Ну что вам сказать? – обратился он к неведомой публике у себя в уме. Какая разница, кто я или есмь ли я?
Публика ерзала на сиденьях, позевывала.
Ладно, сказал Кляйнцайт, давайте изложу иначе: вы читаете книгу, и в книге этот человек сидит у себя в комнате совсем один. Так?
Публика кивнула.
Так, сказал Кляйнцайт. Но на самом деле он вовсе не одинок, видите ли. Есть писатель, который об этом рассказывает, есть вы, кто это читает. Он одинок не в том смысле, в каком одинок я. Вы не одиноки, если есть тот, кто это видит и расскажет об этом. А вот я – одинок.
Что тут нового? – спросила публика.
Возможно ничего нынче вечером, к утру прояснение, ответил прогноз погоды.
Давайте я так изложу, сказал Кляйнцайт. Что называется, с азов: у меня есть бритва «Жилетт-Текмэтик». Ее лезвие – полоса сплошной стали, и после того, как побреюсь раз пять, я переставляю ее на следующий номер. Первый номер последний, и это, конечно, важно, да? Затем бреюсь этим первым номером десять, может, пятнадцать раз, пока не куплю новую кассету. А почему – мне и невдомек. Задачка не по зубам, э?
Публика разошлась, ему зевали пустые сиденья.
Кляйнцайт вышел из поезда, влился в утренний натиск по коридору. Среди стоп заметил он лист желтой бумаги, формат А4, ненаступленный. Подобрал его. Чист с обеих сторон. Он положил его себе в дипломат. Проехал вверх на эскалаторе, глядя под юбку девушки девятью ступеньками выше. Булочки к завтраку, сказал он себе.
Кляйнцайт поднялся на лифте, вошел к себе в кабинет, сел за свой стол. Набрал номер доктора Розоу и записался на прием. Так-то лучше, сказала койка в больнице на другом конце города. Уж мы с Сестрой обо всем позаботимся, и бутылочку оранжада на тумбочке ты получишь, как все.
Не буду сейчас об этом думать, подумал Кляйнцайт. Вытащил лист желтой бумаги из дипломата. Толстая была эта бумага, шершавая на ощупь, грубая и крепкая на цвет. Такой нужен простой стол хвойного дерева, беленые стены, голая комната, подумал Кляйнцайт. В историях всегда простые хвойные столы. За ними сидят юноши и строчат на обычной писчей бумаге стандартного формата. Единственное их пальто висит на единственном колышке в беленой стене. Есть ли вообще простые хвойные столы, голые комнаты? Кляйнцайт сунул бумагу в пишущую машинку вместе с копиркой и листом потоньше, отряс на машинку немного перхоти и принялся сочинять телевизионную рекламу зубной пасты «Бзик».
II. Сестра
Сестра проснулась, встала с кровати, розовая, как заря. Розоперстая, розостопая, розососковая. Высокая, крепкая, фигуристая, Юноне подобная. Вымылась и почистила зубы. Простой белый лифчик, панталончики из «Маркса-и-Спенсера». Ничего причудливого. Надела форму, шапочку, жесткие черные Сестринские туфли.
Палата А4, пожалуйста, сказала она туфлям. Те ее туда доставили. Какое наслаждение – видеть, как она идет! Стены были прохладны и свежи с обеих сторон, коридоры улыбались отраженной Сестрой.
У себя в кабинете Сестра управилась с кабинетными делами, выкурила сигарету, отперла медицинский шкафчик, окинула взглядом свою империю. Вассалы кашляли и вздыхали, пожирая ее глазами, выпученными над кислородными масками. Однажды принц ко мне явится, подумала Сестра.
Она обошла их, изящно несомая на Сестринских туфлях, влача за собой облака милосердия и либидо, сопровождаемая тележкой с лекарствами. «А-а-ах-х!» – вздыхали они. «О-о-ох-х!» – стонали они. Глубоко дышали они кислородом, скромно мочились в бутылки под простынями. Какая койка это окажется? – думала Сестра.
Шел дождь. Свет в палате был серебрист, музыкален. Потолок витиевато крепился, точно крыша перрона на викторианском вокзале. Свежепокрашенными в кремовый викторианскими подкосами. Серебряный дождесвет, зеленые одеяла, белые простыни и наволочки, все пациенты на своих местах, хрусткие молоденькие сиделки, голубые и белые, аккуратно содействуют. Все опрятно, подумала Сестра. Какая это окажется койка?
III. Под зад
– Как движется? – спросил Творческий Директор из между своих бакенбардов.
– Думаю, мне удалось, – ответил Кляйнцайт из-под перхоти. – Начинается с того, что мужчина толкает тачку, полную клади. Музыки нет, слышно лишь его дыхание, да скрип тачки, да стук клади. Затем наезд камеры, крупный план. Широкая улыбка – он достает из кармана тюбик «Бзика», поднимает его, не произносит ни слова. Что вы думаете?
Творческий Директор сел в своих узких брюках, закуривать не стал, потому что не курил.
Кляйнцайт закурил.
– Подход cinéma veritе́[11], – сказал он.
– Почему тачка с кладью? – спросил Творческий Директор, на десять лет моложе Кляйнцайта.
– Почему нет? – ответил Кляйнцайт. Он умолк, поскольку боль сверкнула от А к В. – Она годится не хуже чего угодно еще. Она лучше уймы всякого.
– Вы уволены, – сказал Творческий Директор в своей зауженной сорочке.
