– Мои асимптоты, – повторил Кляйнцайт. – Гиперболичны.
– Не до ужаса много нам известно об асимптотах, – произнес доктор Розоу. – Они определенно заслуживают наблюдения. Было бы неплохо, я думаю, провести Ряд Шеклтона-Планка. – Мягти, Складч и Кришна подняли брови. – Пока давайте просто назначим вам «Нас-3ой», немного притупить диапазон. Через несколько дней будем понимать больше.
– Похоже, я вязну все глубже, – произнес Кляйнцайт. – Когда я только сюда лег, у меня были только гипотенуза и диапазон. А теперь еще и асимптоты.
– Мой дорогой мальчик, – сказал доктор Розоу, – такие вещи от нас не зависят, знаете ли. Приходится иметь дело с тем, что поступает, и справляться по мере сил. У вас, во всяком случае, пока не наблюдается никаких квантов, и, могу вам сказать, это уже удача. Время покажет, нужна ли асимптоктомия, однако если и до нее дело дойдет, ничего страшного. Мы их вынем – и глазом моргнуть не успеете, и на ноги вы встанете уже через четыре или пять дней.
– Но я и так был на ногах, пока вы не начали всю эту чехарду, – произнес Кляйнцайт. – Вы сказали, что хотите взять всего лишь несколько анализов. – Он один, осознал он. Все ушли какое-то время назад. Шторки раздвинули.
– Дела, – произнес Шварцганг из-под своих трубок, насосов, фильтров и конденсоров.
– Да, – сказал Кляйнцайт. – Вот такие дела. – Неожиданно ему стало боязно за Шварцганга. Он даже не заметил, останавливался ли доктор Розоу у койки старика, сказал ли ему или про него хоть слово.
– Вы в норме? – спросил он.
– Можно ожидать, – отозвался Шварцганг. Его вспыхи выглядели ничуть не медленнее прежнего и столь же постоянно. Вся аппаратура, казалось, работает как полагается.
– Хорошо, – сказал Кляйнцайт. Он проверил все соединения аппаратуры Шварцганга, удостоверился, что монитор воткнут в розетку надежно.
Вновь объявилась дневная медсестра.
– Вам полагается по три дважды в день, – сказала она.
– Ну да, – сказал Кляйнцайт, проглотил свой «Нас-3ой».
– И не вставайте, – сказала медсестра. – Больше никаких прогулок.
– Ну да, – ответил Кляйнцайт, отнес одежду в ванную, надел ее и испарился через пожарный выход.
XXII. Семь фруктовых булочек
Кляйнцайт вошел в Подземку, сел в поезд, сошел на одной из тех станций, что ему нравились, прогулялся по коридорам. На блок-флейте играл старик. Кляйнцайту не полюбилась его манера, он все равно дал ему пять пенсов. Затем пошел меж стен и шагов, иногда глядя на людей, иногда нет.
Перед собой он увидел рыжебородого человека, который ему как-то раз приснился. Кляйнцайт заметил, как тот бросил на пол лист желтой бумаги, потом еще один, прошел за ним в поезд, доехал до следующей станции, следовал за ним дальше по разным поездам и коридорам, заметил, что рыжебородый вознамерился возвращаться, подобрал лист желтой бумаги, что-то написал на нем и выронил снова.
Кляйнцайт подобрал бумагу, прочел:
Взбучка завтра в раскладе.
Он сунул бумагу в карман, поспешно догнал рыжебородого человека.
– Простите, – произнес он.
Рыжебородый глянул на него, не замедляя шага.
– Прощен, – ответил он.
У него был иностранный акцент. Кляйнцайт вспомнил, что во сне рыжебородый говорил с таким же акцентом.
– Вы мне снились, – сказал Кляйнцайт.
– За это денег не берут, – сказал Рыжебородый.
– Можно и побольше сказать.
– Только не мне. – Рыжебородый отвернулся.
– Тогда мне, – сказал Кляйнцайт. – Можно купить вам кофе?
– Если деньги есть, купить можно. Я не говорю, что стану его пить.
– А выпьете?
– Я фруктовые булочки люблю, – сказал Рыжебородый.
– Тогда с фруктовыми булочками.
– Идет.
Они вошли в кофейню, выбранную Рыжебородым. Кляйнцайт купил четыре фруктовых булочки.
