– Все равно, – сказал шофер. – Поболтать охота.
– Я знаю, каково это, – сказал Боаз-Яхин, понимая голос, а не слова. Теперь он говорил уже не по-английски, а на своем языке, и голос его стал гибче. – Мне тоже охота поболтать.
– Тебе тоже, – произнес шофер. – Тогда поговорим. Ничуть не хуже множества разговоров, какие я вел с людьми, говорившими на том же самом языке. В конце концов, если глядеть в корень, сколько людей говорят на одном языке, даже когда они говорят на одном языке?
– В конце концов, – сказал Боаз-Яхин, – я не впервые говорю с тем, кто не понимает того, что я говорю. К тому же сколько людей говорят на одном языке, даже когда говорят на одном языке?
Они посмотрели друг на друга, пожали плечами, вздернули брови.
– Так и есть, – сказал шофер на своем языке.
– Так и есть, – сказал Боаз-Яхин на своем.
– Пробел, – произнес шофер. – Вот о чем забавно подумать. В кузове моего фургона полно пробелов. Я привез их из моего городка. Но по пути я несколько раз открывал дверцы. Так тот ли там пробел из моего городка или это уже несколько разных новых пробелов? Иной раз о таком вот задумываешься. Загрузи кузов фургона стульями – и вопроса б не возникло. Предполагаешь, что пробел между стульями всю дорогу останется неизменным. А вот пробел – нечто иное.
Боаз-Яхин кивнул, не поняв ни слова. Но голос шофера, крупный и кроткий, как весь он, был ему приятен. С ним очень хотелось беседовать.
– Я преподнес свои рисунки, – сказал он, удивляясь от того, что слышит, как произносит это, но довольный, что это говорит. – Я поднес свои рисунки. Я сжег рисунки. Что-то вышло из меня, оставив во мне пробел. Иногда я ощущаю, будто спешу к чему-то впереди. К чему? Я спешащий пробел. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. Вы – отец? Наверняка вы сын. Любой мужчина из тех, кто жив, – сын. Мертвые мужчины – тоже сыновья. И мертвые отцы – сыновья. Нет этому конца.
– Ты молод, – сказал шофер. – У тебя вся жизнь впереди. Ты, может, о таком не задумываешься. Думал ли я в твоем возрасте? Не помню. Мне кажется, в тебе есть пробел. Что ты в него сложишь?
– Это пространство не всегда было пусто, – произнес Боаз-Яхин. – Только после того, как я предложил рисунки. Теперь я спешу. К чему? Зачем? Не знаю. Лев. Я нечасто произносил это вслух, то слово, то имя. Лев. Лев, лев, лев. Что? Где? – Он подался вперед, словно опираясь на скорость фургона вперед. – Что он забрал карту карт, обещанную мне, – что это мне? Мне она не нужна. Карты. – Он вытащил из кармана ту новую, что сделал на круизном судне, открыл окно, хотел выбросить, но раздумал, положил карту обратно в карман, закрыл окно. – Я сохраню ее так же, как люди хранят дневники, но карты не нужны мне для того, чтобы что-то найти. – Он заскрипел зубами, хотел зареветь, хотел применить к чему-нибудь насилие. – Годы и годы, – продолжал Боаз-Яхин. – Мои глаза лишь на уровне края стола. «Давай я помогу, – сказал я. – Давай сделаю хоть уголок». Нет. Ничего. Он не хотел мне давать. У меня не получались чистые красивые линии. Ему все время приходилось все делать полностью. Он смотрел на меня, но говорил с тем местом, где меня не было. «Ты войдешь за мною в лавку, – говорил он. – Тебя снаружи ждет большой мир». Отлично. Хорошо. Ступай в большой мир. Уходи. Я не годился для работы с ним. А теперь он вышел в большой мир. И лавка ему, и мир ему. А мне – ничего. – Он снова заскрипел зубами. – Мне надо… Что? Что мне нужно сделать? Мне нужно ему сказать… Что?
Что надо мне ему сказать? Отец Бенджамина написал прости. Простить кому что? За что прощать? Кто может дать прощенье? Он протягивал мне костюм, чтобы я в него запрыгнул: скитальца. Вот тебе карта. Затем сам взял и сбежал с моей картой. Я влез в скитающуюся одежду. Теперь он счастлив? – По щекам Боаз-Яхина струились слезы.
– Боже святый! – произнес шофер. – Эк тебя пробрало! После всего этого в тебе уж точно пробел. Ей-же-ей. Что-то есть такое в дороге. Один думает, один говорит. Фургон пожирает мили, душа пожирает мили. В порту я собираюсь загрузиться деревянными ящиками. Внутри у них – оборудование для нового пресса местной газеты. Жена редактора сбежала с торговцем. Вот ему и нужно новое оборудование. Это обоснованно. Будет печатать новости на своем новом оборудовании. Тот родился, этот умер, такой-то открывает булочную. Может, даже новость о том, что он еще раз женится. И все это получится из того, что сейчас – пробел. В этом есть глубины. Много о чем можно подумать. Из пробела – будущее. А если нет пробела, куда ж будущее тогда совать? Все это складывается, если не пожалеешь времени это обдумать. Приятно с тобой беседовать. Очень идет мне на пользу.
Боаз-Яхин вытер глаза, высморкался.
– Мне приятно беседовать с вами, – сказал он. – Очень идет мне на пользу.
