Зависит от твоей точки зрения, сказало небо. Насколько мне известно, я вечно. Ты же вообще-то ничто.
Прыщавое жирное идиотское небо, сказал Кляйнцайт, принял свои «Нас-3ои», съел яйцо в умеренную смятку.
ВАС К ТЕЛЕФОНУ, сказал его ум. С УДОВОЛЬСТВИЕМ ОБЪЯВЛЯЕМ, ЧТО ВЫ ВЫИГРАЛИ:
ПЕРВУЮ ПРЕМИЮ,
НА СИМПАТИЧНОМ ПЬЕДЕСТАЛЕ ПОЛНОЦВЕТНОЕ
ВОСПОМИНАНИЕ.
ОСТАВАЙТЕСЬ НА ЛИНИИ. НА СВОЕМ КОНЦЕ МЫ ПОДГОТОВИЛИ ВАШЕГО СОБЕСЕДНИКА, ПАМЯТЬ.
Алло, сказала Память. Мистер Кляйнцайт?
Кляйнцайт слушает, сказал Кляйнцайт.
Вот ваше воспоминание, сказала Память: Синее, синее, синее небо. Зеленая трава. Зеленая, зеленая, зеленая. На ветерке колышется зеленая листва. Ваш синий саржевый костюм колется, накрахмаленный белый воротничок трет шею. Свежая земля вокруг могилы вашего отца. Обратный кадр: он не кажется уснувшим, он кажется мертвым. Понюхайте эти цветы. Порядок?
Порядок, сказал Кляйнцайт.
Так, сказала Память. Поздравляю. Второй Приз – два воспоминания.
Всегда знал, что мне везет, сказал Кляйнцайт и докончил свое яйцо в умеренную смятку.
Ура! Рентгенкабинетная Юнона, бюстом ходит, задом водит, младая кровь циркулирует исправно, не пропускает ни единого изгиба.
Ура! Шеклтон-Планк для мистера Кляйнцайта. А вот и он, анус уж подрагивает.
– Удач, – сказал Шварцганг.
– Пыхти, – сказал Кляйнцайт.
Снова комната с тяжелой холодной аппаратурой.
– По носу вверх, до животика вниз, – сказала Юнона. Трубка змеею ерзала у нее в руках.
– Ыыгх! – сказал Кляйнцайт, глотая. – Угг-ггг-хх!
– Быстро, – сказала Юнона, суя ему в рот кубик льда, – жуйте.
– Крангг-ггг-ххх! – жевал Кляйнцайт, пока трубка змеилась ему в желудок. – Оссподи!
Чвак. Юнона что-то накачала в трубку. Вытянула ее.
– Проглотите-ка. – Что-то размером с футбольный мяч. Глог.
– Локти назад, живот вперед. – Бум. Щелк. – Снимите верх пижамы, пожалуйста. – Электроды. Здесь, здесь, здесь, здесь и здесь. Респиратор. Беговая дорожка. Датчики. Рулон бумаги с самописцем. – Бегите, пока не скажу «стоп».
– Я беполтормили кажутро, – пробубнил Кляйнцайт изнутри респиратора.
– Прелестно, – сказала Юнона. – Не останавливайтесь. Стоп. Одевайтесь. Спасибо.
– С моим удовольствием, – ответил Кляйнцайт.
– Прошло? – спросил Шварцганг, когда Кляйнцайт вернулся в палату.
310 Расселл Хобан
– Чудесно, – ответил Кляйнцайт. – Нет ничего лучше Шеклтона-Планка для успешного начала дня.
Пых, ответил Шварцганг. Кляйнцайт уже снял заднюю крышку с насоса, прежде чем смог разобрать, что говорит Шварцганг.
– Воткни, – сказал тот. Только что своей шваброй уборщица выдернула штепсель монитора. Кляйнцайт вновь включил монитор. Пых, пых, пых, пых.
– Так нервничаешь? – спросил Шварцганг.
– Я всегда был на взводе, – ответил Кляйнцайт.
