XXXII. Простая древесина
Я существую, произнесло зеркало в ванной, глядя в лицо Рыжебородому. Мир есть вновь. Лицо появилось и пропало. Свет зажегся и погас. Звуки, голоса. Жизнь, сказало зеркало. Поступок. Снова тишина. В замке повернулся ключ. Свет, шаги в гостиную, голос Кляйнцайта. – Иисусе! – сказал он. В комнате ничего не было, кроме стола и стула. Простого стола хвойного дерева и обычного кухонного стула. Никогда прежде не видел он их. На столе записка. На белой бумаге – мелкий тесный почерк:
Поверь, это было очень трудно, но я сделал это для тебя.
РЫЖИЙ
Кляйнцайт вошел в спальню. Кровати нет. Матрас и постельное белье лежали на полу. Он открыл гардероб. Его зимнее пальто, больше ничего.
Зашел в кухню. Две тарелки, миски, чашки, блюдца. Два ножа, вилки, чайные ложечки, столовые ложки. Кастрюля, сковородка, чайник, кофейник. Лопатка, хлебный нож, нож для мяса, консервный. В шкафчике хлеб, кофе, чай, соль, перец, сахар, растительное масло. Больше ничего. Нет старых банок из-под краски на нижней полке, нет кисточек, прилипших ко дну банок из-под варенья. Нет ваз. Нет заляпанных краской латунных винтиков в табачной жестянке «Золотая Вирджиния». Плита. Холодильник. В холодильнике – пинта молока, свежего. Почти целый фунт масла. Пять яиц. Кляйнцайт вновь заглянул в шкафчик с продуктами. Варенья нет. Ни магнитофона, ни пишущей машинки, ни паспорта, ни радио, ни граммофона, ни скрепок, ни страховых полисов, ни крема для обуви. Ни книжных полок, ни книг. Библиотека Кляйнцайта состояла теперь из Ортеги-и-Гассета да «пингвиновского» Фукидида, которые он принес из больницы. Ортегу он уже читал, тому, казалось, не место в библиотеке из двух книг. Кляйнцайт прошел по коридору, оставил книгу у двери женщины, обучавшей ораторскому искусству и игре на фортепиано. Занес Фукидида в ванную, поднес его к зеркалу., прочитало зеркало. Офигеть, сказало оно.
Обратно в гостиную. Пластинок нет. Он напел начало «Die Winterreise»[31], представил, как бы это звучало сыгранным на глокеншпиле. Не годится.
Вдруг больше всего ему стало не хватать аквариума, зеленого морского света, мерцающего на камнях, пустой таинственной улыбки соблазнительной фарфоровой русалки. Полрыданья по русалке в горле у него.
На простом столе хвойного дерева стояла пепельница. Он хотя бы не хочет, чтобы я бросил курить, подумал Кляйнцайт. Поднял с пола телефон, набрал 123, узнал, что с третьим сигналом настанет 7.23 и сорок секунд, подвел себе наручные часы.
Положил завернутую желтую бумагу на простой стол, сел на простой кухонный стул. Лампы нет. В столе обнаружился ящик. Он выдвинул его, нашел там шесть свечей и коробок спичек. Прилепил свечу к блюдцу, зажег ее, выключил верхний свет, закурил, закрыл глаза, взъерошил страницы «Пелопоннесской войны», на одну возложил палец, открыл глаза, прочел:
Этот союз был заключен вскоре после установления мира.
Афиняне возвратили лакедемонянам пленников с острова.
Затем наступило лето одиннадцатого года войны. Этим заканчивается описание первой войны, которая продолжалась непрерывно в течение этих 10 лет[32].
Ну, это не «И-Цзин», сказал Кляйнцайт.
Ты занимайся своей работой, я займусь своей, сказал Фукидид.
Кляйнцайт развернул желтую бумагу. Та уставилась на него, словно гигантский кальмар. Он снова ее обернул, закрыл глаза, поерошил Фукидида, открыл глаза, прочел:
Воины, отважно разделившие со мной опасность! Пусть никто из вас не стремится в настоящий тяжелый моментвыказать свою рассудительность, тщательно взвешивая окружающие нас угрозы. Лучше без долгих размышлений идти на врага в твердой уверенности, что и на этот раз победа будет за нами. Там, где выбора нет, как у нас здесь, нет места и для долгих колебаний, ибо нужна быстрота и риск…
Неплохо, похвалил Кляйнцайт.
Обращайся, отозвался Фукидид.
Кляйнцайт развернул желтую бумагу, не глядя на нее, вытащил из пачки несколько листов, взял японскую ручку, записал три строчки для фарфоровой русалки:
Осень темна, ах!
Аквариум освещен;
У русалки – смех!
Затем изо всех сил быстро написал стихотворение о зеленой черепахе и еще одно, про табачную жестянку «Золотая Вирджиния», задул свечу и отправился спать.
Наутро после завтрака он начисто переписал стихотворения о «Золотой Вирджинии» и зеленой черепахе, взял глокеншпиль и желтую бумагу, вышел наружу, купил в «Раймене» катушку клейкой ленты и сидушку для стула и спустился в Подземку. Добравшись до своего места в коридоре, на листе желтой бумаги он написал:
СТИХОТВОРЕНИЯ, 10 пенсов
Прилепил желтую бумагу и два стихотворения к стене коридора, сел на подушку, заиграл на глокеншпиле мелодию про зеленую черепаху и табачную жестянку «Золотой Вирджинии».
