…вам еще никогда не приходилось задумываться о том, что за люди афиняне, с которыми вам предстоит борьба, и до какой степени они не схожи с вами. Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы.
Так и надо, подумал Кляйнцайт.
Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях.
С этого мига и я так буду, сказал Кляйнцайт Фукидиду.
А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода.
Вообще-то, сказал Кляйнцайт, у меня все было вовсе не худо. Я купил глокеншпиль, влюбился в Сестру, ушел из больницы, сам сегодня заработал £3.27, продал стихи.
Они подвижны, вы – медлительны. Они странники, вы – домоседы. Они рассчитывают в отъезде что-то
приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут только вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят…
Послушай, произнес Кляйнцайт, и я ведь не щажу своей жизни. Разве я не ушел из больницы без операции? Бог знает, с какой скоростью я сейчас распадаюсь. Нельзя не назвать меня афинянином.
…а свои духовные силы отдают всецело на его защиту. Всякий неудавшийся замысел они рассматривают как потерю собственного достояния, а каждое удачное предприятие для них – лишь первый шаг к новым, еще большим успехам.
Обещаю тебе, сказал Кляйнцайт своей покойной матери, обещаю: я буду, я добьюсь, я сделаю. Ты будешь мною гордиться.
Если их постигнет какая-либо неудача, то они изменят свои планы и наверстают потерю. Только для них одних надеяться достичь чего-нибудь значит уже обладать этим, потому что исполнение у них следует непосредственно за желанием. Вот почему они, проводя жизнь в трудах и опасностях, очень мало наслаждаются своим достоянием, так как желают еще большего. Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как
самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его.
Так, сказал Кляйнцайт. Хватит. Он открыл дверцу клетки с желтой бумагой, и та на него кинулась. Вновь и вновь, сцепившись, перекатывались они, все в крови и рыча. Неважно, какое заглавие я выберу для начала, сказал он, любое сойдет. ГЕРОЙ назову. Глава I. Он написал первую строку, а желтая бумага меж тем когтила ему кишки, боль ослепляла. Это меня убьет, произнес Кляйнцайт, пережить такое невозможно. Он записал вторую строчку, третью, завершил первый абзац. Рычание и кровь прекратились, желтая бумага с урчанием терлась о его ногу, первый абзац пел и плясал, подпрыгивал и играл на зеленой траве на заре.
Да здравствуют афиняне, сказал Кляйнцайт и уснул.
XXXIII. Ха ха
Кляйнцайт проснулся в страхе, подумал про абзац, ощутил, как тот высится в нем неимоверной волной, накатывает, накатывает, накатывает вперед, чересчур? Ровнее, сказал он себе. Думай по-афински. Мелькают весла, клювастые корабли рассекают море, он подошел к гардеробу за спортивным костюмом и кроссовками. Ни костюма, ни кроссовок. Он забыл про большую чистку. Ничего, сказал он, вывел своих гоплитов на прогулку по набережной, где обычно бегал по утрам.
У парапета лежали груды бурой и желтой листвы. Зима на подходе, тьма в свете. Серая река, серое небо, тихие люди чернеют на сером с лопатами и желтым песком, выравнивают брусчатку. Статуя Томаса Мора с позолоченным лицом. Вереница прогулочных катеров, осевших под тяжестью обязанностей увеселять, зачалена за оранжевые буи. Землечерпалка углубляет речное дно. Зеленая бронзовая статуя голой девушки. Серость вокруг нее подрагивала в своей недвижности, таила дыхание. Что, если огромная волна дыбом прекратит накатывать вперед, подумал Кляйнцайт. Что тогда?
Возле него притормозила громадная фура и встала, тарахтя.
– Как мне до тебя добраться попроще? – спросил водитель.
– Зачем это? – спросил Кляйнцайт.
– Ешкин кот, я ж должен все это доставить, ну?
– А что там? – спросил Кляйнцайт.
– Тебе-то что?
– Я не намерен принимать все, что бы мне ни доставили.
– Так это, стало быть, ты тут дожидаешься?
– Смотря что у тебя, – сказал Кляйнцайт.
– Мор и демон, – ответил водитель. Фура была с четверть мили длиной, на заднем конце висела табличка «ДЛИННОМЕР».
– Так, – сказал Кляйнцайт. – Свернешь налево по мосту, второй направо перед светофором, второй светофор после левого, третья круговая развязка после объезда, первый левый направо после «Зеленого человека» на углу. – Так он славно потеряется в Бэттерси, подумал Кляйнцайт, даст мне минимум час форы.
– Еще разок не мог бы повторить? – сказал водитель.
– Я-то повторю, если ты повторишь, – ответил Кляйнцайт. – Что ты сказал в самом начале?
Водитель тщательно оглядел Кляйнцайта, закурил, глубоко затянулся.
– Я спросил, как проехать на Мавританскую площадь.
– А потом ты сказал, что это доставка…
– Из «Мортон Тейлор». Ты что, инспектор какой-то или кто?
