– Нет, но могу выяснить. Надо?
– Нет. – Кляйнцайт поерзал в кресле-каталке. Завтра уже почти настало. Раньше своим органам он доверял, пока те не взбрыкнули этой болью… Если вдуматься, боли он не чувствовал день или больше.
Тантара, сказал дальний рог. Всегда о тебе думаю. Вспышка: от А к В.
Спасибо, сказал Кляйнцайт. На чем он остановился? Доверял своим органам, покуда они не взбрыкнули болью. Теперь о том, чем они занимаются, знает рентгеновский аппарат, он доложит об этом доктору Розоу, а тот передаст ему.
Зачем надо было впутывать сюда посторонних? – спросил он свои органы.
Мы ж не сами помчались к доктору Розоу, правда? – ответили те. Мы и сами желали оставить это между собой, разве нет?
Давайте без дискуссий, сказал Кляйнцайт. Не по нутру мне ваш тангаж.
Фу-ты, ну-ты, сказали его органы. Они принялись беспорядочно зудеть, ломить, неметь и вопить от боли. Кляйнцайт в панике обхватил себя руками. Они вовсе не друзья мне, думал он. Как-то само собой разумеется, что наши органы нам друзья, но в самый ответственный миг у них, похоже, не оказывается вообще никакой верности никому.
Я здесь, сказала коленка Сестры.
Терпеть тебя не могу, отозвалось колено Кляйнцайта. Ты прямо пышешь здоровьем.
Хочешь, чтобы я заболела? – спросила коленка Сестры.
Нет, сказало колено Кляйнцайта. Я не про это. Будь здоровым, круглым и красивым. Я люблю тебя.
Я тоже тебя люблю, сказала коленка Сестры.
Кляйнцайт положил глокеншпиль на пол, поднялся с кресла-каталки, поцеловал Сестру.
XVIII. Взбучка завтра в раскладе
Утро в Подземке. Шаги и лица густы и крикливы без речи, наползают, словно рыбья чешуя, отзываясь эхом в коридорах, сдергивая покровы с пустоты, брошенной стоять ночью на перронах. Недвижные лестничные марши тронулись, переросли в эскалаторы. Из тоннелей вперед выстрелило огнями, и чернота вскричала, разбудила Рыжебородого в ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА.
Тот совершил утренний туалет, позавтракал, уложился, вышел из ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА. Там и сям обронил он листы желтой бумаги, проехал на поезде до следующей станции, разбросал еще бумаги. Сел на другой поезд и до самого утра разбрасывал желтую бумагу на станциях подземки. С последней станции на своем маршруте он проделал весь путь обратно, ища разбросанные собой листы.
Поднял первый, какой нашел. Он был чист с обеих сторон.
Я вообще не обязан что-то писать, сказал он бумаге. Иль мог бы написать елизаветинскую любовную лирику. «К Филлиде», например.
Взбучка завтра в раскладе, сказала бумага.
Я тебе сказал, что уже от этого устал, сказал Рыжебородый.
Вот невезуха, сказала бумага. Взбучка завтра в раскладе.
Я не хочу, сказал Рыжебородый.
Давай-ка напрямик, сказала бумага. Дело не в том, чего хочешь ты. А в том, чего хочу я. Так?
Так, сказал Рыжебородый.
Так, сказала бумага. Взбучка завтра в раскладе. На этом пока все. Свяжусь с тобой позже.
XIX. Эпиталама
Поздравляю, сказал Лазарет Сестре.
Почему ты со мной разговариваешь? – спросила та.
Мы никогда прежде не говорили.
Прежде мне это не приходило в голову, сказал Лазарет. А теперь пришло. Счастливая, счастливая, счастливая пара, э? Лишь больные достойны красоты или как?
Лишь те, кто в пижамах, завоевывают тех, кто в узких брючках, да? Я тебя в таких видел. Я подмечал, с жаром.