IV. У доктора Розоу
– Гипотенуза – потешный орган, – сказал доктор Розоу у себя в кабинете на Харли-стрит[12]. Доктору Розоу было лет пятьдесят пять, джентльмен до последнего дюйма, и выглядел он так, что еще сто лет протянет, даже не запыхавшись. Журналы в его приемной тянули фунтов на двести. Его кабинет был оснащен жестянкой пластырей, иглой для взятия крови, маленькой стойкой с пробирками и электрическим камином времен Регентства[13]. Имелся у доктора Розоу и стетоскоп. Доктор осмотрел его, щелчком стряхнул немного серы. – О гипотенузе нам известно не до ужаса много, – произнес он. – Да и о диапазоне, если уж на то пошло. Можно всю жизнь прожить, даже не ведая, что у вас есть то и другое, – но уж если они взбрыкнут, неприятностей не оберешься.
– Вероятно, пустяк, э? – спросил Кляйнцайт. – Просто дергает немного от А к В… – Вот опять – на сей раз ему точно вогнали поперек раскаленный железный прут. – Немного дергает от А к В, – сказал он. – Вероятно, у всех такое иногда бывает, я полагаю, хм-м?
– Нет, – ответил доктор Розоу. – Сомневаюсь, что у меня и три случая в год наберется.
Три случая чего, чуть не спросил Кляйнцайт, но не спросил.
– И ничего серьезного, э? – спросил он.
– Как у вас со зрением? – осведомился доктор Розоу. Он раскрыл папку Кляйнцайта, заглянул в нее. – Мушки, точки плавающие не замечали?
– А они разве не у всех бывают? – сказал Кляйнцайт.
– Как у вас со слухом? – спросил доктор Розоу. – Слышали когда-нибудь эдакое кипенье в совершенно безмолвной комнате?
– А это разве не просто акустика в комнате? – сказал Кляйнцайт. – В смысле, комнаты и впрямь кипят, когда в них тишина, разве нет? Такое едва различимое тонкое шипение.
– Давление у вас хорошее, – сказал доктор Розоу, все еще глядя в папку. – Давление у вас – как у человека значительно моложе.
– Я каждое утро бегаю, – сказал Кляйнцайт. – Полторы мили.
– Хорошо, – сказал доктор Розоу. – Мы оформим вас в больницу прямо сейчас. Завтра вам подойдет?
– Прелестно, – сказал Кляйнцайт. Он вздохнул, откинулся в кресле. Потом снова выпрямился. – Почему я должен ложиться в больницу? – спросил он.
– Лучше понаблюдать, где мы со всем этим, – сказал доктор Розоу. – Сдать кое-какие анализы, то-сё. Беспокоиться не о чем.
– Ладно, – сказал Кляйнцайт. Под вечер он приобрел авантюрного вида пижаму, отобрал со своих полок книги для больницы. Положил в сумку «Размышления о “Дон Кихоте”» Ортеги-и-Гассета. Это он уже читал, снова читать не придется. Фукидида он понесет в руке.
V. Прибытие
– Ах-х-х! – застонала Сестра, кончая в объятьях доктора Кришны. – Ты предаешься любви, как бог, – сказала она позже, когда они лежали бок о бок, куря в темноте. – Выходи за меня, – сказал доктор Кришна. Он был юн, смугл, красив и талантлив.
– Нет, – ответила Сестра.
– Кого ты ждешь? – спросил доктор Кришна. Сестра пожала плечами.
– Я наблюдал, как ты обходишь свою палату, – сказал доктор Кришна. – Ты ждешь, что на какой-нибудь появится мужчина. Ты чего ждешь – заболевшего миллионера?
– Миллионеров не кладут в палаты, – ответила Сестра.
– Чего тогда? – спросил доктор Кришна. – Какого человека? И почему больного? Почему не здорового? Сестра пожала плечами.
Утром ее жесткие черные Сестринские туфли доставили ее в палату А4. На койке у окна лежал Кляйнцайт и смотрел на нее так, точно видел ее насквозь – «Маркси-Спенсер» и все прочее.
VI. Герой
Ох нет, подумал Кляйнцайт, увидев Сестру, это уж слишком. Будь я даже здоров, каков я, вероятно, нет, будь я молод, каков я уже нет, слишком громоздко такое искушенье, лучше бы ему не поддаваться. Даже на локотках она меня на лопатки положит, как смею я прицениваться к ее бедрам? Он приценился к ее бедрам и почувствовал, как в нем нарастает паника. За сценой звучала боль, точно дальний рог у Бетховена в увертюре. Возможно ли, что я герой? – задался вопросом Кляйнцайт и налил себе стакан оранжада.
Сестра пощупала его медкарту, заметила Фукидида и Ортегу на тумбочке у койки.
– Доброе утро, мистер Кляйнцайт, – произнесла она. – Как вы сегодня?
Кляйнцайт был рад, что на нем авантюрная пижама, рад, что с ним Фукидид и Ортега.
– Очень хорошо, спасибо, – ответил он. – Как вы?
– Спасибо, прекрасно, – сказала Сестра. – Кляйнцайт – это что-то по-немецки?
– Герой, – ответил Кляйнцайт.
– Я так и думала, что это должно что-то значить, – сказала Сестра. Возможно, тебя, сказали ее глаза.
О небеса, подумал Кляйнцайт, а я еще и безработный.
– Я хочу немного крови, – произнесла Сестра и погрузила шприц ему в руку. Кляйнцайт отдался чувственности и разрешил крови течь.
– Спасибо, – сказала Сестра.
– Когда угодно, – ответил Кляйнцайт.