– Извини, – сказал Кляйнцайт. – Я странно слышу. – Он бросил взгляд на борт фуры. На нем трехфутовыми буквами значилось достаточно безобидно: МОР И ДЕМОН. – Мавританская площадь – это где-то в Сити, – сказал он. – Тебе надо развернуться и ехать назад, как ехал, прямо по набережной мимо моста Блэкфрайарз и на Виктория-cтрит, а там опять спросишь.
– Приветик, – сказал водитель. Фура тронулась.
– С удовольствием, – ответил Кляйнцайт. Он шел дальше мимо достопримечательностей своих пробежек, мимо моста, телефонной будки, светофора, на ту улицу, что вела к аптекарскому огороду. Здесь он повернул и пошел обратно, думая по-афински, поабзацно и на ключный лад. Впереди в отдалении сквозь бурую листву и желтую уходили прочь дети, больше не его. Вот так мы это и делаем, произнесла Память. Все уходят прочь.
Я забыл, как все ждет у реки по утрам, сказал Кляйнцайт. Он быстро подумал как можно более по-афински, выстроил своих гоплитов впереди в тонкую красную линию, маршем дошел до дому, позавтракал, взял сидушку, глокеншпиль, Фукидида, желтую бумагу, стихи и абзац, положил в карман ключ и отправился в Подземку.
В поезде он прочел об осаде Платей, пелопоннесцы насыпали снаружи курган, платейцы изнутри надстроили стену. В те дни трусов не было, подумал Кляйнцайт. А ведь они даже не афиняне.
На своем месте в коридоре он приклеил к стене два свои стихотворения и написал два новых: стих о зеленой бронзовой девушке и стих про «Мортон Тейлор». Две заключительные строки второго стиха ему прямо-таки понравились:
Опасность нависла ль, ошибся ль – иди И знай: «Мортон Тейлор» всегда впереди.
Эзотерика, подумал Кляйнцайт. Пусть их гадают. Пока он сидел, скрестив ноги, и писал на желтой бумаге, перед ним остановилась юная пара. Огромные оранжевые рюкзаки, джинсы, на шеях болтаются анкхи, ботинки для хождения через континенты.
– Гадаете? – спросила девушка.
– Постоянно, – ответил Кляйнцайт. – Пятьдесят пенсов.
– Ладно тебе, Кэрен, – сказал парень.
– Погадайте нам, – сказала Кэрен. Она дала Кляйнцайту пятьдесят пенсов.
– Так, – сказал Кляйнцайт. – Напишите свои имена на желтой бумаге.
Они написали имена: Кэрен и Питер. Кляйнцайт разорвал бумагу, растряс клочки, выронил их на пол, перемешал.
– Путешествие, – произнес он.
– Да ладно, – сказал Питер.
– Поиск, – продолжал Кляйнцайт. – Запутанный путь, долгие исканья, много находок. Место сева и урожая. Свет свечи, домашний хлеб, братство искателейединомышленников, гармония с собой и с окружающей средой. Покой, но вечно внутреннее исканье.
– Вместе? – спросила Кэрен.
– Вместе, – ответил Кляйнцайт, – но не обязательно в том же месте.
– Фантастика, – сказала Кэрен.
– Хрень, – сказал Питер. Они ушли.
Быстрые пятьдесят пенсов, подумал Кляйнцайт и написал на желтой бумаге объявление:
ПРЕДСКАЗЫВАЮ СУДЬБУ. 50 пенсов
Следующими появились две дамы, обе в черных брючных костюмах. Та, что покрупнее, была выше ростом и широка, смахивала на капитана клипера, у нее были короткие седые волосы, изо рта свисала сигарета.
– Пойдем, Эмили, – сказала она, когда другая остановилась. – Я хочу успеть в «Америкэн Экспресс», пока не закрылось.
– Но ты вечно куда-то хочешь успеть, стоит мне на минутку остановиться, – ответила Эмили, улыбаясь Кляйнцайту. С виду она была изящна, моложе другой, смахивала на любимицу экипажа того судна, чьим капитаном была крупная дама. – Стихи, – произнесла она. – Судьбу предсказывают. Как вы полагаете, что нас ждет?
– Ты узнаешь это скорее, чем он, – сказала ей крупная дама.
Эмили купила стихотворение и их судьбу. Кляйнцайт предсказал перемены и осуществление. Капитанша прикурила сигарету от той, которую курила. Эмили совсем замечталась, когда они уходили.
Любопытно, подумал Кляйнцайт. У тех, кто хочет, чтобы им предсказали будущее, будущее кажется предсказуемым.
Дальше была пожилая американская пара. Два стихотворения и судьба. Кляйнцайт глянул на их самодельные сандалии, вручную связанные носки, западный кожаный галстук-ремешок у мужчины на шее, его внушительное фотографическое оборудование, трехфутовый телеобъектив. Новый подъем в области личностного роста, сказал Кляйнцайт. Возможно, искусства. Керамика, возможно. Графика. Не сходя с места он решил, что всегда будет называть ремесла искусствами, а фотографию графикой. Их изумило его прозрение.