После обеда он вздремнул, проснулся с быстро бьющимся сердцем, тщательно не вспомнил свои сны. Взял Ортегу-и-Гассета, прочел:
Если внимательно рассмотреть наше повседневное понимание реальности, легко убедиться, что реально для нас не то, что происходит на самом деле, а некий привычный нам порядок событий. В этом туманном смысле реально не столько виденное, сколько предвиденное, не столько то, что мы видим, сколько то, что мы знаем. Когда события принимают неожиданный оборот, мы считаем, что это невероятно[25].
У меня больше нет ожиданного, сказал Кляйнцайт Ортеге. Психическое обрезание.
Без него тебе лучше, ответил Ортега. Покуда у тебя есть твои cojones[26].
Кляйнцайт отложил книгу, сосредоточился на сексуальных фантазиях. Юнона и он. Сестра и он. Юнона и Сестра. Он, Юнона и Сестра. Юнона, Сестра и он. Утомительно. Секс сейчас не на месте, сказал Секс.
Кляйнцайт унес глокеншпиль в ванную, немного потворил музыки. Что-то мне это не в жилу, сказал он глокеншпилю.
Поверь мне, ответил глокеншпиль, ты не был мой последний шанс. Я б мог выбрать. Ты не делаешь мне одолжения.
Кляйнцайт положил глокеншпиль в футляр, сунул его под койку.
Урн-ггхх! – произнес Лазарет, как исполинский потный борец, зажал Кляйнцайта меж исполинских ног. Кляйнцайт в муках лупил кулаком по холстине, а ребра его трещали.
Ужин настал, миновал. На дежурство заступила Сестра. Они с Кляйнцайтом посмотрели друг на дружку. Поперек вечернего неба летали аэропланы. Я сегодня утром говорило не всерьез, сказало небо. Не думаю, что я вечно. Мы тут одним повязаны.
Да ладно, сказал Кляйнцайт.
После отбоя он унес глокеншпиль в ванную, одной палочкой медленно сыграл мелодию. Вошла Сестра с каской, положила ее на глокеншпиль. Кляйнцайт встал и поцеловал Сестру. Оба они сели, посмотрели на глокеншпиль и на каску.
– Завтра результаты Шеклтона-Планка? – спросил Кляйнцайт.
Сестра кивнула.
– Будут кванты, – сказал Кляйнцайт. – И самое меньшее – неприятности со стреттой.
Сестра сжала ему колено.
– Встретимся завтра? – спросил Кляйнцайт.
Сестра кивнула.
– Под пожарной лестницей, – сказал Кляйнцайт. – Сразу после обеда. – Они вновь поцеловались, вернулись в палату.
XXVI. Фиркин? Пипкин?
Кляйнцайт был между сном и пробужденьем, когда впервые осознал Слово. У него в уме непрерывно развертывалось, и развертывание, непрерывно развертываясь, позволило себе стать известным как Слово. Доре был что надо, сказало Слово. Кто после него эдак размахивался! «Дон Кихот» – лучшее, что он написал, хотя Библия тоже многого стоит, да и «Ад» Дяди. Данте, а не Дяди, сказал Кляйнцайт. Доре не писал. Он был иллюстратор. Конечно, сказало Слово. Давненько не вело я умных бесед. Это другой малый написал Библию. Фиркин? Пипкин? Пилкин? Уилкинз.
Милтон в смысле? – сказал Кляйнцайт.
Точно, ответило Слово. Милтон. Так уже не пишут. Как будто треск кожи на иве. Удачно пущенная мысль, знаете, встречает фразу с хорошим замахом. Нет-нет, площадки уж не так зелены, как прежде, белые наряды уже не так принимают свет. Сейчас по большей части не пишут – упражняются в правописании.
Библию не Милтон написал, сказал Кляйнцайт.
Да не давай ты мне такого тяжкого педанта, сказало Слово. Не делай фетиша из знания того, кто что сказал, это совсем не важно. Я видело: великие умы валятся наземь, как высокие деревья. Я слышало: ветры времен вздыхают в тишине. О чем это я? Да. Заставь Лазарет рассказать тебе о какбишьего.