И без них тебя видел. Ой да-с. Лишь на склоне лет случается сорвать сочную юную сливку, хм-м? Хо хо, ха ха.
Кгхм-ф-ф. Тс-с-с-с. Да. Гм!
Смотри не надорвись, сказала Сестра.
И не подумаю, ответил Лазарет. Я цвету, я преуспеваю, я расту. Харф. Гурф. Рук-к-к. Ах!
Молодец, сказала Сестра. Должно быть, у тебя еще куча дел, тебя прямо-таки на части рвут. Не стану тебя задерживать.
Отнюдь, ответил Лазарет. Это я тебя содержу.
Здесь я зарабатываю себе на жизнь, в смысле, сказала Сестра.
Нет, сказал Лазарет. В смысле – я держу тебя, твою красоту, твою твердость, твою узкобрючность, твою пухлоту, всю тебя. Он тебя не получит. Не обсуждается. Ты встречалась с Подземкой?
Я была в Подземке, сказала Сестра.
Но не встречалась, заключил Лазарет. Есть разница. Однажды, быть может, ты встретишь Подземку. Пока же скажем, из чистого легкомыслия, что у меня имеется некая связь с Подземкой. В иные мгновения я, несомненно, стану утверждать иное. А в данный миг скажу так. Если б я велел тебе подумать об Эвридике, это была б интересная аллюзия, но слишком уж натянутая, ты не находишь.
Да, ответила Сестра.
Лазарет стал высок, отдален, громаден. Его викторианский потолок с подкосами взмыл, словно в соборе, серый свет вознесся недосягаемо.
Подумай об Эвридике, произнес Лазарет. Призови на память, произнес Лазарет, Эвридику.
ХХ. Краткий кайф
Мир – мой, пел Кляйнцайт. Сестра меня любит, и мир – мой.
Вздор, сказал Лазарет. Твоего здесь ничего, приятель.
Даже ты сам не твой. Ты свой менее всего. Слушай.
Тантара, сказал дальний рог. Все ближе, милок. Бам!
Из А в В с фейерверками и шутихами. Ху-ху, окликнул черный косматый голос за сценой.
Видишь, о чем я? – спросил Лазарет.
Кайф был краток, сказал Кляйнцайт.
XXI. Асимптоты
Грезя, Кляйнцайт оглянулся на А. Как же далеко! Так далеко, что возврата уже нет. Ему не хотелось прибывать в В слишком рано. Фактически вообще не хотелось прибытия в В. Он запнулся обо что-то, увидел, что это низ В. Так скоро! Он проснулся, когда койка Очага и толстяка приняла нового пассажира. То был старик, подключенный к такой сложной системе трубок, насосов, фильтров и конденсоров, что сам человек казался всего-навсего чем-то вроде соединительной гарнитуры, вспомогательной для той аппаратуры, в какой он был всего лишь звеном в циркуляции всякого, что подавалось по трубкам, качалось насосами, процеживалось фильтрами и конденсировалось. Вновь с монитором. Очень медленные вспыхи. На сей раз начну правильно, подумал Кляйнцайт. Не хочу терять еще одного. Подождал, пока не убедился, что аппаратура старика работает гладко, затем представился.
– Как поживаете? – сказал он. – Меня зовут Кляйнцайт.
Старик чуть повернул голову.
– Поживаю, – вымолвил он. – Шварцганг.
– Ничего серьезного, надеюсь, – сказал Кляйнцайт.
– Онтогенез, – произнес Шварцганг. – Никогда не знаешь. – Он был, видимо, слишком слаб для законченных фраз. Кляйнцайт заполнял пробелы сам.
– И впрямь никогда не знаешь, – согласился он.
– Бок… слишком скоро, – выдавил Шварцганг.
– А с другого бока можно узнать все слишком уж скоро, – вновь согласился Кляйнцайт. – О да, ха ха. Тут вы абсолютно правы.
– Дело, – произнес Шварцганг.