Некоторые люди читали стихи, не покупая их и не бросая деньги в крышку глокеншпиля. Кто-то кидал деньги, но стихотворения не покупал. Немного погодя купили оба стихотворения. Кляйнцайт сделал новые копии, приклеил их к стене. К обеду он продал шесть экземпляров стихотворения про зеленую черепаху и четыре – про табачную жестянку «Золотая Вирджиния», в итоге заработал £1.75. Когда меня нашел Фукидид, я был ничем, подумал он. А теперь вы гляньте на меня.
Полдень был жирен туристами. Некоторые, купив стихотворение, фотографировали самого Кляйнцайта. Ничего, думал Кляйнцайт. Попрошайничай в Подземке Гомер, и его бы сфотографировали. После вечернего часа пик он сосчитал дневную выручку. £3.27 и ключ.
Кляйнцайт рассмотрел ключ. Не его, и он не заметил, как его кто-то бросил. Копия йельского, сделан из латунной заготовки. От ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, как у Рыжебородого? Тот получил свой ключ от человека желтой бумаги до него, кто, весьма вероятно, был Очагом. Тот передал свой ключ дальше и умер в больнице. Когда Рыжебородый отказался от желтой бумаги, в ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА поменяли замок. Теперь вот ключ для Кляйнцайта. От кого? Он попытался вызвать в уме всех, кто проходил мимо за день. Рыжебородый, если уж на то пошло, мог оказаться миллионером-эксцентриком, кто держит ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА для людей желтой бумаги, и его разговоры о том, что его туда больше не пускают, были просто способом проверить Кляйнцайта? Во всем организме Кляйнцайт ощутил прилив благополучия. Не один! Кто-то за ним приглядывает, дал вот ему ключ! Может, и не ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА. Может, женщина? Но тогда была б записка, где сообщалось бы, где дверь. Не может это быть женщина. Какой-то покровитель – вот кто это наверняка. Покровитель! В уме Кляйнцайт увидел собственный снимок на задней странице обложки. Коктейли, красивые доступные женщины, не вместо Сестры, конечно, а в дополнение.
Перед тем как пойти домой, он попробовал ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН, ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ и ХОДА НЕТ. Ключ не отомкнул ни одну из этих дверей. Он, конечно, мог бы попробовать и другие станции. Спешить некуда, главное – сам факт ключа.
Кляйнцайт сел в поезд и поехал домой. Раздумывал о том, чтоб написать на завтра одно-два новых стихотворения, теперь уютно ощущал себя под наблюдением, кто-то за ним присматривает. Прелесть. Он почитал Фукидида, добрался до страницы 32, почувствовал, что это приносит ему пользу. Не мог припомнить практически ничего из древней истории, какую учил в школе, а в университет он так и не поступил. Ему пылко не терпелось узнать, какие последствия будут у при при Эпидамне, интересно, кто же выиграет грядущую войну. Речи представителей Коринфа и Керкиры перед афинянами звучали до изумления рассудительно, но кто ж знает-то. Книга была приятной толщины, чтобы держать в руке, фрагмент росписи вазы на обложке изумителен, вертикальные белые трещины на глянцевой черной бумаге корешка знаменовали его продвижение вперед, заставляли гордиться достигнутым. А дома ждут простой стол хвойного дерева, голая комната и его свеча. Величие коснулось его, словно покалывание тумана на коже. В пластиковом пакете «Раймена» тихонько рычала желтая бумага. В кармане вместе с его ключами и тем, что дала ему Сестра, лежал новый ключ. Двери, двери!
Возможно, Шварцганг, подумал он, шагая от Подземки к своей квартире. Может, Шварцганг – эксцентричный миллионер, который устраивает ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА для людей желтой бумаги, может, Шварцганг сам был некогда человеком желтой бумаги, а ныне стар и разбит, передал факел дальше, сам пыхтя на своей койке, лишил не справившегося Рыжебородого привилегий и послал кого-то бросить ключ в крышку Кляйнцайтова глокеншпиля. В уме Кляйнцайт увидел посвящение: «Моему другу Шварцгангу, кто…» Посвящение чего? А! Кляйнцайт моргнул в золотых окнах вечера. Поживем – увидим.
Себе на ужин он поджарил болтунью, улыбнулся при мысли о том, что его ждет желтая бумага, о том, как он тигром набросится на нее. Изнасилование. Желтой бумаге такое понравится. Рыжебородый просто не был вполне мужчиной. Он помедлил с кофе, не торопясь убрал за собой.
Кляйнцайт зашел в гостиную, потирая руки и посмеиваясь, зажег свечу, совлек с желтой бумаги хлипкий «райменовский» пакет. Желтая бумага лежала перед ним голая. Да да о да, забормотала она. Прежде никогда не так, прежде никого, как ты. Да да о да. Ну же ну же ну.
Уйма времени, ответил Кляйнцайт. Чего спешить. Он прикрыл желтую бумагу, опустошил пепельницу, положил Фукидида на простой стол хвойного дерева и стал читать при свече. Это здесь, подумал он. Когда буду готов – возьму. Чего спешить, уйма времени.
В книге флот коринфян вступал в бой с флотом керкирян на рассвете у Сиботских островов. Кляйнцайт чуял соленое утро Эгейского моря. Скамьи гребцов, вальки весел, оснастка будут холодны и влажны от росы, белая пена шипит, расступаясь перед заостренными таранами, на горизонте все крупнее полосатые паруса на рассветно-сером море. Он утратил реальность всего в напечатанных деталях, вынырнул лишь на странице 43 и обнаружил, что обе стороны приписали себе победу и воздвигли памятники на Сиботах. Кляйнцайт покачал головой, он ожидал, что в древности все было определен-нее. Буду с тобой через минуту, сказал он желтой бумаге, продолжал читать. На странице 51 представитель Коринфа сказал спартанцам: