– Я вижу, ты на лодку смотришь, – сказал человек. – Милашка она у меня, э? Глаз к ней липнет. «Ласточкой» зовут. По волнам летает, как птица. Она с другой стороны. Здесь таких не строят.
Боаз-Яхин кивнул. Он ничего не смыслил в лодках, но эта казалась медлительной, неуклюжей, тяжеловесной.
– Вы на ней под парусом ходите или у нее есть двигатель? – спросил он.
– Двигатель, – ответил человек. – Парус на ней лишь для остойчивости. Когда папаша мой был жив, ходила под парусами. Сейчас нет. Слишком много хлопот, нахрен. Так я прихожу сюда, иду обратно, на берегу развлекаюсь хорошенько, никаких напрягов. Сюда вожу вино и сыр, назад апельсины, дыни, что угодно. А ты куда-то путь держишь, верно? Едешь куда-то. Куда ты едешь?
– Куда вы везете апельсины, – ответил Боаз-Яхин.
– Ты тут крутишься, лодку ищешь. Надеешься, что, может, сумеешь отработать проезд на ту сторону, – сказал торговый моряк. Когда огонь в устье гавани вспыхнул и повернулся, осветилась одна сторона его лица. Он широко улыбался – крупные зубы, лицо отчаянное. – У меня предчувствие было, как тебя увидал, – продолжал купец. – Бывает так – посмотришь на человека и что-то почуешь. Готов поспорить, ты никогда не плавал, не стоял за штурвалом, не умеешь готовить, и если я прикажу тебе отдать швартовы, то ручаюсь, что ты и знать не будешь, за какой канат браться.
– Точно, – сказал Боаз-Яхин.
– Так я и подумал, – сказал купец. Опять широкая улыбка. – Это ничего. Тебе все равно повезло, потому что мой двоюродный брат со мной назад не пойдет. Можешь помочь мне ее перегнать. Я покажу тебе, как править, и тебе нужно будет только не заснуть.
– Хорошо, – произнес Боаз-Яхин. – Спасибо.
– Выйдем утром, – сказал купец. – Можешь переночевать на борту.
Шконки располагались внизу рядом с камбузом, и от них пахло топливом, просоленным деревом, табачным дымом и старой жарехой. Боаз-Яхин взял одеяло и лег на палубе, глядя на звезды, крупные и яркие, качавшиеся над ним. Между ним и звездами проносился луч портового маяка, когда огонь вращался. Он уснул с мыслями о Лайле и той ночи, когда они с нею спали на крыше ее дома.
Утром его разбудило солнце прямо в лицо. На мачте примостилась профессиональная с виду чайка. Она презрительно глядела вниз на Боаз-Яхина желтым глазом, который говорил: я уже к делу готова, а ты еще спишь. Другие чайки летали над гаванью со скрипучими криками, вопили над мусором за кафе, сидели на мачтах и штабелях.
В каком-то кафе купец угостил Боаз-Яхина кофе и булочками. Потом принял на борт топливо, уладил таможенные формальности, поднял парус для остойчивости и завел двигатель. С яликом на буксире «Ласточка» пропыхтела мимо грузовых судов и танкеров, из чьих камбузов доносились звяк чашек и запах кофе. Там и сям мужчины в трусах или пижамах опирались на леера, глядя вниз, стоя в утренних тенях, что медленно ползли в свете солнца по металлическим палубам. Вот это жизнь, думал Боаз-Яхин. Вот что значит быть в этом мире.
Они вышли из устья гавани, миновали старый каменный мол с маяком, который в сильном солнечном свете стоял теперь сонно, как сова, и оставили позади фарватерные буйки, преодолевая свежий западный ветер и небольшую зыбь. Солнце искрами и бликами плясало на зеленой воде. Все еще восседавшая на топе мачты чайка выразила своим глазом уверенность, что вышли поздно, да что уж тут.
На купце по-прежнему были его остроносые ботинки, темные брюки от костюма и мятая белая рубашка, только теперь более мятая и не такая белая, а пиджак он не надел. Суденышко на ходу медленно покачивало, оно зарывалось носом, а пузатый корпус бился о зыбь. Солнце отблескивало от небольшого латунного колеса, когда купец перебирал его спицы.
– Тяжело идет, э? – спросил он. – Не для движка ее строили, кошелку старую. Строили под парус.
С движком на ней – что большую тяжелую оладью гонять по ухабистой дороге. Изматывает.
– А почему не поднимете парус? – спросил БоазЯхин.
– Потому что она теперь моторизована, – отозвался купец. Казалось, он чуть ли не злится. – Она уже не может ходить под парусом. Это не как встарь. Мой старик гонял меня, бывало. Если такая под парус оснащена, у тебя на ней две мачты, большие длинные реи. Чтобы сделать поворот, всякий раз должен спускать рей, поворачивать его на другую сторону мачты и поднимать вместе с парусами на наветренной стороне. Целое парусное дело. «Шевелись, мальчик! Прыгай!» Так его и слышу. Большой был моряк мой старикан. Ну и нахер. Теперь у нас новые времена, э? Человек он был чудесный. – Купец сплюнул в окошко рубки с подветренной стороны. – Ходил под парусом, как черт, ничего не боялся. Великий лоцман. Подобного никто и не видал никогда. В любое время знал, где находится. Посреди темной ночи, ни суши, ни зги не видать, а отец знал, где он.
– А вы как знаете, где находитесь, когда земли не видно? – спросил Боаз-Яхин. В рубке он не заметил ничего научного с виду, кроме компаса да шкал двигателя и топлива. Никаких инструментов, напоминавших бы навигацию.