28
Человек на койке рядом с Яхин-Боазом сидел по-турецки и писал на листе большого блокнота редактору ведущей городской газеты. «Учитывая то обстоятельство, что наша городская санитарная служба занята своими прямыми обязанностями, то есть регулярной очисткой улиц, – писал он, – неудивительно, что до сей поры не принято никаких мер по решению проблемы накапливания отражений. Как бы ни старались частные лица со всей возможной тщательностью освобождать свои дома от зеркал и занавешивать окна, а также прикрывать полированные столы, они ежедневно сталкиваются с публичными зеркалами, витринами, со всеми этими бессчетными отражающими поверхностями, с которых дерзко таращатся, насмехаясь над ними, лица, как их собственные, так и лица чужаков, копившиеся там десятилетиями и двадцатилетиями.
Как законопослушный гражданин и налогоплательщик…» Он прекратил писать. До него дошло, что мимо его кровати к створчатым окнам движутся фигуры, и он поднял голову. Трое пациентов стояли у окон, глазея на лужайку. Двое санитаров поднялись со своих стульев, выглянули и уселись обратно.
Письмописец встал и подошел к группе у окна, тут же почувствовав, что у них есть какая-то тайна, из которой санитары исключены. Какое-то время и он глазел на лужайку, зеленую и золотую в предвечернем солнечном свете. Затем вернулся к своей койке и сел на краешек, глядя на спящего Яхин-Боаза. Смотрел он на него пристально, и через полчаса Яхин-Боаз открыл глаза.
– Ваш? – спросил письмописец. – Чей же еще – ведь вы здесь единственный новичок. – У него были небольшие аристократические усики и козлиная бородка. Глаза бледно-голубые и очень колючие. – Чем вы его кормите?
Яхин-Боаз улыбнулся и вопросительно поднял брови. После могучей дозы успокоительного он был вял, и вопрос не сразу стал ему ясен.
– Лев, – пояснил письмописец и увидел, что ЯхинБоаз отчасти насторожился. – Это ваш лев, правильно? По-моему, он прибыл с вами.
– Он здесь? – спросил Яхин-Боаз.
– Прогуливается по лужайке, – подтвердил письмописец.
– Его все видят? – спросил Яхин-Боаз.
– Лишь немногие из нас. Те на лужайке, кто увидел его, сразу же забежали в дом, когда он возник. Кое-кто из персонала и несколько псевдопсихов по-прежнему снаружи с ним, в упор его не замечая. Должен заметить, он, похоже, воспитанное животное. Никого не беспокоит.
– Думаю, он вообще никого не замечает, – сказал Яхин-Боаз.
– Естественно. Кто кого вообще замечает? – произнес письмописец. – Вот я и говорю: чем вы его кормите?
Яхин-Боаз насторожился и сделался скрытен. Держись всего, что имеешь, сказал солнечный свет, клонясь книзу по стене. Ему не хотелось, чтобы кто-то еще знал, что или сколько ест его лев.
– Откуда вы знаете, что он вообще ест? – спросил он.
Лицо письмописца вспыхнуло. Его словно ударили.
– Извините меня, – произнес он. – Прошу вашего прощения.
Яхин-Боаз мгновенно понял, что поступил так же невежливо, как один герцог, владеющий редкой и дорогой маркой автомобиля, по отношению к другому, такой машины случайно не имеющему. Он покраснел.
– Простите меня, – сказал он. – На него уходит примерно шесть-семь фунтов мяса в день, шесть дней в неделю. Я кормил его бифштексом, но не регулярно.
– Беда со снабжением, – уютно произнес письмописец. – Полагаю, к пастушьему пирогу или мясу в тесте приспособиться он не сумел? Тут, на земле, мясо тощевато.
– Не знаю, – ответил Яхин-Боаз. – Возможно, он вообще способен обходиться без еды. Он вполне всамделишный, но не в обычном смысле.
– Вполне, – чопорно произнес письмописец, как один герцог другому, кому такое объяснять нет нужды.
Яхин-Боаз умолк. Прямо сейчас видеть льва ему не хотелось, и он стал думать о других людях, которые могут его видеть. Вот уже один такой хочет льва покормить. У Яхин-Боаза заболела голова.
– Почему они тоже видят его, другие? – спросил он скорее у себя самого, но вслух.
– Тут уж извините, старина, – ответил письмо-писец. – Но здесь такого следовало ожидать. Почему, в конце концов, они сунули нас в дурдом? Все нормальные люди согласны с тем, что кое-чему не следует позволять быть возможным, и они управляют своим восприятием соответствующе. Очень сильны – эти нормальные люди. Мы не так сильны, как они. То, чему не позволено быть возможным, прыгает на нас, звери и бесы, потому что мы не знаем, как их не впускать… Другие здесь могут прыгать на нас, видеть мои лица и вашего льва, даже если вам захочется обниматься с ним, как с плюшевым мишкой. Если бы ваш лев был невозможен, вы были бы счастливы делиться этой невозможностью. Но люди становятся такими собственниками, когда дело доходит до возможностей, пусть даже опасных. Жертвы превращаются в хозяев. Возможно, вам бы стоило немного повзрослеть. Быть может, однажды вам даже придется отпустить вашего льва.
– А ваши лица? – спросил Яхин-Боаз.
– Они накапливаются быстрее, чем их увозят, – самодовольно ответил письмописец. – Всегда будут еще.
– Прелестно, – произнес человек, только что вернувшийся к своей койке на другой стороне. Хотя руки его оставались пусты, а сам он был в халате и пижаме, он казался одетым щеголевато и со вкусом, а в руках держал туго свернутый зонтик и почтенную газету. – Прелестно, – продолжал он. – Прелестные жена, дети, дом, погода, центральное отопление, карьера, сад, обувные шнурки, пуговицы и стоматология. Все современные удобства – или ближайшее к ним из предлагаемого. Прелестные банковские уроки, музыкальные счета, прелестные мили на галлон. Прелестный экзаменационный простой уровень, усложненный уровень, ровня уровня, уровня ров. Прелестный ровный взгляд у нее, каким она проникает сквозь все, кроме.