– А ты фруктовых булочек не будешь? – спросил Рыжебородый.
Кляйнцайт купил пятую фруктовую булочку и два кофе. Они сели за столик у окна. Рыжебородый положил свою скатку и хозяйственные сумки в угол за стулом. Пока пили кофе и ели фруктовые булочки, оба пялились на улицу. Кляйнцайт предложил сигарету. Прикурили, глубоко затянулись, выдохнули дым, вздохнули.
– Вы мне снились, – снова сказал Кляйнцайт.
– Я уже сказал, денег за это не возьму, – ответил Рыжебородый.
– Давайте без обиняков, – сказал Кляйнцайт. – Что это с желтой бумагой?
– Ты из полиции?
– Нет.
– Значит, просто наглеешь. – Рыжебородый пристально посмотрел на Кляйнцайта. Глаза у него были яркосиние, непреклонные, как у куклы. Кляйнцайт подумал о голове пупса на пляже, стихийной, как море, как небо.
– Пару недель назад я подобрал лист желтой бумаги, – сказал Кляйнцайт. – На нем я написал человека с тачкой, полной клади.
– Тучкой, полной градин, – поправил Рыжебородый, не отводя взгляд.
– «Взбучка завтра в раскладе», – произнес Кляйнцайт. – Что это значит?
Рыжебородый отвернулся, уставился в окно.
– Ну?
Рыжебородый помотал головой.
– Вы являетесь у меня в голове, – сказал Кляйнцайт, – и говорите: «Ты кончай тут со мной придуриваться, приятель».
Рыжебородый помотал головой.
– Ну? – спросил Кляйнцайт.
– Если ты мне снишься, это мое дело, – произнес Рыжебородый. – Если я тебе снюсь, это твое дело.
– Слушай сюда, – сказал Кляйнцайт, – это ты кончай тут со мной придуриваться, приятель. Со своими отъявленными притязаниями.
– Это как это, «притязаниями»?
– Ну а что это еще, хотел бы я знать, – ответил Кляйнцайт, – когда ты ходишь да раскидываешь всюду желтую бумагу, чтоб потом из моей пишущей машинки вылезли тачки с кладью, а мне на работе дали бы под зад.
– Тучки с градинами, – сказал Рыжебородый. – Будешь и дальше мне мешать, так я, может, еще с тобой разберусь.
– Это я тебе мешаю! – сказал Кляйнцайт. – Последними словами Очага были: «Стрелочка в квадрате». Я купил себе глокеншпиль в «СКРИПИЧКЕ. Все на складе». Ничего подобного не бывало до твоей желтой бумаги. – Он протянул Рыжебородому сигарету, дал ему прикурить, прикурил сам. Оба курили, пялясь в окно.
Рыжебородый показал Кляйнцайту пустую чашку. Кляйнцайт взял еще два кофе и еще две фруктовые булочки.
– Фруктовые булочки, коли на то пошло! – произнес он. – Фруктовые булочки ел толстяк. Что у тебя – тоже незаполненный объем?
Рыжебородый взирал на него, пока он ел булочки.
– Ты! – проговорил он, когда Кляйнцайт закончил жевать. – Ничем не лучше сосунка несмышленого. Ты, будь оно неладно, на все хочешь ответы, чтоб все объяснилось, вынь да положь тебе смыслы и всякого якого. Мне-то какая разница, что с тобой вытворяет желтая бумага? Тебя самого колышет, что она вытворяет со мной? Конечно, нет. С чего бы?
У Кляйнцайта не было ответа.
– Так-то, – сказал Рыжебородый. – Нечего сказать. Все мы одиноки, те из нас, кто одни. Почему им обязательно об этом лгать?
– Кому? О чем?
– Газетам и журналам. О том, каково оно. О Хэрри Дайвдолге, к примеру.
– Это который написал «Убой по жизни»?
– Ну да, – сказал Рыжебородый. – Вон в «Санди Таймз Мэгэзин» можно увидеть его снимки в особняке Роберта Эдама[18].
– Помпвуд.
– Ну да. Вот он на снимках купается в ванне, которая на самом деле перевернутый купол Тьеполо с одной из часовен поменьше, футов двадцати в поперечнике. Фрески залиты плексигласом, чтоб не пропускали воду. Затычка от слива, вырезанная из розового коралла, вделана в правый сосок Венеры. Сам же купол покоится на основании из глыб паросского мрамора весом двенадцать тонн из храма Аполлона на Лесбосе.