– Конечно, дело это нешуточное, – сказал Кляйнцайт. – Не надо понимать меня неверно. Иной раз стоит, знаете, посмеяться – или сойдешь с ума.
– И, – сказал Шварцганг.
– Посмеешься и сойдешь с ума, – сказал Кляйнцайт. – И опять вы правы. – Он налил себе стакан оранжада, подобрал утреннюю газету, углубился в фотографию Ванды Дойкинз, 17, победительницы конкурса «Мисс Гернси». «Как бы тяжело ни было идти, – цитировалась в газете Ванда, – я стараюсь никогда не терять упругости. Я всегда знала, что впереди у меня – кое-что крупное».
Каков настрой, подумал Кляйнцайт. Прекрати меня обжимать, велел он койке.
У нас с тобой лишь этот миг, ответила койка, больше ни в чем нельзя быть уверенным.
Не говори ерунды, сказал Кляйнцайт. Оставь меня наедине с мыслями.
Сегодня тот самый день, сказала койка. Результаты Баха-Евклида. Ужасно – ждать. Они не посмеют забрать тебя у меня, это не должно вот так кончиться.
СВЯЩЕННИК-НУДИСТ ОБЛАЧИЛСЯ, прочел Кляйнцайт и стал читать весь очерк, чтобы заглушить койкино вещание. Я ничем не лучше того малого с тачкой, полной клади, подумал он. Я его написал, и вот он. Позади ничего, а впереди одна кладь. У Ванды Дойкинз впереди кое-что крупное, но ей семнадцать. Сколько осталось мне? Может, доктор Розоу сегодня заболеет, возможно, не придет. Я б мог сбежать. Работы нет. Есть глокеншпиль. Надо быть отважным, с нею без этого никак. Я еще успею сбежать.
– Ну-с, мистер Кляйнцайт, – произнес доктор Розоу. – Как мы сегодня утром? – Он улыбался Кляйнцайту сверху вниз. Мягти, Складч, Кришна, две сиделки и дневная медсестра – все тоже улыбались.
– Очень хорошо, благодарю, – ответил Кляйнцайт. Ладно, подумал он, приехали. Хотя бы что-то определенное. Если задернут шторки, это скверные новости.
Доктор Розоу кивнул одной сиделке, и та задернула шторки вокруг его койки.
– Снимите, пожалуйста, верх пижамы, – сказал доктор Розоу. – Лягте, пожалуйста, на живот. – Он мягко промял Кляйнцайтов диапазон. Тот зажегся ярким цветом, словно деталь, о которой говорят в учебном мультфильме. От него во все стороны разбежалась боль. – Чувствуется немножко, э? – спросил доктор Розоу. Мягти, Складч и Кришна пометили себе. Сиделки и дневная медсестра беспристрастно улыбнулись. – Сядьте, пожалуйста, – сказал доктор Розоу. Потыкал Кляйнцайту в гипотенузу. Тот от боли чуть не лишился чувств. – Чувствительна, – произнес доктор Розоу. Мягти, Складч и Кришна пометили себе. – Прежде были неприятности с асимптотами? – спросил доктор Розоу.
– С асимптотами, – повторил Кляйнцайт. – А они здесь при чем? Я думал, все дело лишь в гипотенузе и диапазоне. Что там с Рядом Баха-Евклида?
– Я потому и спрашиваю, – ответил доктор Розоу. – Ваш диапазон меня не беспокоит. Такого рода диссонанс встречается довольно часто, и его мы довольно скоро почистим, если повезет. Гипотенузу, разумеется, определенно перекосило, но не настолько, чтобы полярность достигла двенадцати процентов. – Мягти и Складч кивнули, Кришна покачал головой. – С другой стороны, – продолжал доктор Розоу, – рентген показывает, что ваши асимптоты могут быть гиперболичны. – Он осторожно пощупал Кляйнцайта там и сям, словно оценивая затаившегося в нем противника. – Не очень мне нравится ваш тангаж.