О ком? – спросил Кляйнцайт.
Сейчас вспомню, сказало Слово. Или ты. Тачка, полная клади, и все такое.
Что – тачка, полная клади? – спросил Кляйнцайт.
Вполне, сказало Слово.
XXVII. За борт
Утро, очень рано. Рыжебородый – в котелке, со скаткой, с хозяйственными сумками – кренился по коридорам Подземки с дыханьем озноба, на безмолвии говорящих стен и плакатов. Людей вокруг пока мало. Огни на вид отважны, но обречены, поезда еще глаза не продрали, заспанные. С воем в голове перемещался он со станции на станцию, сея свою желтую бумагу, возвращался, снимая ее урожай, ощущая слабость и дурноту.
Пиши давай, сказала желтая бумага.
Нет, сказал Рыжебородый. Ничего. Ни единого слова.
Пиши, повторила желтая бумага. Думаешь, я в игры тут играю?
Мне до фонаря, что ты там делаешь, сказал Рыжебородый.
Пиши, или я тебя убью, проговорила желтая бумага. И твоя история сегодня утром закончится.
А плевать, сказал Рыжебородый.
Я убью тебя, сказала желтая бумага. Я серьезно.
Валяй, отозвался Рыжебородый. До фонаря.
Ладно, сказала желтая бумага. К реке.
Рыжебородый сел на поезд к реке.
Выходи, приказала желтая бумага. Наверх, к набережной.
Рыжебородый вышел, поднялся к набережной, выглянул за парапет. Отлив. Жижа. Река отступила чуть ли не до фарватера.
За борт, сказала желтая бумага.
Отлив, ответил Рыжебородый.
Все равно за борт, сказала желтая бумага.
Рыжебородый вынул из хозяйственной сумки всю желтую бумагу, метнул ее через парапет так, что она разлетелась широко, спархивая на отливную жижу.
Себя, а не меня, завопила бумага. Над нею закружили чайки, отвергли ее.
Рыжебородый покачал головой, вынул из другой хозяйственной сумки бутылку вина, отошел к скамейке, принял позу бродяги-с-бутылью-вина.
Это был твой последний шанс, сказала бумага, лежа на жиже. Больше никакой тебе желтой бумаги.
Рыжебородый кивнул.
А что б могли мы сделать вместе! – произнесла бумага, слабея голосом.
Рыжебородый покачал головой, вздохнул, откинулся назад, хлебнул вина.
XXVIII. Стретта
– Вы изумительно идете на поправку с «Нас-3оем», – произнес доктор Розоу. Мягти, Складч и Кришна по виду были довольны ничуть не меньше. – Диапазон почти в норме. Вот они все вместе, шторки вокруг койки Кляйнцайта задернуты, остальной мир отгорожен. Все они вообще-то за меня, подумал Кляйнцайт в штанах от своей авантюрной пижамы. Они мне как отец и три брата. Он благодарно улыбнулся, преисполненный нежности к докторам Розоу, Мягти, Складчу и Кришне.
– Как там результаты Шеклтона-Планка? – спросил он. – Боюсь, гипотенуза не желает поддаваться, – ответил доктор Розоу. – Неподатлива у вас гипотенуза, перекошена больше обычного. – Мягти и Складч покачали головами от тщетности попыток урезонить гипотенузу.
Кришна пожал плечами, словно бы полагая, будто против гипотенузы можно перекоситься больше, чем вперекос.
Вы ведь поговорите с гипотенузой, правда? – взглядом спросил Кляйнцайт. Заставите ее хорошо себя вести?
Щелк, сказала Память. Выиграли еще: задира с мерзкой харей, который каждый день грозил вам кулаком и поджидал после школы. Однажды вы с ним сцепились, но быстро сдались. Вот он, уже не потеряется: Фолджер Буйян, отныне снова ваш. Фолджер корчил рожи, щерился желтыми зубами, тряс кулаком, одними губами произносил: сцапаю тебя после школы.