Купец показал ему деревянную доску, в которой было просверлено много дырочек – колесом с тридцатью двумя спицами картушки компаса. Под ним – короткие вертикальные линии отверстий. В некоторых торчали штырьки, привязанные к доске бечевками.
– Когда надо, я пользуюсь этим, – пояснил купец. – Каждый компасный румб разделен на получасы. Штырьком я отмечаю, сколько времени держусь какого-то курса. Внизу отмечаю скорость. Прибавляю или отнимаю, если ветер и течение попутны или противны, – и так знаю, где нахожусь. Так мой отец делал, так делаю и я.
– Я думал, для этого нужны особые инструменты, лоции, карты, надо визировать и все такое, – сказал Боаз-Яхин.
– Это чушь для повес на яхтах, – сказал купец. – Я знаю ветры, течения, дно, я знаю, где нахожусь. Зачем мне вся эта машинерия? Мой отец был лучший моряк, лучший лоцман из нашего порта. У нас в деревне пятнадцать-двадцать человек капитаны своих судов, а приди туда ты, чужак, и спроси Капитана, все поймут, что ты о нем, ни о ком больше. От него я научился морю.
– У вас был хороший отец, – сказал Боаз-Яхин.
Купец кивнул, снова плюнул в оконце рубки.
– Никто с ним не сравнится, – сказал он и вздохнул. – «Береги лодку и следуй за морем», – говорил он мне. Оставил мне ее по завещанию. И вот он я теперь. В этом рейсе апельсины, в следующем вино, сыр, оливки, что угодно. Неплохая жизнь, э? В смысле, этим мужчине и должно заниматься – не держать ресторан или что там еще на берегу. Разодетый все время, как господин, клиентуру приветствуешь, помнишь всех по именам, чтоб они важничали. Белые скатерти, цветы, щелкаешь пальцами, подзывая буфетчика. На стене – фреска с бухтой и гротами. Как ни крути, для некоторых и так – образ жизни. Тут всякие нужны, э?
– Да, – ответил Боаз-Яхин. – Думаю, да.
– Вот то-то и оно, – сказал купец. – Для меня, как и для отца моего, это море. Но другое всегда неплохо смотрится, знаешь, – то, чего у тебя нет, дорога, которой не пошел. – Он высунул руку в оконце, похлопал по стене рубки. – С «Ласточкой» не пропадешь, – добавил он. – Она у меня что надо.
Мимо проплывал берег – отрезки бурого, отрезки зеленого, старые рыжие скалы, утесы львиного цвета, развалины фортов, нефтяные резервуары, баки для воды, трубопроводы. Кварталы, плоскости и грани домов, крыши, стены, углы, разбросанные по склонам холмов, и каждый отбрасывает утреннюю тень. Белые стены, красные черепичные кровли, прорезанные черным окна и двери. Грозди лодок, выкрашенных в синий, выкрашенных в белый. Лодки парами и тройками, одиночные лодки проплывали мимо. Порою танкер, а то большой белый круизный лайнер. Чайка спорхнула с топа мачты, когда «Ласточка» устремилась в море, оставив берег за кормой. Соленый ветер пах морской глубиной.
– Где мы по карте? – спросил Боаз-Яхин ближе к полудню. Земли не было видно.
– Нет у меня карты, – ответил купец. – Морская карта – это картинка. Что толку от картинки, на которой нарисован океан, когда у тебя под рукой весь океан, – бери, читай. Мы в полусутках от порта и в двух сутках от цели. Держи этот курс, а я схожу чего-нибудь приготовлю.
Впервые оставшись один в рубке, Боаз-Яхин вдруг ощутил всю тяжесть моря, по которому тяжко плюхала «Ласточка», всю глубину и тяжесть его, вздымающиеся против ее старого днища. Движок равномерно пыхтел, гоня ее дальше. Она легко подчинялась штурвалу, когда Боаз-Яхин отдавал или принимал спицу, не отрывая глаз от подрагивавшей картушки компаса. Впереди по курсу солнечный свет танцевал на воде, и танцующий свет скакал на подволоке рубки, словно мистические сигналы, словно слова-вспышки неизвестного языка. Синий ялик тащился за кормой, словно детеныш лодки, шлепая носом по воде в кильватере «Ласточки», а его кильватерная струя поменьше кратко расходилась позади. Впереди жаром против неба и воды мерцал дым из трубы камбузной печки, в нем колыхались ближние и дальние образы других лодок и судов.
Иногда Боаз-Яхин видел, как лицо его отражается в стеклах рубки, припоминал бесстрастный лик царя, хмурую морду царя львов. На миг вернулось бытие-сольвом – и снова исчезло. Опять пустота, позыв вперед, к чему-то вышедшему из него.
Колесо царской колесницы, колесо у него в руке… Он чувствовал себя на грани понимания чего-то, но не мог двинуться дальше. Крепко держался за бытие там, где был.
На палубу вышел купец с салфеткой через руку, на подносе он нес накрытое блюдо, бутылку вина, корзинку с хлебом, бокал, прибор, чистую сложенную салфетку. Поднос он поставил на крышку люка, снял с руки салфетку, разостлал ее, аккуратно расставил все по местам: блюдо под крышкой, бутылку вина, корзинку с хлебом куда полагается, отступил, критически все осмотрел, а затем пришел на корму к оконцу рубки.
– Господский стол накрыт на террасе, – торжественно объявил он. – Штурвал возьму я. Сам уже поел внизу перед тем, как принести тебе обед.
Под крышкой обнаружился омлет, очень легкий и нежный, приправленный травами. Боаз-Яхин уселся на крышку люка и стал есть и пить, а купец смотрел на него из рубки, улыбаясь своей отчаянной улыбкой и показывая крупные зубы.