поэтическими и песенными вечерами, поселение, для которого все другие одинаково далеки, даже то, из которого оно отправилось в дорогу, даже те, которые встречаются на пути. У меня была настоятельная нужда именно в таком удалении от остального мира, чтобы как можно скорее забыть опустошающие душу страхи и все то жестокое, что было связано с именами Зеруали и никогда не виданного мною шейха прокаженных.
Путь наш в первый день пролегал через город Сефру в пятнадцати милях от Феса у подножия Атласских гор. Жители его богаты, но одеты бедно и неопрятно, в платье, заляпанном маслом. Дело в том, что один отпрыск правящей династии выстроил себе здесь резиденцию и обложил налогами любого, имеющего мало-мальски процветающий вид. Проезжая по главной дороге города, дядя приблизился ко мне на лошади и шепнул на ухо:
— Если кто-нибудь тебе скажет, что жадность — дочь нужды, ответь ему, что он ошибается. Жадность порождена податями!
Невдалеке от Сефру караван втянулся в горловину Атласских гор, через которую пролегает дорога в Нумибию. Два дня спустя мы очутились в лесу, возле руин древнего города Айн ал-Аснам — Источник Идолов. В городе был храм, где мужчины и женщины имели обыкновение в определенное время года собираться по вечерам. Совершив обряд жертвоприношения, они гасили огни, и каждый совокуплялся с той женщиной, которую случай поместил рядом с ним. А поутру женщинам напоминали, что в течение года им запрещено приближаться к своему мужу. Детей, родившихся в этот год, отдавали на воспитание священникам храма. Храм, как и город, был разрушен во время нашествия магометан, сохранилось лишь название — единственный свидетель той дикарской эпохи.
Миновало еще два дня, наш караван шел вблизи горного поселка с видневшимися там и сям руинами античных сооружений. Имя его «Сто колодцев», поскольку по соседству с ним находятся глубокие колодцы, напоминающие гроты. И будто бы один из них имеет несколько этажей, на которых располагаются помещения разной величины. Искатели сокровищ добираются сюда из Феса, чтобы, вооружившись фонарями, с помощью веревок спускаться туда. Многие остаются там навсегда.
Через неделю после начала путешествия мы проходили одно местечко под названием Умм-Джениба, в котором существует странный обычай: там есть река, вдоль которой пролегает караванный путь, и каждый в этом месте должен пританцовывать и подпрыгивать, иначе не миновать ему четырехдневной лихорадки. Все наши спутники принялись плясать кто во что горазд, и даже я, и охранники, и купцы-толстосумы, кто в шутку, кто из суеверия, кто для того, чтобы увернуться от насекомых, — все за исключением моего дяди, который счел, что его достоинство посла пострадает, если он станет дурачиться. Впоследствии ему пришлось горько пожалеть об этом.
Мы были уже в горах, где даже осенью дует ледяной северный ветер, предугадать порывы которого невозможно. Я поразился тому, что в этих местах такой суровый климат, что люди так тепло одеваются, но главное — насколько они образованны. К примеру, одно из самых холодных мест заселило племя Местаза, главным занятием которого является переписывание книг и продажа их в Магрибе и иных городах. Один старый генуэзский купец, проживающий в Фесе, мессир Томаззо де Марино, присоединившийся к нашему каравану — я частенько беседовал с ним, — только в одном селении купил с сотню таких книг, выполненных красивейшим каллиграфическим почерком и переплетенных в кожу. Он объяснил мне, что улемы и знатные господа из Страны черных покупают эти книги во множестве и что торговля ими — весьма прибыльное дело.