– Да, – сказал Кляйнцайт. – Я видел снимки.
– Под картинкой Дайвдолга в ванне подпись: «Наедине с собой под конец дня, Хэрри Дайвдолг отдыхает у себя в ванне, правя гранки нового романа “Трансвеститов экспресс”».
– Так, – сказал Кляйнцайт. – И что?
– А то, что он вовсе не наедине с собой, – ответил Рыжебородый. – Почему не могут сказать: «Пока восемнадцать человек прислуги заняты в особняке различными делами, Хэрри Дайвдолг в присутствии своего агента Титуса Прилипала, поверенного Иззи Вращенцо, ассистента по исследованиям Трибады Стойк, секретарши и прессагента Полли Филлы, специалиста по икебане Сацумы Содомы, массажиста и личного тренера Жан-Жака Засажака, своего дружка Ахмеда, фотографа “Таймз” А. Болта Мырга и его ассистента Б. Езымени, а также корреспондента “Таймз” Уордсуорта Мелка сидит в ванне с гранками своего нового романа “Трансвеститов экспресс”»? Разница есть, и разница имеет значение.
– Я часто думал о том же, – сказал Кляйнцайт.
– Книги в этом ни фига не смыслят, – сказал Рыжебородый. – Когда Убой один в подводной лодке, оплетенной щупальцами радиоконтролируемого гигантского спрута доктора Воня…
– Он не один, потому что рядом гигантский спрут, – сказал Кляйнцайт.
– Он не один, потому что рядом Хэрри Дайвдолг, который нам об этом рассказывает, – сказал Рыжебородый. – Я вот о чем: пусть хоть не сообщают, что Хэрри Дайвдолг наедине с собой, когда он совсем не один. Разве я многого прошу? Вообще просьба пустяковая.
– Абсолютно разумный запрос, – сказал Кляйнцайт. – Пристоен в своей умеренности.
– Ты это чего ко мне подлизываешься? – произнес Рыжебородый. – Для тебя я ни шиша не могу сделать. Обычная писчая, э?
– Что обычная писчая?
– Я не здесь родился, между прочим, – сказал Рыжебородый. – В детстве читал много здешних историй. Там часто юноша жил в голой комнате, грубые белые стены, один колышек для пальто, простой стол хвойного дерева, стопка обычной писчей бумаги. Я тогда не знал, что это за бумага такая, думал, она как туалетная, только для малой нужды. Спрашивал в магазинах, про такую никто не знал. – Он говорил все громче и громче. Люди оборачивались, пялились. – Вбил себе в голову, что грубая желтая бумага А4 и есть та самая писчая, покупал ее на свои карманные деньги. Даже когда разобрался, все равно пользовал желтую формата А4, потому что привык. Теперь я совсем сбрендил по желтой бумаге. Никаких голых комнат, будь оно неладно, нет. Пустые есть. А голых нету. Ты когда-нибудь видал голую комнату? Палки для штор да плечики в шкафу звякают. Пластиковые штуки с такой особой грязью, какая только на пластике и бывает. Конца нет вещам. Ковровые щетки без ручек, пластмассовые держалки для вантуза. Ты в истории про голую комнату когда-нибудь встречал пластмассовую держалку для вантуза? Попробуй оголить комнату, и через пять минут в кладовке объявится куча банок с засохшей краской трехлетней давности. Откуда? Ты же все выбросил. Чулан забит старыми ботинками, какие всего раз-то и надел, куртками, для которых ты растолстел. У тебя рука слабнет сдвигать по штанге вешалки то, что никогда уже носить не станешь, а вещи все не уходят. Съедь с квартиры – и они поскачут за тобой, перетянутые шпагатом. Не наедине с собой, как юноша за простым хвойным столом с обычной писчей бумагой стандартного формата. На самом деле до жути один с желтой бумагой, тоннами мусора. И ты думаешь, что тебе на все ответят. Сущий младенец. Со своим Ибсеном и своим Чеховым. Может, револьвер в ящике – для другой пьесы, ты когда-нибудь задумывался? Считаешь, твои три акта – единственные три чертова поступка на свете? Может, ты сам – револьвер для чьей-то пьесы, э? Никогда об этом же не задумывался, верно? Все это должно что-то для